Они помолчали. Тишину нарушало только жевание и прихлебывание, когда они пили кофе.
Ханс включил радио.
— Что за пластинку ты ему купил? Я не успела взглянуть.
— Какой-то Джильберт О’Сэлливан.
— А где ты ее купил?
— В городе. В магазине грампластинок... Как раз в день отъезда. Этот самый О’Сэлливан очень популярен сейчас среди молодежи...
— А чем увлекались, когда ты был молод? — спросила Майя, наливая кофе.
— Когда я был молод? Хм... Обычно мы танцевали под «Флай ми ту зе мун», «Ин зе муд», «Фламинго» и тому подобное. Потом вошел в моду рок... Но это было утомительно. А в твоей молодости что танцевали? Чарльстон?
Он закурил сигарету и стал салфеткой протирать очки.
Майя с грустью посмотрела на него.
— Полагаешь, что моя молодость проходила в двадцатые годы?
— Я думал, чарльстон был популярен довольно долго...
— Ты определенно считаешь меня старой перечницей?
— Черт возьми! Стоит произнести слово «возраст», как ты взвиваешься. Я-то тут при чем, если ты родилась в тридцатые годы? Комплекс у тебя, что ли, из-за того, что я моложе тебя?
— Нет, но будет, если мне постоянно об этом напоминать.
— Я этим не занимаюсь... Я еще ни разу не сказал, что ты старая. Кстати, сколько тебе лет?
Майя посмотрела на него. Увидела в уголках рта намек на улыбку. И тоже слегка улыбнулась.
— Дурачок.
Наступил октябрь.
Улла и Майя сидели в кондитерской Линдаля, напротив вокзала.
— Ты, наверное, решила, что я ненормальная дура, — сказала Майя.
— Да нет...
— Но ты должна понять, каково мне было...
— Стоит ли говорить. Какое это все имеет значение!
— Я не решалась тебе позвонить после того... Хотела звякнуть... а тут ты сама позвонила...
— Да-да...
— Что было... после того как я... ушла?
— Ничего.
— Ничего?
— Ничего. Я вскоре тоже ушла...
Улла допила кофе и закурила.
— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — предложила она. — Что у тебя нового?
— Ну... У Енса был день рождения...
— Сколько исполнилось?
— Восемнадцать... Можно я возьму сигарету, мои кончились? — спросила Майя, смяв пустую пачку.
— Конечно. — Улла придвинула ей сигареты. — Восемнадцать. Значит, того и гляди уйдет. Что он собирается делать, когда кончит школу?
— Мы об этом специально не разговаривали. Учиться дальше... я думаю... Но сперва ему придется отбыть воинскую повинность, конечно. А там посмотрим... как уж выйдет... Ему еще год в школе учиться.
Улла кивнула.
— Сколько лет твоему Курту? — спросила вдруг Майя.
— Пятьдесят стукнет в начале следующего года. Он лысеет и толстеет. Я бы не прочь иметь более молодого. Но приходится довольствоваться тем, что время от времени сходишь куда-нибудь потанцевать... Не часто... и... В прошлом году на Канарских островах я чувствовала себя ужасно одиноко. Но у тебя-то все, что нужно, есть дома.
Майя вздрогнула.
— Фу черт, до чего ты цинична.
— Я думала, ты скажешь, непристойна, — засмеялась Улла. Смешок получился несколько нервозный.
Майя погасила окурок и, не спрашивая, взяла новую сигарету.
— Похожа я на климактеричку? — спросила она.
Улла вздрогнула.
— Бог с тобой, почему ты об этом спрашиваешь?
— Похожа или нет?
— Не больше, чем я, полагаю... А я похожа? — спросила вдруг Улла с неожиданной серьезностью.
— Ты никогда-никогда не чувствуешь себя старой?
Улла пожала плечами и посмотрела на двух мужчин, которые сели за столик чуть поодаль.
— Во всяком случае, я не забиваю себе этим голову, — сказала она наконец. — Да что с тобой такое происходит?
— Я не знаю, что со мной происходит... Наверное, я просто примитивная дура... Но разница в возрасте между мной и Хансом все-таки... слишком очевидна. В последнее время я как-то особенно остро это чувствую. Раньше мы шутили по этому поводу, когда только встретились и первое время после того, как поженились... Что, мол, из этого получится. Но я никогда не думала...
— Ну и как ты воспринимаешь свое положение?
— Трудно объяснить.
— Странный ты человек. Радоваться бы должна тому, что имеешь.
Енс и Сив гуляли вокруг Птичьего озера. Был ясный и холодный субботний вечер. Дыхание паром вырывалось изо рта.
В воздухе пахло снегом.
Снег. А ведь только конец октября. Но в Химмельсхольме снег может выпасть рано.
Енс обнимал Сив за талию. Они молчали.
Он остановился.
Она тоже.
Она смотрела на озеро. Любовалась светом луны и звезд, отражавшимся в воде. Слушала птиц.
Он взял ее за подбородок и попытался повернуть лицом к себе. Но она не поддалась.
Потом она уступила, и он хотел поцеловать се. Но она не раскрыла губ.
Он вздохнул и отпустил ее.
— Можешь ты мне сказать, в чем дело?
Она пожала плечами и спрятала руки в карманах куртки.
— Ни в чем, — сказала она без всякого выражения.
— Так-так... Ни в чем, значит...
Он пошел прочь. Она еще немножко постояла. Посмотрела ему вслед. Потом догнала и пошла рядом с ним, но молча, глядя себе под ноги.
— А с тобой что?
Они дружили довольно давно, учились в одном классе и как-то после школьного вечера стали встречаться. Заверяли друг друга во взаимной любви. И не могли гулять, или сидеть в кино, или просто общаться, не целуясь, не держась за руки, не прижимаясь друг к другу.
— Что, что? Со мной-то ничего, — огрызнулся он.
— Что-то есть, конечно.
— Это... это... дома... Проклятые свары. Если не лаются, значит, вообще не разговаривают. Никогда не ведут себя, как нормальные люди... До того это... Черт бы их побрал. — Он вздохнул и закурил сигарету. — Хочешь?
— Нет, — сказала Сив. — Наверное, из-за разницы в возрасте.
Она прислонилась к дереву.
— Может быть, — сказал Енс, — Но он такая скотина...
— Твой отчим?
— Да. Мой отчим!
— В чем это выражается?
— Во всем. Плохо обращается с ней. В особенности, когда она нездорова. Но во многом она сама виновата...
— Вот как?
— Да. Зачем она разошлась и вышла за него? Я ее решительно не понимаю. Хотя все-таки мне ее ужасно жалко.
— А почему она разошлась?
— Из-за Ханса, — сказал Енс и затоптал сигарету.
Он повернулся к ней, хотел обнять, но она сжалась и отвела взгляд.
— Да что с тобой такое? — встревоженно спросил он.
— Сама не знаю, — тихо сказала она.
— Я тебе надоел?
— Я немножко... я не уверена... в себе самой.
Он глядел на нее большими глазами.
— Не уверена!
— Ну да, — огрызнулась она. — Неужели непонятно?
У Бу Борга было вечернее дежурство. Это значило, что он должен быть начеку, звонить в полицию, быть в курсе происшествий и отбирать стоящее для публикации.
Он позвонил дежурному в отдел охраны порядка.
— Да, — отозвался дежурный, — у меня как раз в руках рапорт. Избиение в Нюхеме.
— Опять, — вздохнул Борг. — Видно, не удается вам справиться с этой напастью.
— Да, — сказал дежурный. — Похоже, так оно и есть.
— Что же там на этот раз?
Он небрежно, от руки сделал наметки для статьи. Затем набрал номер главной редакции и стал диктовать, на ходу редактируя текст:
— Заголовок: Новое нападение. С новой строки: в Нюхеме... Колонка, восемнадцать пунктов, полужирным. Текст: Тридцатидевятилетний мужчина в пятницу вечером подвергся нападению в Нюхеме, Химмельсхольм. Когда он возвращался домой, на него неожиданно кто-то набросился и нанес множество ударов в лицо и по голове. Пострадавшего пришлось госпитализировать. Но жизнь его вне опасности, заявляет представитель полиции. Свидетелей нападения, по-видимому, не имеется. По словам пострадавшего, все произошло так быстро, что он даже но успел разглядеть, сколько было нападающих. Бумажник, часы и прочие ценные предметы целы. Это уже четвертый случай нападения в этом районе за последний месяц. Полиция не обнаружила никаких улик... следов виновных... пожалуй, так лучше, да.
Он положил трубку.
Бросил взгляд на часы. Без десяти одиннадцать.
Выглянул в окно, на темный двор.
Наверное, уже спит.
Все-таки он взял телефонную трубку и стал набирать номер, но остановился. Посидел немного с трубкой в руке и положил ее обратно.
Потом встал и погасил свет.
Десятью минутами позже он уже пересекал Большую площадь, направляясь домой. Шел, глубоко засунув руки в карманы, и посасывал трубку. Спустился к Городскому парку и Птичьему озеру.
На скамейке трое юнцов распивали пиво. Он невольно ускорил шаг: сработал инстинкт самосохранения.
Он пошел по берегу.
По засыпанной гравием дорожке.
И вскоре уже стоял на Скугсвеген, перед ее домом.
В ее окнах горел свет.
Он стоял и смотрел на окно, не в силах на что-нибудь решиться.
Во всем теле он ощущал мучительное беспокойство и томление.
Он вошел в подъезд.
А если она не одна?..
Он остановился перед дверью.
Попытался вслушаться, уловить какие-нибудь звуки.
Постарался восстановить дыхание.
Раскрыл рот, набрал побольше воздуху, задержал дыхание и нажал кнопку звонка.
Выдохнул и замер. Его била дрожь, ноги не стояли на месте, и, наверное, любой мог услышать, как стучит его сердце.
— Кто там?
— Это я, — ответил он.
— Бу... ты... В чем дело?..
Ключ нерешительно повернулся, и Моника тихо отворила дверь.
В халате, слегка взлохмаченная, она с удивлением смотрела на него.
— Привет, — сказал он, чувствуя себя идиотом. — Я проходил мимо и подумал... Ты одна?
— Да. Я лежала и читала. И слушала радио.
— А твой жених?
— Его нет. Завтра У них футбол в Векшё, и они уже сегодня уехали. Может, зайдешь, — смущенно предложила она, покусывая ноготь...