— Здоро́во, приятель! — говорю я, шлепая быка ладонью, и он проплывает дальше.
Тяжелый, неподвижный, висит он на крюке. На обратном пути я сворачиваю в так называемую «холодную кухню», где работает Биттен. Она украшает закуски всякой всячиной — перед ней полукругом стоят миски с майонезом, ломтиками лимона, веточками петрушки, свеклой, зеленым горошком, солеными огурчиками, каперсами и уж не знаю, с чем там еще. Ее ловкие тонкие пальцы снуют между этими мисками и, наконец, завершают свое дело листьями салата. Ювелирная работа! Я вынимаю бычье ухо, которое стащил в скотобойне, и кидаю его на стол перед Биттен. Ойкнув, она поднимает крик, и все «холодные барышни» подбегают посмотреть, что случилось.
— Рейнерт! — кричит Биттен. — Обезьяна несчастная! Сейчас же забери отсюда эту гадость!
— Какую гадость?
— Эту! — показывает она. — Ты у меня дождешься, вот возьму и пожалуюсь на тебя!
— Ах, эту! — Двумя пальцами я поднимаю ухо и размахиваю им перед лицами ошеломленных «барышень».
— Это не гадость. Это обыкновенное бычье ухо, — объясняю я и вытаскиваю второе. — Уши нужны, чтобы слушать, ясно? С такими ушами человек лучше слышит. Они классно улавливают звук. — Я приставляю бычьи уши к своим. Мне везет: «холодные барышни» любят посмеяться, к тому же поблизости нет никого из начальства.
— Рейнерт! Убирайся! — кричит Биттен. — Пошел прочь!
Но я ее игнорирую.
— Что, что, не слышу, — говорю я, сняв уши. — Простите, пожалуйста, но я ничего не слышу.
И начинаю скакать по кухне, как ненормальный, не давая себя схватить, прыгая то перед одной, то перед другой. Я в ударе.
— Бабушка! — говорю я Биттен писклявым голоском. — Почему у тебя такие большие глаза? — И сам же отвечаю грубым голосом: — Чтобы лучше тебя видеть, дитя мое.
— Бабушка! — пищу я подружке Биттен. — А почему у тебя такие большие уши? — И отвечаю хриплым басом, размахивая бычьими ушами у нее перед носом: — Чтобылучше тебя слышать, дитя мое!
— Бабушка! — пищу я в третий раз, подскакивая к самой молоденькой. — А почему у тебя такой большой рот?.. Чтобы тебя съесть! — рычу я волчьим голосом, запихиваю уши в карман, обнимаю ее и чмокаю в щеку.
Теперь пора сматывать удочки.
— Приветик, девочки! — кричу я и отваливаю.
В дверях я сталкиваюсь с их мастерицей. Похоже, что из-за шума, доносящегося сюда из цеха, она ничего не слышала. Я отвешиваю ей низкий поклон, машу рукой Биттен и «барышням», они напустили на себя невозмутимый вид, но ясно, что они вот-вот лопнут, то ли от злости, то ли от смеха. На всех парусах я лечу в свой колбасный цех, опасаясь, что за долгое отсутствие меня уже ждет разнос от Свеннсена. Однако Свеннсена нигде не видно. Я начинаю помогать Эудуну промывать кишки. Грязная это работенка, ничего не скажешь, но вдвоем все-таки терпимо. За работой мы болтаем, челюсти наши так и ходят, перемалывая жвачку. На колбасном автомате ты можешь видеть эти кишки уже в готовом виде. Они появляются оттуда, наполненные фаршем, поступающим из большого смесителя, и спрыгивают с автомата уже готовыми колбасками. Видел бы ты, какими длинными бывают эти кишки! Они тянутся до бесконечности, словно високосный год! Когда они вымыты и простерилизованы, их закладывают в автомат одну за другой. Жратва для норвежцев! Вот это да! Здесь жратвы на целый большой корпус! В одной такой кишке!
После работы мы с Эудуном заходим в кафе в торговом центре Вейтвета. У входа стоят два мотоцикла, вроде знакомые. И верно, за столиком у окна сидят два парня в черных кожаных куртках с пантерами на спине и со шлемами в руках, и кто же это, как не Уно и Юнни, а напротив них со стаканами колы — Анне-Грете и Лайла.
— Все занято или можно присесть? — спрашиваю я.
— Мы еще подумаем, — смеется Лайла.
— Это столик для голодранцев, — говорит Юнни. — Не для солидных работяг с туго набитым кошельком.
— Вот и раскошеливайтесь, угощайте старых друзей, — прибавляет Уно.
— Это уж само собой, — смеется Эудун. — Как твой мотоцикл, еще пашет?
— Летает как ветер, — отвечает Уно, пожав плечами.
— А вообще?
— А вообще, надо б хуже, да некуда. — На лице Уно злость и упрямство.
— Предки хотят выставить его из дому, — тихо говорит Анне-Грете.
— Это еще за что? — удивляюсь я.
— Да так, чепуха. — Уно виляет.
— А ну, выкладывай, — говорит Эудун. — Выставляют они тебя или нет?
— А кто их знает, — говорит Уно, подумав. — Папаша требует, чтобы я продал мотоцикл. А не то пеняй, мол, на себя. Продай мотоцикл, окончи торговые курсы и иди работать в его фирму. А если тебе это не по душе, можешь отправляться на все четыре стороны, говорит он. На все четыре стороны, но тогда уже ты от меня ломаного гроша не дождешься.
— Так и сказал? — спрашиваю я. — А сам-то ты чего хочешь? Как тебе эти торговые курсы и всякое такое?
— Видал я их в гробу, эти торговые курсы, — отвечает Уно. — Ты что, думаешь, он спрашивает, чего мне хочется?
— Ему надо, чтобы ты стал таким же, как он, — говорит Лайла.
Уно поднимает глаза. Его всего передергивает, он морщится.
— Неужели ты не хочешь чего-нибудь добиться в жизни? — говорит он голосом своего папаши. — Нет уж, к богу в рай, — продолжает он своим голосом. — Таким, как он, я быть не хочу.
Спускаются сумерки. Мы растягиваем свою колу, чтобы ее хватило до закрытия торгового центра; скоро его закроют, все позапирают и задвинут стальными решетками. Нам эти стальные решетки хорошо знакомы. Не один год мы их подпирали, можно сказать висели на них. Словно звери в зоопарке, и зиму и лето торчали мы у этих решеток. В метро этими решетками отгородили полстанции и повесили объявление: «Второй выход, к сожалению, закрыт из-за постоянного присутствия на станции нежелательных элементов. Транспортное управление Осло».
Нежелательные элементы! Это, разумеется, мы! Нежелательные элементы. Вот как они относятся к молодежи. Мы для них нежелательные элементы! Куда ни повернись, всюду косые взгляды, потому что они, видите ли, считают, что от такого, как ты, надо ждать какого-нибудь художества.
Патрульная машина медленно катит по дороге Вейтвета. Легавый внимательно следит, как мы идем из кафе; только что за нами, да и за всеми другими, кто сидел там до последнего, опустилась стальная решетка. Он глядит на нас, мы на него. Я заглядываю в машину, лицо одного из легавых кажется мне знакомым, но только на секунду, нет, это не он, не Анкер Юл Кристофферсен.
— Задавили забастовку, теперь у них есть время снова заняться нами, — говорит Эудун.
— Понятно. — Лайла задумчиво прикусила нижнюю губу. — Слушай, Юнни, вы с Калле в прошлом году случайно не на этой машине спустили шины?
— Не диво, что они так пялятся на нас, — смеется Юнни. — Нет, по-моему, не на этой. Но на такой же, — прибавляет он, ухмыляясь.
Мы стоим и болтаем, прежде чем разойтись по домам. Здорово мы тогда накололи легавых. Только один разок нам и удалось так их наколоть. Однажды вейтветские ребята собрались перед торговым центром и завели толковище с легавыми. Чего вы сюда приехали? Чего вы нас отовсюду гоните? Чего вечно следите за нами? Почему мы не имеем права здесь находиться? А где можно? И пока мы так толковали, Калле и Юнни потихоньку подползли и спустили шины на патрульной машине. Вот они озверели, когда это обнаружилось! Через несколько минут подъехали еще четыре машины, вызванные по радио. Кое-кого из ребят забрали. Но только не Калле и Юнни. Их никто но продал. Ни одна душа!
Мы смеемся над этой историей. Хлынувший дождь загоняет людей в дома, но мы не обращаем на него внимания, высовываем языки и лижем легкую влагу. Я вспоминаю, что о Калле прошел один слух, уже после того, как его убили. Не знаю, откуда он взялся, кто его пустил и сколько в нем правды.
— Анне-Грете, — спрашиваю я, — может, ты знаешь, было это на самом деле или нет? Говорят, Калле однажды появился перед кассиршей в торговом центре с нейлоновым чулком на морде. Будто он натянул этот чулок, пока стоял в очереди. Кассирша, не говоря ни слова, выбила ему все, что нужно, и никто в очереди даже не обратил на это внимания. Не знаешь, было такое или нет?
Анне-Грете отбрасывает вьющиеся волосы и смеется.
— Не знаю. Я тоже слышала эту историю, только, наверно, это все сплетни.
— Я знаю про этот нейлоновый чулок, — говорит Лайла. — Только это было еще в школе. Он в коридоре надел на лицо нейлоновый чулок, когда его вызвали к завучу.
— Нейлоновый чулок! — Эудун хохочет. — Это здорово! По-моему, они на нас на всех так смотрят. Смотрят и не видят. Какие там у нас лица. В упор не видят!
— Дайте срок! — смеется Анне-Грете. — Так ты, кажется, всегда говоришь? Дайте только срок!
— Они нас дерьмом считают, — говорю я. — Но мы им еще покажем. Пусть не думают, что убийство Калле сойдет им с рук! Дайте срок!
— Придет день, — Юнни смеется и поддает ногой по мать-мачехе, пробившейся сквозь асфальт, — когда мы с ними рассчитаемся!
Дождь усиливается, улица почти пуста. На стене метро блестит мокрый, недавно приклеенный плакат. По водосточному желобу несется пенистый поток и исчезает в люке канализации. Асфальт даже скрипит под шинами. Дождь отмыл грязные бледно-серые фасады Вейтвета. Деревья тянутся к дождю, листья трепещут под ударами капель. И где-то внизу, за железнодорожным полотном, за пакгаузами и шоссе, за фабричными цехами, свалкой и товарными складами, среди глиняных карьеров, заросших ольхой, и диких лугов течет Алнаэльва, и вода в ней все прибывает. Серая, глинистая, непокорная, течет она там внизу, полноводная и невидимая отсюда. Длинный тяжелый товарняк, извиваясь, ползет от Алнабру. Прищурившись, я гляжу, вниз, в долину, и вспоминаю ту музыку в «ситроене» и Калле.
And I try
And I try
And I try
And I try
— Рейнерт, — шепчет он.
Теперь я слышу его голос совершенно о