— Кончай, — оборвал его Ханс. — Уберешься ты, наконец? С какой стати ты здесь разоряешься?
— Меня зовут Эрик Асп.
— Ну и что?
— Это мою жену убили мальчишки... Она разносила газеты.
Эрик Асп повернулся и пошел к двери.
Никто не нашелся что сказать. Все смотрели ему вслед.
Дверь захлопнулась, а в зале все еще стояла тишина.
Потом пятеро поднялись и вышли. Еще двое поглядели друг на друга и тоже ушли. Один пробормотал что-то насчет телевизора, другой сказал, что его ждет жена. В конце концов остались только Ханс, Стен и Стюре. И полицейские. И Борг.
— Ну, я пошел, — сказал Валентин.
И полицейские удалились сомкнутым строем.
— Подождите! — крикнул Ханс. — Я хочу... Мы могли бы обсудить это дело...
— Пожалуйста, — сказал Фриц Стур. — Завтра, в полицейском управлении. Я буду на месте. Приходите. Там и поговорим. Мы так же, как и вы, заинтересованы в том, чтобы люди могли жить без страха и опасений. До свидания.
— Можешь высадить меня здесь... — сказал Ульф. — Я дойду...
— Зачем же, я подброшу тебя до дома...
— Я охотно прогуляюсь пешком...
— Дело твое.
Сикстен подрулил к тротуару и остановился. Ульф вылез из машины и, пригнувшись к окошку, сказал:
— Пока... Спасибо, что подбросил.
— Спокойной ночи. До завтра.
Ульф Маттиассон стоял и смотрел вслед машине, пока красные огоньки не исчезли вдали. Тогда он сунул руки в карманы и медленно побрел через Южную площадь.
Он шел, опустив голову, задумчиво глядя себе под ноги. Глубоко вдыхал вечерний воздух и все замедлял шаги.
Он посмотрел вправо, на молитвенный дом, и вздохнул.
Его томило какое-то зудящее беспокойство. Из-за вечной неудовлетворенности, из-за подавленной жажды свободы, из-за всей его жизненной ситуации.
Он направлялся домой, к Рут. Он и любил ее и ненавидел; какое чувство преобладало, он и сам не ведал.
Когда они поженились, он знал, что она из сектантов и что она никогда не изменит своей вере и своим убеждениям. Он этого и не требовал.
Но Рут начала обрабатывать и его. Заставила ходить на молитвенные собрания и уговорила креститься. Он подчинился. Ради нее. Ради них обоих. Но не по убеждению.
Он ничего не имел против бога. Но в вере не был ревнив. Если можно обрести бога, участвуя в молитвенных собраниях, что ж, пожалуйста. Он всегда считал, что бог приносит людям радость, жизнеутверждение, любовь к ближнему. Но встретил эгоизм, отрицание жизни и усыпляющий яд догм и доктрин.
И он как бы погрузился в летаргию. Стал покорной овцой в общем стаде. Он не испытывал ни экстаза, ни радости, ни воодушевления. Стал пассивным и равнодушным. Сделал свою жизнь образцом смирения. Жил словно взаперти, в душной, сонной атмосфере, среди одурманивающих песнопений.
Ему бы петь, танцевать, веселиться. Смотреть телевизор, ходить в кино, может быть, выпить стаканчик для аппетита.
Но все это было ему заказано.
И он не протестовал.
Он приходил в молитвенный дом и старался познать себя самого и господа бога, постичь взаимоотношения между богом и собой, старался что-то ощутить, может быть солидарность.
Но испытывал только давящую тупость.
И знал, что никогда не сможет расстаться с Рут.
Как бы там ни было, она часть его жизни, с богом или без оного. Он не сумел бы этого объяснить и даже сам толком не понимал, но не мог и подумать о том, чтобы жить без нее.
Вопреки отсутствию радости.
Рут была для него насущной необходимостью, опорой в жизни, почти как мать.
Он оказался в западне, и у него не хватало сил бороться за свое освобождение.
Маттиассон свернул на Нюгатан, прошел мимо клуба «Амор», сиявшего неоновой вывеской. В витринах были выставлены порногазеты и афиши. Из окон доносилась музыка. Он попытался представить, что́ происходит внутри, и невольно замедлил шаги, не спуская глаз с двери.
Но тут дверь внезапно распахнулась, и он поспешил прочь.
Зазвонил внутренний телефон. Еще раз и еще.
— Алло.
— Привет. Это Бу.
— Привет, — отозвалась Моника. — Так это ты трезвонишь?
— Да. Мне доставляет удовольствие нажимать на кнопку. Я сижу в редакции и скоро ухожу домой. Был сегодня на собрании.
— Вот как...
— Но не услышал ничего такого, о чем стоило бы писать.
— Да?
— Так что скоро поплетусь домой.
— Да?..
— Послушай...
Она молчала.
— Как ты смотришь на то, чтобы в субботу прошвырнуться со мной в кино?
— Я не пойду.
— У меня есть бесплатные билеты.
— Нет. Не могу.
— Но…
— Нет... Это нехорошо.
— Но почему? Ты же...
— Ну...
— Что?
— Это... это ни к чему.
— Что ни к чему?
— Ты знаешь, о чем я говорю.
— Но... может, я загляну к тебе перед уходом, и мы немножко поболтаем…
— Нет... пожалуйста, не надо. То, что было тогда...
— Да... — подхватил он с надеждой.
— Пожалуйста, — умоляла она, — оставь меня в покое. Я просто не знаю, что мне делать.
— Но...
— Нет, пожалуйста. — В ее голосе послышались слезы. Она положила трубку.
Эрик Асп подошел к своему грузовику.
Нажав стартер, он увидел Стефана. Но у него не было охоты разговаривать с ним. Он просто не мог.
Он вообще не мог сейчас ни с кем разговаривать.
В горле стоял комок. Он включил зажигание, дал первую скорость и двинулся в путь.
Вот дом, где погибла Эльса... Где ее убили...
Он проглотил комок и поехал домой.
Пустыми глазами он смотрел прямо перед собой.
Никакой гражданской гвардии в Нюхеме не создали. Лето продолжалось. В жарких лучах солнца Химмельсхольм исходил по́том.
Бу Борг уже порядочно написал о Нюхеме и волне преступности. Полицейские патрули стали чаще прочесывать этот район. А кражи и ограбления не прекращались. Правда, тяжкие преступления случались теперь реже.
Ханс Линдстрём не посетил Фрица Стура в его служебном кабинете, но комиссар и не ждал его визита. Черт с ним. Стур не жаловал людей такого склада. И Ханс Линдстрём ему решительно не нравился.
Приближался август. Дни стали короче. Сумерки надвигались раньше, и вечера становились заметно прохладнее.
Однажды вечером в начале августа Майя Линдстрём сидела на балконе и вклеивала в альбом фотографии. Семья провела две недели в Дании, и вот снимки готовы. Надо вклеить их в альбом, чтобы не валялись и не собирали пыль.
Это были прекрасные дни. Дни отдыха, моря, солнца и лени.
В августовских сумерках Майя Линдстрём сидела за столом на балконе. Она была одна дома. Ханс ушел в кино. Енс тоже сегодня отсутствовал.
С ней был только альбом, летние фотографии, пачка сигарет, зажигалка, пепельница и стакан вина.
Она подумала, что, пожалуй, стоит взять транзистор. И, хотя это потребовало некоторых усилий, она не поленилась. Все же не так одиноко, когда чуть слышно журчит музыка.
Она откинулась на спинку и посидела немного, уютно вытянувшись в кресле: ноги на перилах, в одной руке стакан вина, в другой — сигарета. И музыка. И звуки большого дома, голоса людей и шум машин с улицы.
Наконец-то Ханс успокоился насчет этого злополучного собрания, думала она. Господи, до чего же он был зол в тот вечер, когда пришел домой и стал рассказывать, что там произошло. Про полицию, про парня, у которого убили жену. Прямо перед их дверью... Конечно, он жалел парня... но все-таки...
Он ходил злой много дней подряд.
Но теперь уже не заговаривает об этом.
Не мечет громы и молнии и не поносит тех жителей Нюхема, которые не соблаговолили явиться на собрание, которые не проявили ни интереса, ни желания принять какие-то меры.
Майя поставила стакан, ее рука легла на альбом. Альбом был толстый, со множеством листов.
Она раскрыла его на первой фотографии.
Они с Хансом, обнявшись, хохочут прямо в камеру. О господи! Как давно это было. Они только что поженились. Стоят на палубе у самых перил, крепко обнявшись, и хохочут, и такой у них счастливый вид! Десять лет назад. Снимал брат Ханса на пароме у Эланда. Тем летом они отдыхали на Эланде... Они с Хансом, его брат и жена брата... и трое сорванцов. Ну и, конечно, Енс... За эти десять лет многое изменилось.
Господи боже, до чего же Ханс молодо выглядит! Впрочем, он и сейчас такой же, во всяком случае по сравнению с ней.
Подстрижен очень коротко, чуть не наголо. Хотя десять лет назад короткие волосы были не в моде. Это, скорое, мода пятидесятых годов. В особенности у молодежи тех лет. Большинство школьников с началом летних каникул стриглись почти под ноль.
Она рассматривала узкое лицо Ханса, слегка запавшие щеки, тонкую оправу очков. До чего же юный, черт возьми!
Она подумала о нынешнем Хансе, десять лет спустя. Полудлинные волосы, полноватое лицо, стальная оправа очков по-прежнему тонкая, немодная.
А как они одевались десять лет назад! Сейчас все совсем иначе.
Она отхлебнула вина и перевернула лист.
Вот они на пирсе в порту, смотрят на море. Видны только их спины. И залив, вода, играющая в закатных лучах солнца. Девять лет назад. Годовщина их свадьбы в Торекове. Это Енс снял их, а они и не подозревали.
На верхней фотографии справа они стоят посреди лужайки и целуются. То же самое лето. На полуострове Бьере. Ханс слегка наклонился, а она приподнялась на цыпочки. Чтобы их губы могли встретиться. Это все Енс. Такой проворный. Ухитрялся снимать их, когда им и в голову не приходило. Но фотография получилась отличная зеленая летняя трава, бабочка, голубое небо и коровы на пригорке.
— А внизу фотография Енса. Такой маленький, худенький мальчик, и всего-то ему девять лет.
Она листала дальше, страницу за страницей. Задержалась на одном снимке. Ханс и она. На двухместном велосипеде на узенькой гравиевой дорожке среди сосен и елей, хохочут в объектив.