— Это у него рези в животике, — сказала Соня. — Он слишком долго не ел.
Шарапов испугался, особенно когда заметил, что Соня испугалась тоже. Они не знали, что сделать, чем помочь; крик корчившегося мальчика мучил их. Соня подняла его, прижалась к нему лицом и стала дуть ему в живот через пеленку. Помогло ли это средство, или боли сами собой прекратились, но мальчик вдруг успокоился, замолк и уснул.
Соня закутала его в одеяло и понесла в «Дом малютки». Ей необходимо было переговорить с Антониной Трофимовной — и не только о найденном мальчике. Перед Соней как раз в это время встала новая трудность, очень ее мучившая. Она внезапно получила письма от отца и не знала, как на них отвечать.
Письма эти пришли целой пачкой, штук пять сразу. Всеволод Андреевич написал их в конце ноября и в начале декабря, когда узнал наконец из сентябрьского Сониного письма о гибели Катерины Ильиничны. Одни из его писем были адресованы Соне, другие — покойному Илье Яковлевичу.
Всеволод Андреевич находился на одном из отдаленнейших от Ленинграда фронтов — по видимому, где-то возле Воронежа. Он понимал, что Ленинград в беде, но имел об этом самые смутные представления. Весть о смерти жены потрясла его. Он никак не мог понять, почему семья его не уехала из Ленинграда, если немцы подошли так близко. Сам он, видимо, всё это время жил очень трудной, занятой и полной событий жизнью, но жгучая тревога о семье не покидала его ни на минуту, и всякий раз, когда у него появлялась возможность, он садился и торопливо писал письмо, состоящее из множества советов и вопросов. Но на вопросы его ответить было очень трудно, а советы его были совершенно неисполнимы.
Он, например, то советовал продать свою библиотеку и купить где-нибудь под городом несколько мешков картошки, то умолял обратиться за помощью к своим друзьям, которых давно не было в городе. Он настойчиво убеждал их уехать куда угодно, лишь бы подальше от фронта, и в то же время боялся потерять их, если они уедут. По подробным указаниям, которыми он сопровождал свои советы, видно было, что он считал своего тестя довольно-таки бестолковым стариком, а Соню — совсем маленькой девочкой. Невозможность помочь своей семье причиняла ему, очевидно, нестерпимую боль, и у Сони, когда она перебирала его письма, глаза наполнялись слезами от жалости к нему.
Она отнесла письма к Антонине Трофимовне и попросила у нее совета, что ответить. Антонина Трофимовна внимательно прочитала письма, но с советом не торопилась. Она понимала, каким страданием будет для отца Сони узнать, что тесть его умер от голода и что дети остались совсем одни в голодном городе. Что же делать? Не писать? Если не писать, будет еще хуже: он решит, что Сони и Славы нет в живых. Не сообщать ему о смерти старика?
— Нет, врать я не могу, — сказала Соня. — Всё равно он узнает, что дедушка умер.
Ей хотелось во что бы то ни стало приободрить отца. Но как приободрить?
— Нельзя же написать: дедушка умер, всё хорошо! — говорила Соня, нахмурив брови. — Выйдет слишком глупо.
Она в нерешительности перебирала затрепанные бумажонки, измазанные печатями, исписанные крупным, неровным почерком.
Это было двадцать третьего января 1942 года. На следующий день, двадцать четвертого января, в булочной Соне выдали на ее карточку не сто двадцать пять граммов хлеба, а двести пятьдесят граммов.
Соня в первое мгновение подумала, что продавщица ошиблась. Но, увидев улыбающиеся лица вокруг, внезапно догадалась.
— Правда? — поспешно спросила она, всё еще не вполне веря.
И все, кто был в булочной — и продавщицы и покупатели, — все, все закивали ей со всех сторон.
Ну и событие!
Это был первый ощутимый дар Ледовой дороги.
И хотя прибавка была незначительна, хотя положение оставалось крайне серьезным, всем было ясно, что в осаде пробита брешь, что город больше не отрезан от страны и что план гитлеровцев не удался.
День спустя Антонина Трофимовна спросила Соню:
— Написала отцу?
— Написала, — ответила Соня.
— Что же ты написала?
— Всё. Что мы живы и ждем его.
К февралю дорога через озеро была так хорошо налажена, что по ней можно было без особого риска начать перевозить большие массы людей. Вот когда наконец возобновилась прерванная в августе, полгода назад, эвакуация гражданского населения из Ленинграда. Машины, пересекавшие озеро, теперь везли с востока на запад продовольствие, а с запада на восток — людей.
Решено было постепенно вывезти из Ленинграда всех тех, кто не нужен был для обороны. Это необходимо было сделать не только для того, чтобы спасти уезжающих, но и для того, чтобы спасти остающихся. Чем меньше оставалось в Ленинграде людей, тем легче было их прокормить.
Уезжавшие ленинградцы садились на Финляндском вокзале в вагоны, поезд пересекал Карельский перешеек и довозил их до западного берега Ладожского озера, до мыса Осиновец. Здесь, у мыса Осиыовец, они пересаживались в кузовы грузовых машин и неслись по Ледовой дороге до восточного берега, до Кобоны. К этому времени в Кобону уже была проведена железная дорога. Перевезенных кормили, сажали в вагоны и везли через Тихвин, Череповец, Вологду — на восток…
И Антонина Трофимовна однажды сказала Соне:
— Ну вот, желание твоего папы исполняется. «Дом малютки» уезжает на Урал, и ты как нянечка поедешь вместе с ним.
Вопрос о выезде детских учреждений возник сразу же, едва возобновилась эвакуация. «Дому малютки» дали трое суток на сборы, С младенцами отправлялся и весь обслуживающий их персонал, который даже расширили перед отъездом, потому что нелегко управиться с такими маленькими детьми в таком трудном пути.
— А вы тоже поедете? — спросила Соня Антонину Трофимовну.
— Я — дело другое, — сказала Антонина Трофимовна. — Я не поеду, потому что я с райкомом связана, а не с «Домом малютки». Когда «Дом малютки» уедет, у меня здесь найдется чем заняться…
— Я тоже не поеду, — проговорила Соня.
— Вот еще! — сурово сказала Антонина Трофимовна. — Почему?
— Не могу Славку оставить…
— Зачем же его оставлять? — сказала Антонина Трофимовна. — Ясно, что он поедет с тобой. Это еще лишний резон, что тебе ехать надо. С «Домом малютки» вы не пропадете, везде сыты будете…
— Боюсь, Славка не захочет ехать… Один летчик обещал взять его на аэродром…
— Глупости, — сказала Антонина Трофимовна. — Очень он нужен на аэродроме.
— Знаете, какой он упорный! Он уже со всеми сговорился. И сам комиссар дивизии обещал ему…
— Пустяки, пустяки! Иди домой, и чтобы вы оба были готовы!
Антонине Трофимовне Соня ничего больше не сказала и вернулась домой. Но вечером, когда стемнело, она, накинув на себя платок, внезапно выскочила из квартиры, перебежала через двор и поднялась к Шарапову. Никогда еще она у него не была. Шарапов сидел за столом, освещенный маленькой керосиновой лампой, и, вооружась линейкой, чертил какую-то таблицу.
— А, это вы! — сказал он. — Садитесь, пожалуйста.
Она села возле стола. Желтый огонек отражался в ее темных глазах.
— Я долго думала, с кем мне посоветоваться, — сказала она, — и решила прийти к вам…
Она рассказала ему, что «Дом малютки» уезжает, и спросила:
— Ехать мне или не ехать?
— Конечно, ехать! — ответил он без всякого колебания.
Она долго молчала, глядя на огонек, и думала.
— А я надеялась, что вы мне посоветуете не ехать, — сказала она наконец.
Он стал убеждать ее, что ехать необходимо. Он приводил много доводов, один убедительнее другого. Она слушала его молча, не возражая.
— А Славе вы уже сказали, что собираетесь взять его с собой? — спросил Шарапов.
— Нет еще. Если я ему сейчас скажу, он ни за что не согласится. Он ждет, когда его отправят на аэродром. Не знаю, как я его повезу… Он убежит, спрячется…
Шарапов, конечно, хорошо знал все Славины планы и сам принимал некоторое участие в их осуществлении. Он неоднократно присутствовал при том, как Слава, поминутно ссылаясь на согласие Лунина, упрашивал Ховрина и самого Уварова пустить его в полк. И Уваров обещал ему отправить его к Лунину. Вначале Шарапов не был уверен, не шутит ли комиссар дивизии, и как-то раз, оставшись с Уваровым наедине, спросил его об этом. Но оказалось, что Уваров и не думал шутить.
— Надо мальчишку подкормить, а то на него глядеть жалко, — сказал он. — Что?.. Непорядок? Ничего, это потом с нас спишется. Другое не спишется, а это спишется…
Однако теперь всё изменилось. Благоразумнее всего и Славе и его сестре уехать с «Домом малютки». И Шарапов предложил:
— Я попрошу комиссара дивизии сказать ему, что он не пустит его на аэродром.
Соня не возразила, а только, помолчав, спросила:
— Комиссара дивизии нет здесь сейчас?
— Нету.
— А когда он вернется?
— Завтра или послезавтра.
Она не сказала больше ни слова. Итак, всё было решено.
Уваров приехал спустя несколько дней, перед вечером, в сумерках. Он послал Шарапова во двор — взять из машины пакеты с книгами. Нагруженный пакетами, Шарапов поднимался по лестнице, как вдруг услышал за собой быстрые, легкие шаги. Он подумал, что это Слава, и остановился. Это была Соня — ее светлый шерстяной платок белел во тьме.
— Товарищ Шарапов, подождите!
Она бежала и запыхалась. Поровнявшись с Шараповым, она прошептала:
— Я догнала вас, чтобы попросить… Не говорите, пожалуйста, вашему начальнику насчет Славы… Пусть Славу возьмут на аэродром…
Шарапов остановился.
— Вы не хотите, чтобы Слава ехал с вами? — спросил он.
— Нет, почему не хочу… — Она замялась. — «Дом малютки» уже уехал.
— Уехал? — удивился он. — Когда?
— Сегодня утром.
— А бы?
— Я их проводила.
— Отказались ехать?
Она промолчала. Он вглядывался ей в лицо, старался рассмотреть ее глаза, понять.
А наверху, у себя в кабинете, Уваров в это время разговаривал с редактором дивизионной газеты Ховриным, который уже больше часа ждал его у Шарапова.