Появившийся в этот момент штаб-фельдфебель подал подполковнику бланк радиограммы. Это было первое сообщение с самолётов-разведчиков. Прочтя его, подполковник Грилле не поверил своим глазам. Разведывательные самолёты сообщали, что армада противника, судя по всему, всю ночь стояла на якоре и продолжает стоять, ожидая рассвета. Корабли русских находятся ещё примерно в сорока милях ЗАПАДНЕЕ Гогланда и милях в пятнадцати западнее острова Вандло. Точно распознать диспозицию конвоев в темноте не удалось.
Но сообщенного было вполне достаточно. Это означало, что конвои противника будут ВСЁ светлое время сегодняшних суток находиться под ударами бомбардировщиков авиагруппы.
04:25
Капитан 3-го ранга Абрамович-Блэк, стоя на полубаке крейсера «Киров», услышал гул самолёта высоко в ночном небе. За всю ночь это был первый случай, когда немцы как-то дали о себе знать. То, что самолёт немецкий, никто на крейсере не сомневался нисколько. Видимо, немцы интересуются, насколько далеко наши корабли ушли за ночь, и можно представить себе, каким приятным сюрпризом для них будет открытие, что всю ночь боевые корабли и транспорты простояли на якоре, не продвинувшись вперёд ни на милю.
В эту ночь на крейсере никто (кроме, пожалуй, дивизионного комиссара Лебедева, который уверяет, что проснулся только в Кронштадте) не сомкнул глаз. Все свободные от вахт, экипажи башен, расчёты зенитных установок, котельщики и мотористы находились на верхней палубе, ведя наблюдение за идущими на корабль минами и помогая их отталкивать от борта. Мин становились меньше, но не настолько, чтобы хотя бы на мгновение расслабиться.
Зайдя в полутемную кают-компанию, где на диванах не раздеваясь дремали несколько сменившихся с вахты офицеров, главным образом, инженер-механики, Абрамович-Блэк выпил стакан крепкого чая. Поговорить было не с кем. А поговорить очень хотелось. Будучи одновременно профессиональным моряком и профессиональным писателем, Абрамович-Блэк лучше других понимал, что ему, участнику знаменитого Ледового похода Балтийского флота, судьбою подарено и участие в этом переходе, который так же, как и Ледовый, навечно останется в анналах трагической истории Балтийского флота. Но, в отличие от Ледового перехода, надолго останется под спудом секретности, из-под которого будут пробиваться наружу лишь сладкие официальные реляции и кошмарные слухи.
В голове Абрамовича-Блэка уже рождалась книга об этом переходе, завершившем жаркое лето 1941-го года для Краснознамённого Балтийского флота. Невзирая на строжайшее запрещение и пользуясь своим более-менее привилегированным положением в качестве редактора корабельной многотиражки, Абрамович-Блэк уже исписал несколько тетрадей касательно событий июля-августа 1941 года. И примерно полтетради с того момента, когда крейсер «Киров», выставив усы параванов-охранителей, пошёл за дивизионом базовых тральщиков, оставляя за кормой пылающий Таллинн.
Писатель слушал, запоминал и записывал реплики офицеров и матросов, хотя большая часть этих реплик сводилась к страстному желанию добраться до Кронштадта. Было ясно, что в глубине души далеко не все были уверены в благополучном исходе этого перехода.
В этой связи была очень интересна реакция экипажа на неожиданный приказ Трибуца приостановить движение до утра. После того, как накануне «Киров» влез в самую гущу минного поля, захватывая мины параванами обоих бортов, почти все поняли, что двигаться дальше в подобной обстановке является самоубийством. Особенно в темноте. Но многие после остановки движения стали выражать недовольство, считая, что за ночь можно было добраться до Гогланда, а с рассветом к минам, которых меньше не станет, ещё добавятся и налёты авиации. Имея доступ в радиорубку, Абрамович-Блэк знал о гибели на минах большого количества боевых кораблей, часть из которых подорвалась у него на глазах («Яков Свердлов», «Гордый» и «С-5»), а ночные сводки ещё и преувеличивали потери, включив в число погибших кораблей «Минск» и «Славный», а в число подорванных — лидер «Ленинград», что означало почти поголовное уничтожение всех крупных боевых кораблей.
Налицо уже была панорамная трагедия. Трагедия ещё неоконченная, второй акт которой должен был начаться с рассветом. Пока ещё можно было сказать, что боевые корабли гибли и подрывались во имя спасения транспортов, перегруженных войсками и беженцами. Приняв мины противника на себя, они проложили транспортам дорогу. И хотя ничего подобного не было, так по крайней мере можно будет написать в рапорте. Но что будет завтра, когда погибнут последние боевые корабли и беззащитные транспорты будут предоставлены собственной судьбе?
В своё время, после удачного завершения Ледового похода, прошедшего почти без потерь, был расстрелян командовавший походом адмирал Щастный. Что будет с нынешним командованием Балтийского флота, потерявшего уже половину своих кораблей в ещё не завершённом Таллиннском переходе?
Такие вопросы ставил Абрамович-Блэк на страницах своих походных тетрадей, находясь на борту «Кирова» в центре Финского залива на рассвете 29 августа 1941 года. Редактор корабельной многотиражки ещё не знал, что одним из первых участников этого перехода будет расстрелян он сам.
04:35
Лейтенант Абрамичев валился с ног от усталости. Со вчерашнего вечера он нёс «минную вахту», наблюдая за поверхностью залива с палубы транспорта «Казахстан», до боли в глазах всматриваясь в воду за бортом. От усталости путались мысли, а воспалённые глаза видели мину чуть ли не на каждой волне.
Абрамичев понял, что нужно хотя бы часок подремать, чтобы сохранить способность к каким-то действиям. Он не спал практически уже более сорока восьми часов, когда его бойцы отражали атаки немцев на Таллинн, когда он вёл их к гавани и грузил на борт «Казахстана». Сдав свой пост старшине Якимову, Абрамичев побрёл по палубе, ища свободное место, чтобы прилечь.
Палуба «Казахстана» напоминала бивак пехотного полка, застигнутого в чистом поле после дневного марш-броска. Всюду завернувшись в плащ-палатки и накрывшись шинелями лежали вповалку красноармейцы, обнимая свои винтовки, поскольку для «винтовочных пирамид» места на палубе не было. Можно сказать, что не было ни одного свободного сантиметра. Люди лежали, прижавшись друг к другу. Абрамичев медленно брёл в носовую часть судна. Тело гудело от усталости, влажная прохлада пронизывала до костей.
Неожиданно он увидел бойца, завернувшегося в плащ-палатку, возле которого было буквально сантиметров сорок свободного пространства. Абрамичев улёгся туда, накрывшись шинелью. Он продрог так, что невольно прижался к бойцу, пытаясь прибиться к чужому теплу. Но теплее не становилось. Лейтенант потянул на себя край плащ-палатки и коснулся мёртвой ледяной руки. Он отпрянул в сторону и приподнял край плащ-палатки. Луна, появившаяся как бы специально из облаков, осветила спокойное молодое лицо умершего.
Совершенно неожиданно для самого себя Абрамичев вдруг почувствовал зависть к своему мёртвому соседу. Для него всё уже было позади. А что ждёт их впереди — не знал никто. Покрыв покойного плащ-палаткой, Абрамичев пошёл искать другого места для ночлега. Он нашёл его почти у самых носовых кнехт, лёг на палубу и, уже не чувствуя холода, провалился в чёрную пустоту.
«Казахстан» продолжал мерно покачиваться на якоре. Пробежавшая по поверхности воды лунная дорожка осветила силуэты ещё нескольких транспортов, стоявших неподалёку, и какое-то судно, украшенное изящным клиперным форштевнем, как на старинной акварели.
04:50
Военный корреспондент Михайловский наконец задремал в крошечном кубрике катера МО, после того как катеру каким-то чудом удалось выскочить из той минной ловушки, в которую он попал накануне. Михайловскому стало казаться, что теперь все опасности уже позади и его приключения закончились по крайней мере до прибытия в Кронштадт.
Журналист проснулся от того, что кто-то настойчиво тормошил его за плечо. Михайловский с трудом открыл глаза и увидел знакомого матроса, вытащившего его из воды.
— Давайте на верхнюю палубу, — сказал матрос. — Всех будем пересаживать на «Ленинградсовет». Подходим.
Михайловскому страшно не хотелось уходить с этого маленького и юркого катера, на котором он уже чувствовал себя в полной безопасности. И подорваться на мине у такого «малыша» меньше шансов и вражеская авиация вряд ли на него позарится. А на большом судне опять попадёшь в какую-нибудь беду.
Но деваться было некуда. Корреспондент с трудом встал. Он был голым по пояс. Выданную накануне робу он снял, готовясь прыгать за борт, когда полчища мин окружили маленький охотник. Матрос снял с себя голландку и чуть ли не силой натянул её на Михайловского, несмотря на его протесты.
— Бери, — твёрдо сказал матрос. — В Кронштадте мне новую выдадут...
С трудом выбравшись на верхнюю палубу, Михайловский увидел, что катер подходит к борту «Ленинградсовета». Журналист сразу узнал этот корабль, на котором ему не раз приходилось бывать раньше. Он хорошо знал и его командира — старшего лейтенанта Амелько, стройного молодого офицера со смуглым загорелым лицом и светлыми, расчёсанными на пробор волосами.
Пока Михайловский размышлял, хватит ли у него сил вскарабкаться на борт учебного судна по штормтрапу, выяснилось, что гостеприимный «Ленинградсовет» вывалил с правого борта парадный трап для приёма спасённых. На нижней ступеньке трапа матросы подхватывали переходящих на судно, так что Михайловский даже не заметил, как оказался на палубе.
Не успел журналист осмотреться на новом месте, как кто-то окликнул его. Михайловский обернулся и увидел своего коллегу — военного корреспондента Анатолия Тарасенкова, с которым они вместе вышли из Таллинна на «Виронии». Он был в мокрых брюках, кителе и в одних носках.
Оказывается, его также сбросило в воду с палубы «Виронии» ещё во время первой бомбёжки. Но Тарасенкову повезло больше — его быстро подобрал катер и пересадил на «Ленинградсовет».