Об учителе географии Люнде, которого мы прозвали Ту́пиком, увидев ту́пика на картинке в учебнике. Потому что тупик со своим большим желтым клювом и черным оперением — самая внушительная птица, какую только можно обе представить. Наш Тупик тоже выглядел весьма внушительно, изъяснялся витиевато и был придирчив, как засохшая старая дева. Он поправлял нас на каждом слове и говорил, растягивая гласные. «Нельзя говорить так небрежно, Карл Магнар, — говорил он, — не глотай слоги, не спеши так». О Халворсене, нашем математике, который заводился с пол-оборота и начинал орать, если кто-нибудь из нас не сразу соображал, чего он хочет. Он ерошил себе волосы, топал, как разъяренный бык, и орал со своим ставангерским выговором так, что у нас драло уши: «Да поймите же вы, что это элементарно! Элементарно! Элементарно!»
Вот где был настоящий зверинец! Похоже, что наши линнерюдские учителя вообще не видели детей до того, как явились в учительскую, обеспеченные красными карандашами для правки тетрадей и высокой заработной платой согласно тарифной сетке. Впрочем, не все там были такими идиотами. Взять хотя бы фру Эриксен. Она любила рассказывать нам, как жили раньше, разбила нас на группы, заставляла читать, рисовать, писать сочинения и делать доклады, устраивала в классе диспуты и всякое такое. Один раз — о войнах индейцев, другой — о движении Тране, что было у нас в Норвегии больше ста лет назад, третий — о войне в Азии, о том, как вьетнамцы и кампучийцы объединились, чтобы вытурить американцев.
После этого третьего диспута поднялась жуткая шумиха. Родители «чистеньких» снюхались и устроили скандал — всякие там лавочники, управляющие и прочие карьеристы. Протесты, родительское собрание, шум, крик — и все из-за того, что мы в классе спели одну вьетнамскую песню. Песня, кстати, была мировая, больше нам ее петь не разрешали, потому я ее и запомнил:
В огонь борьбы нас правый гнев ведет,
За нашими шеренгами — народ.
Мы видим дым сожженных городов,
И каждый в битве умереть готов!
Обо всем этом мы и болтали тогда в машине. О Нильсене из четвертого корпуса, который гонялся за нами, когда мы были маленькие и дразнили его. О дикой малине, росшей по склону, что спускался к линиям метро; мы любили валяться на этом склоне и бросать комья глины в проходящие составы, иногда какой-нибудь машинист останавливал поезд и, высунувшись из окна, орал на нас и грозил кулаком. О хижине, которую мы построили в Кулосене и куда Лисе впускала нас по одному и за двадцать пять эре позволяла полюбоваться на свои прелести. Потом, правда, Лисе ударилась в религию и стала примерной христианкой; теперь на большой перемене она распевала псалмы в музыкальном классе и больше не узнавала старых друзей.
Мы с головой ушли в школьные воспоминания, сидя в этом мягком и твердом снаряде — твердом снаружи и мягком внутри, — защищенные музыкой, теплом и подушками сидений, будто космонавты в кабине космического корабля. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду.
Наш космический полет был обращен в прошлое, туда, откуда мы вышли и где чувствовали себя дома, и в то же время он был устремлен вперед, в светлую весеннюю ночь, которая, однако, была достаточно темна, чтобы все, кроме светофоров, дорожных разметок и указателей, не позволявших нам сбиться с пути, казалось сумеречным, неясным и расплывчатым. Вверху — звездное небо, внизу — городские огни, и мы между ними. Мы остановились перед Мореходкой в Экеберге и, стоя лицом к Бьёрвику, толковали, не стоит ли послать все к чертовой матери и уйти в море на одном из пароходов, стоявших там сейчас на разгрузке в потоке желтого неонового света. Дверцы «ситроена» были распахнуты настежь, и третья программа запузыривала на всю катушку.
Только недолго нам было дано любоваться звездным небом и строить планы на будущее. Неужели мы проскочили на красный свет? Или проморгали указатель одностороннего движения? Как бы там ни было, но, едва мы миновали Гамлебюен с его музеем и переездом через железку и свернули налево по Швейгордсгатен, я в первый раз услышал тот посторонний звук. Он доносился откуда-то со стороны Гамлебюен и был сперва такой тихий, что Калле его вообще не заметил. Потому что по третьей программе передавали Роллингов, а Калле по ним с ума сходил. Одну руку он держал на руле, другая свешивалась в открытое окно, теплый ночной ветер врывался в машину, и Калле подтягивал Мику Джеггеру своим хриплым каркающим голосом.
Потому-то мы не сразу и заметили, что нас застукала полиция. Сирену они включили только на Ослогатен. Мы Уже проскочили Молочный комбинат и были возле Главного почтамта, когда увидели за собой маячок и сообразили в чем дело. Теперь они начали сигналить нам еще и дальним светом. Этакое идиотское подмигивание дальним светом. Неужели они и впрямь вообразили, что мы так сразу и остановимся у тротуара для проверки документов и последующей расправы в полицейском участке?
Продать себя так дешево — нет, черта с два! У нас уже были приводы, и мы хорошо знали, что такое попасть к ним в лапы. К тому же у нас был шанс оторваться от них. Новенький, отлаженный «ситроен», лошадок в моторе навалом. Вряд ли их тяжелый солидный «вольво» так проворен, чтобы тягаться с «ситроеном».
Мы пристегнули ремни и дали газу. Патрульная машина была от нас метрах в ста пятидесяти, не больше, тут уж выбирать не приходилось, если мы хотели попытать счастья и смыться. Сперва мы думали, что нам удастся уйти от них, петляя по старому центру. Калле крутил как мог — отель «Викинг», Кьеркериста, Гренсен, Пилестредет. В улочках возле площади Святого Улава мы их здорово поморочили, потом, сделав вираж в лучшем стиле автогонок, мы с Нурдрокс-пласс рванули на Драмменсвейен прямо через Дворцовый парк. Свернув в парк, мы выключили фары, и на какое-то время нам даже показалось, что мы их провели, потому что патрульная машина, завывая сиреной, промчалась дальше по Вергеланнсвейен.
— Порядок! — сказал я, наблюдая, что делается у нас за спиной. — Порядок, Калле! Кажется, ушли!
Но радоваться было рано. Кто-то из них, должно быть, смекнул что к чему и сообщил другим по радио. На Драмменсвейен, не доезжая до Солли-пласс, мы увидели черно-белый лимузин, перегородивший всю правую полосу. Двое гадов, вылезая из него, махали нам руками, чтобы мы остановились.
Что форсировать это заграждение, что перейти на левую полосу или пересечь площадь с круговым движением — один черт, мы ведь соображали, что зажигание у них не выключено и что они твердо нацелились расправиться с нами.
— Видел его рожу?.. Нет, ты видел его рожу, когда до него дошло, что такими штуками нас не возьмешь?
Мы летели дальше по Драмменсвейен, нас трясло и качало, от веток, свисавших по обе стороны улицы из садов посольств и особняков, все, кроме нашей бешеной гонки, казалось чудным и прозрачным.
Мы приглушили приемник, чтобы лучше слышать патрульную машину, однако их что-то не было ни видно, ни слышно. Но мы понимали, что номер нашего «ситроена» уже сообщен всем патрулям в западной части города.
Задним умом каждый крепок, теперь легко говорить, что, если б мы бросили «ситроен» в каком-нибудь укромном дворе, смотались оттуда и несколько часов не попадались им на глаза, может, нам бы и удалось выпутаться из этого дела. Задним-то умом каждый крепок. Но мы так не сделали. Сразу после Скиллебекка я крикнул Калле:
— Давай здесь вылезем и попробуем отвалить!
Но он крикнул, что боится, — мы давно окружены, это уж точно. Может, он и был прав. А может, просто одурел от скорости. Так или иначе, наш «ситроен» летел на четвертой скорости, и спидометр заполз за стокилометровую отметку. Колеса скользили на трамвайных рельсах, и нас заносило на поворотах. Легко вести машину, когда не боишься пешеходов, а обитатели посольств и особняков не шляются по улице в два часа ночи в понедельник, даже весной. Теперь по третьей программе передавали блюзы, тренькала гитара.
You can’t trust nobody
You might as well be alone
You can’t trust nobody
You might as well be alone[12]
— Как думаешь, ушли мы от них? — спросил я у Калле. — Думаешь, нам удастся оторваться, если мы и дальше будем так жать?
Я помню все, что он мне отвечал: надо, мол, уйти подальше, чтобы они не наступали нам на пятки, а потом бросить эту телегу и слинять. Но я помню не слова, а только их смысл, и совсем не помню его голоса. Даже если я стану на голову, скрещу в воздухе ноги и до посинения буду твердить «расслабься», мне все равно не вспомнить его голос.
Мы подлетели к перекрестку, откуда дорога сворачивала на Бюгдё. Вот где они приготовились нас сцапать! А мы-то думали, что самое худшее уже позади. Мы шли на скорости более ста километров, выжимая из мотора все, на что он был способен. На Улав-Кюррес-пласс мы уже снова хотели запеть. Маху мы дали, когда свернули влево на Е‑18. Потому что тут, на перекрестке Бюгдё, нам был заготовлен тепленький прием: четыре патрульные машины крест-накрест перегородили всю проезжую часть улицы, дорога была перекрыта, и легавые как раз раскручивали какую-то штуковину — наверно, мат с шипами или что-нибудь в этом роде, уж не знаю, что именно. Увидев нас, они стали махать руками. Держали они себя победителями, видимо, не сомневались, что дело в шляпе.
У нас было три шанса: сдаться, повернуть назад или попытаться проскочить. Калле прямо взмок. Я понимал, что он прикидывает, как бы нам проскочить. Сам я помалкивал. Я-то был уверен, что нам крышка.
— А так не хочешь! — заорал Калле, и «ситроен» выскочил на тротуар у здания НЭББ[13]