— Да небось и цветы-то поломались, — кивнул он, — в такую погоду.
Старик смотрел в пространство перед собой.
— Да. Но кое-что еще можно найти.
— Ты всегда умела растить цветы, — наконец сказал он и добавил, точно она возразила: — Да, да, умела. — А потом без всякого перехода продолжил: — Я так плохо сплю по ночам.
— Тебе бы спать дома, в своей постели, — кивнула она.
— Да, тогда я бы, глядишь, снова стал хорошо спать. — Его рука медленно двинулась вниз по одеялу и отыскала ее руку.
Его рука, худая, со вздувшимися синими венами, и ее рука, красная, продрогшая на дожде. Тони перевел взгляд на бледно-зеленую стену, потом — на белый потолок, потом закрыл глаза.
Мать! Это ты, мать?!
Надо же глупость такую придумать. Да еще за руки держатся. В их-то годы...
Дверь снова отворилась, но он не открыл глаз. Ему не хотелось видеть, как придет мать, отец, подружка или сестра подмастерья, возьмет его за руку, склонится над ним, поцелует, потреплет по щеке или что там они еще делают. Он не желал больше видеть всю эту глупую возню по обе стороны от себя. Эх, если б можно было отвернуться к стене!
Шаги затихли так близко, что ему волей-неволей пришлось открыть глаза, и, совершенно растерявшись, он покраснел от радости.
— Привет, Тони!
— Здравствуй, как хорошо... — Слова застряли в горле, и, заканчивая фразу, он разочарованно протянул: —...что ты пришел.
Что же они Аннерса послали, разве никого другого не нашлось?
Аннерс стоял у изножья кровати, глаза его светились улыбкой, в темной бороде обозначилась белая полоска, с волос капало.
— Ну и дождь, доложу я тебе!
— Да, — угрюмо согласился он.
— Смотри, я тут принес тебе кое-что почитать. — Аннерс положил пакет на одеяло и, поставив стул между его кроватью и кроватью подмастерья, сел. — Не больно было во время операции?
— Да я ничего и не почувствовал, ведь под наркозом был.
— Под наркозом? — В глазах промелькнуло шутливое, дружелюбное выражение, за которым скрывалась неуверенность: я пришел навестить тебя, Тони, так давай не будем ссориться.
И его собственный безмолвный ответ: я ведь не просил тебя, чего ж ты пришел? Приди вместо тебя кто другой, все было бы совсем иначе.
— Вид у тебя вполне здоровый, наверно, еще несколько дней — и ты дома.
— Наверно, — сказал он.
И тут вмешалась старуха.
— Да, дело идет на поправку, — согласилась она. — А на первых порах вид у него, по правде сказать, был никудышный. Вовремя ему операцию сделали.
— Он уже и есть начал, — добавил подмастерье и отложил в сторону журнал, с интересом наблюдая за происходящим.
— Вот и хорошо, — улыбнулся Аннерс.
Ему стало совсем не по себе, он заворочался, и у него разболелся шов.
— Тебе больно двигаться?
— Да нет, не очень.
— Больно, — сказала старуха. — Мы-то знаем, что больно, но он у нас храбрец.
— Ага, он не хнычет, — сказал подмастерье.
Не могут они, что ли, помолчать?!
— Ты, наверно, знаешь, что наши уехали?
— Да, конечно, знаю.
— Только мы с тобой тут остались.
— А он собирался куда-нибудь ехать? — спросил подмастерье.
— Да, в Норвегию, — ответил Аннерс. — Вместе с классом.
Вместе с классом! Что ж, можно и так называть. Представить дело так, будто речь идет о самой обычной школе. Будто им неизвестно, откуда он.
— А он ничего об этом не говорил.
— Вот как? Охотно верю.
Старуха повернула голову.
— Выходит, у него еще и поездка в Норвегию сорвалась? Да, не повезло парню.
— Не повезло, — улыбнулся Аннерс такой же жалкой улыбкой, как в тот раз, когда возвращал сигареты.
— Он, по правде сказать, не слишком разговорчив, — продолжал подмастерье. — Он и у вас такой?
— Я как-то об этом не думал. Ты ведь у нас не молчун, Тони?
— Не знаю, — пробормотал он, разглядывая светло-зеленую стену.
Некоторое время стояла тишина. Потом старик закашлялся.
— А как Герман поживает?
— Герман? Да...
— Что-нибудь случилось? Он заболел?
— Нет, нет. Судороги у него были, и, кажется, он немного простудился. Стареет.
Возникла неловкая, таившая страх пауза. Потом снова раздался испуганный голос старика:
— Вот увидишь, мать, он поправится, наверняка скоро выздоровеет, это не от старости. — И немного погодя: — Ведь верно, мать, а?
— Да, да, верно. Такая собака может очень долго прожить, если, конечно, за ней как следует ухаживать.
— Ну, за нашей-то присмотр хороший. Ты о ней так заботишься.
— А я как-то был у вас в интернате, — пустился в воспоминания подмастерье, — несколько лет назад. Я тогда еще в школе учился. Мы сперва в футбол играли, а потом, кажется, какой-то фильм смотрели.
— Да, мы иногда приглашаем гостей, — сказал Аннерс.
— Чтоб интернатские могли пообщаться с такими, как мы?
Аннерс бросил быстрый взгляд на Тони и деланно засмеялся.
— Вот уж не знаю, скорее, для того, чтобы наши ребята могли хоть иногда сыграть в футбол с другими.
Стена как была, так и осталась бледно-зеленой.
— А им хорошо там у вас? Я имею в виду, вы там для них столько всего делаете и вообще...
— Ты лучше у Тони спроси. Надеюсь, что хорошо. А тебя с чем положили?
— Почки. Это надолго — успею прочитать целую кучу. А бывает, что они из интерната сбегают?
— По-моему, ты слишком много читаешь. Ну, мне, пожалуй, пора. Что ж, Тони, давай выздоравливай!
И опять эта судорожная улыбка. Если уж не можешь не нервничать, так хоть не улыбайся. Да еще руку тянешь на глазах у этих. Видишь, как он устроился, на локоть оперся, а те, старые, с другой стороны пялятся.
Он нехотя тоже протянул руку.
— Не унывай, Тони!
— Спасибо!
Ему хотелось отдернуть руку: неловко было ощущать теплое рукопожатие Аннерса. И нечестно по отношению к своим. И удивительно приятно прощаться за руку. Пусть даже с Аннерсом.
— Привет передать?
— Конечно. И спасибо Максу за цветы.
— Обязательно. — Еще одно крепкое рукопожатие. — До свидания, Тони!
Аннерс кивнул остальным, у двери обернулся и помахал рукой. И он, неожиданно для себя, с готовностью поднял руку и помахал в ответ.
— Это твой учитель? — полюбопытствовал подмастерье.
Он кивнул. Старуха дружески улыбнулась ему: вот и к тебе приходили.
— Слушай, — снова начал подмастерье, — а он довольно...
— Сволочь он! — сказал Тони.
— Смирные такие, прямо ягнята, — рассказывал Бьёрн. — Все шло как по маслу. Слушались всю дорогу, очень легко было, даже не верится. Вот, например, раз вечером...
Он сидел и теребил бороду, а Бьёрн докладывал, как удачно прошла поездка в Норвегию. Он пощипывал бороду указательным и большим пальцами левой руки, прекрасно сознавая, до чего глупо это выглядит со стороны.
«Оставь бороду в покое, — обычно с раздражением говорила Улла. — Или сбрей ее».
И он оставлял бороду в покое, но немного погодя пальцы снова непроизвольно тянулись к ней. Эту привычку он усвоил совсем недавно и сейчас размышлял о том, что так оно и бывает: очень легко приобрести ту или иную смешную привычку, вернее, привычку, которая, что бы ты ни делал, еще больше подчеркивает в тебе смешное. А может быть, это своего рода защитная реакция, неуклюжая, бессознательная попытка обратиться к высшим силам с мольбой о заступничестве? Янус вздергивал одно плечо, словно прикрываясь им, и в конце концов привык к этому. Он так всегда и ходил, скособочившись, и от этого казался еще смешнее.
— Короче говоря, поездка удалась на славу. Во всех отношениях. Думаю, Айлер со мной согласен.
— Да, отлично было. В таких поездках и сближаешься с ребятами, — глубокомысленно, точно сделал колоссальной важности открытие, произнес Айлер.
Макс кивнул:
— Именно с этой целью мы их и организуем. Чтобы все время быть вместе с ребятами, жить общими интересами, установить более тесные отношения.
Потому-то он и должен был поехать с ними. Со своими ребятами. И Максу следовало отправить в поездку его, дать ему возможность выправить положение. К тому же еще вопрос, так ли блестяще прошла поездка, как Бьёрн здесь расписывал. Разве он в подобных вещах разбирается? Видит только то, что на поверхности, только то, что хочет видеть, по большей части смешное. Вот и сейчас перечислил целый ряд забавных эпизодов, сопровождая свой рассказ взрывами хохота: ах, как весело было! Ах, как здорово! А Айлер сидел и улыбался, едва заметно, осторожно: действительно все было прекрасно! Да и Макс, внимательно слушая отчет, несколько раз одобрительно кивнул: здо́рово, ребята! Отличная работа! Разве он ни о чем не догадывается? Ничего не понимает? Разве не он сам однажды в минуту откровенности сказал, что Бьёрн абсолютно ни в чем не сечет?
«Он абсолютно ни в чем не сечет, — сказал тогда Макс, — но он отличный парень».
Бьёрн, который во многом не разбирался, и Айлер, привыкший держать свое мнение при себе. Вот кого предпочли ему, ни на что теперь не годному Аннерсу. Остается только сидеть и беспомощно теребить бороду.
Термосы с кофе еще раз прошли по кругу, все закурили. Бьёрн закончил свое сообщение, и Макс развернул лежавшую перед ним газету. Внизу на первой странице была напечатана короткая заметка о двух подростках из исправительного дома, угнавших машину и попавших в аварию. Все уже были в курсе, и, когда Макс, желая привлечь внимание, легонько щелкнул по газетному листу, тут же отозвалась Лиза.
— Несчастные ребята, — начала она, но Макс остановил ее: он совсем не к тому завел этот разговор.
Макс сидел на своем обычном месте, под картиной с грациозно изогнувшимися над водой фламинго. Вид у него был довольный.
— А вы не задумывались, — сказал он, — что вот уже полгода никто из наших не убегал? Последний раз это было весной.
— Да, — проговорила Сусанна. — В ту ночь, помнишь...