Июнь 1916 года
I
В связи с получением агентурных данных Штабом флота была намечена очередная совместная операция русских и английских подводных лодок у германских берегов.
Для принятия обстановки командир (Ив. Вл. Мессер) и я явились к начальнику Службы связи Балтийского флота в его береговой кабинет. Одновременно с нами туда же прибыл и командир английской подводной лодки Е9, капитан Кроми, впоследствии убитый большевиками. С ним были и другие английские офицеры. Кроми выделялся среди них белым офицерским Георгиевским крестом, полученным им за утопление в Балтийском море германского крейсера «Принц Адальберт».
Через несколько минут в кабинет вошел начальник Службы связи, контр-адмирал Непенин, впоследствии командующий флотом, тоже убитый большевиками, и, сев в кресло перед столом с генеральной картой Балтийского морского театра, начал излагать обстановку, временами прерывая свою речь и давая слово переводчику, старшему лейтенанту Антонию Эссену, который повторял сказанное адмиралом Непениным – по-английски. Сам адмирал, не владея английским языком бегло, иногда лишь поправлял его в тех местах, где находил перевод неточным.
Талантливейший организатор и блестящий знаток флота, Непенин отличался вспыльчивым и подчас грубым характером, что, однако, прощалось ему всеми и всецело ввиду его общепризнанного таланта, вызывавшего к нему благоговение всего флота. Речь его обильно пересыпалась нецензурными выражениями, от которых он, как истый морской волк и холостяк, не мог воздержаться.
– На параллели Либавы поперек моря держится завеса из легких крейсеров. Идя по назначению, вам надлежит прорвать эту завесу, не обнаруживая себя и не увлекаясь благоприятными случаями атаки. Я знаю, вы – спортсмен, мистер Кроми, но свободу вашего спортсменского пыла я разрешаю лишь на обратном пути. В Данцигских доках стоит сейчас крейсер «Кайзерина Августа». Крейсер-то сам по себе – г…, но, по агентурным сведениям, полученным мною, на нем собирается выйти в море принц Генрих Прусский. «Кайзерина» под его флагом выйдет из Данцига через 34 дня. В течение этого времени вам надлежит держаться в квадрате 824. «Кайзерина», выйдя из канала, ляжет на вест, к Гиедзеру. Тут-то вы и пришпильте ее, так ее и разэтак, с какого конца будет угодно.
Переводчик заминается.
– Насчет литературных украшений – как знаете, а прочее без отсебятин, – подсказывает ему Непенин.
Кроми сдержанно улыбается и спрашивает, нет ли донных мин в Данцигском канале, где он предпочел бы лечь на дно у самого порта в ожидании «Кайзерины».
Непенин бросает на него одобрительный взгляд.
– Вот молодчина, черт вас дери. Но думаю, что в канал лучше не заходить: мало ли чего они там наклали. Точных сведений об этом у меня нет. Идя обратно, можете снять пенки с г…, которое тилипается в завесе, но не переходите к весту от 18-го меридиана, чтобы не встретиться с «Волком» и не напакостить друг другу. Через десять дней вас будет ждать дежурный миноносец, который проведет вас в Рогокюль Соэло-зундом. Если вернетесь раньше, то идите кругом, через Дагерорт, сообщив по радио точный час подхода, иначе вас обложат батареи.
– А вам, – повернулся Непенин к командиру «Волка», – вам назначается поход к Гиедзеру. Если «Кайзерина» увильнет от Кроми, что, впрочем, маловероятно, то вы должны будете ее ущучить по дороге к Кильскому каналу. Но имейте в виду, что все пространство у входа в канал зас…но минами на десять миль вокруг. Имеются входные вехи – вот их снимок, – но их легко проглядеть, особенно в мглистую погоду. Вам предоставляется самому оценить обстановку. Предупреждаю, что район все время обследуется германскими миноносцами, так их и разэтак, а потому днем на поверхность показываться отнюдь нельзя. Вообще никого не трогать до прохода «Августы», то есть первые четыре дня. Начиная с пятого дня, шпильте направо и налево. Возвращаясь, не переходите 18-го меридиана к осту, дабы не спутаться с Е9.
Пожелав нам успеха, Непенин кончил свою служебную беседу с нами, и мы отбыли на базу подводных лодок готовиться к походу.
II
Закончив прием путевых запасов и консервов и высадив на берег писаря и баталера (заведующего провиантской частью), мы отдали швартовы и вышли на рейд. Сделав пробное погружение и проверив механизмы, дали полный ход обоим дизелям и под вечер вышли за боковое заграждение в море.
Минула короткая июньская ночь, и русские берега скрылись с горизонта. День наступил ласковый и теплый. Море – как зеркало. Кругом ни души, если не считать чаек, которые, описывая круги в воздухе, то ниспадали к морю, чиркая крыльями по воде, то взвивались к небесам.
Лодка медленно ползла в позиционном (полуподводном) положении, оставляя за собой на зеркальной поверхности моря широкую белесоватую дорогу, покрытую мелкими кружками и завитками пены.
Глубокая идиллия, полная скрытых опасностей со всех сторон.
Сидя в боевой рубке, слышу через открытый люк разговор сигнальщиков, стоящих вахту наверху.
– Чайки все белые, а одна черная.
– Где?
– А вон там, повыше.
– То, должно, не чайка, а коршун.
– Какой же тебе коршун на воде?
– Так-то оно так, а только он совсем как коршун: крыльями не машет, точно бы застыл. Парит, значит…
Стоящий на вахте старший офицер вдруг соскакивает вниз. За ним стремительно валятся в люк оба сигнальщика и рулевой. Старший офицер быстрым движением руки замыкает электрический ревун, означающий боевую тревогу и погружение.
– Что такое? – спрашиваю я.
– Аэроплан, – отвечает он. – Пошлите доложить командиру.
Командир быстро поднимается в боевую рубку. Электромоторные помпы с шумом заполняют средние цистерны.
– Погружайся на 60 футов, – приказывает командир горизонтальным рулевым.
Цистерны наполнены. В лодке наступает тишина. Лишь приятно для уха жужжат главные электромоторы, замкнутые на полный ход. Лодка идет на 60-футовой глубине.
Вдруг звенящий треск прорезает тишину… Точно удары металлического бича по стальному корпусу лодки со свистом и лязгом часто падают на нас, один за другим…
– Раз, два, три, четыре… семь, – с остановившимся дыханием считаем мы взрывы аэропланных бомб. Даже при электрическом свете видно было, как побледнели многие лица. По бортам снаружи лодки – в аппаратах Джевецкого – восемь ничем не прикрытых мин Уайтхеда. Достаточно небольшому осколку снаряда щелкнуть по запальному стакану – и от лодки не останется следа. Или, если даже и не будут тронуты мины, от взрыва одной лишь аэропланной бомбы – треснет обшивка, прямым столбом или плоскими косыми веерами ворвется внутрь вода. В одну минуту зальет моторы. Мгновенная темнота. А за нею безвестная смерть. Не на людях, не в пылу атаки, не с лихо занесенной над головой саблей, не в упоении подвигом, не под покровом голубых небес – а в тоске вынужденного бездействия, в холодном, мокром мраке, в ожогах от разлившейся из аккумуляторов кислоты, среди смрадной тьмы и скрежета зубов…
Но никто не позволял себе тогда этих размышлений. Я рисую эту картину в память тех, кто погиб на семи наших подводных лодках, утопленных в минувшую войну, в память тех, о чьей трагической и геройской смерти тогда нельзя было громко говорить из военных соображений.
– Погружайся на 100 футов, – нервно приказывает командир.
Бомбы перестают падать. Молчание продолжает царить в лодке. Проходит минута, другая. На лицах появляются улыбки.
– Штоб ему ни дна, ни покрышки, – слышится нерешительный возглас.
– И откудова он взялся? Ведь и берегов-то не видать.
Старший офицер дает отбой тревоги и вместе с боцманом обходит лодку, осматривая, не появилось ли где течи.
Мы остаемся идти под водой. Люди разбредаются по своим углам. В носовом отделении запускают граммофон:
Да, я – а-э-ро-план
Системы новой,
В полет готовый… —
залихватски визжит шансонетка.
Коль за-хо-чу,
Того бесплатно прокачу.
– О-хо-хо-хо-хо, – ржут успокоенные голоса.
В кают-компании начинается бесконечный чай. Курильщики томятся и проклинают аэроплан, загнавший нас под воду, где курение недопустимо.
С наступлением темноты всплываем и одним дизелем начинаем зарядку аккумуляторов, другим поддерживаем ход вперед.
С рассветом погружаемся. Несколько раз подымаем перископы, но ничего в них не видим: точно их забили белой ватой. Командир решает всплыть, чтоб осмотреться и узнать, в чем дело.
Оказывается – нашел густой туман. Не было надобности дальше идти под водой, тратя аккумуляторную энергию, которую с таким трудом, урывками, исподтишка, приходится возобновлять. При дневном свете нашли забившиеся в палубную настилку осколки аэропланных бомб и что-то вроде шрапнельных пуль, но кубической формы.
Но через час верхняя вахта опять стремительно валится в люк и пение ревуна опять оглушает лодку. Погода прояснилась, и слева от нас, на самом близком расстоянии, обнаружен был немецкий перископ. С приближением к неприятельским водам обстановка, естественно, становится тревожной. Остыл юмор. Каждый сосредоточенно и покойно делал свое дело, в возможно более тщательном выполнении которого всякий из нас инстинктивно чувствовал уменьшение опасности, обступившей нас со всех сторон.
В темноте мы подошли ко входу в Данцигский залив. Наша позиция находилась к западу. Чтоб не помешать английской лодке и пройти стороной, надо было точно определить свое место.
Мы всплыли. Командир никак не мог открыть выходную крышку. Ему помогало двое рулевых, но рычаг не подвигался с места.
Атмосфера сразу стала напряженной. На поверхности моря нам можно было находиться только при самом обостренном внимании к тому, что делалось вокруг. А при закрытом люке мы были в этом отношении крайне стеснены. Перископы ночью бесполезны. Иллюминаторы, расположенные по окружности боевой рубки, были очень малы и поминутно заливались волной. Я быстро передвигался от одного иллюминатора к другому, напряженно вглядываясь через них в ночную темноту. Море казалось особенно мрачным и холодным. Безжизненная холодная луна лила мертвенный молочный свет на сумрачные волны, которые с глухим рокотом медленно и тягуче катились на нас, лениво разливаясь по палубе и обдавая рубку пеной. Направо, с размеренною по секундам точностью, мигал маяк. Это была единственная живая точка на мертвом фоне, и к ней невольно тянулся глаз.
За моей спиной продолжали возиться с рычагом. Молчание царило в лодке. Я опять посмотрел на маяк и справа от нас заметил темный силуэт: может быть, буй, а может быть, сторожевое судно без огней. Немедленно сообщил об этом командиру.
– Заполняй балластные, – крикнул он, бросив рычаг.
Лодка стала быстро погружаться. На глубине 90 футов под давлением столба воды выходная крышка плотнее прижалась к своему месту, и рычаг легко открылся. Стало ясно, что крышка не открывалась потому, что повышенным давлением внутри лодки она выпиралась наружу и сильно натягивала запирающий ее рычаг. Давление же внутри лодки обычно повышается вследствие утечки сжатого воздуха из баллонов, где он хранится, на случай необходимости срочного продутия систерн погружения или на случай аварии моторных помп, которыми они откачиваются обычно. Таким образом, барометр в лодке на подводном ходу всегда показывает максимальную плотность, по-обывательски – великую сушь, несмотря на действительную сырость.
Пройдя еще некоторое время под водой и не слыша над собой движения, мы опять стали подниматься… На глубине 40 футов лодка за что-то зацепилась. Старший горизонтальный рулевой, вслух объявлявший глубину через каждые 5 фут, несколько раз повторил одну и ту же цифру.
– Что такое? – в недоумении спросил командир. – Посмотрите на указатель скорости: имеем ли ход вперед?
Я взглянул на циферблат электрического лага. Стрелка указывала ноль. «Сеть!» – промелькнула щемящая мысль.
– Полный ход вперед, – приказывает командир…
Поют электромоторы…
Указатель хода показывает ноль. «Так может быть только хуже, – подумал я. – Можем сорвать верхние мины или запутаться еще больше».
– Стоп электромоторы, – командует командир, видимо думая то же, что и я.
Гробовое молчание во всей лодке. Все напряженно смотрят по направлению к центральному посту.
– Заполняй балластные, – приказывает командир, не давая хода ни вперед ни назад.
Лодка сначала стоит на месте, потом вдруг, точно оторвавшись, начинает падать. Старший рулевой, тоже о чем-то догадываясь, со вздохом облегчения начинает называть глубину:
– 75, 80, 85, 90…
– Задержаться на 100 футах, – говорит командир. – Электромоторы малый вперед, право на борт.
Лодка медленно описывает широкую циркуляцию под водой, выходя из опасного района. Вместе с командиром мы рассматриваем карту наиболее крупного масштаба, стараясь по характеру глубин догадаться о местах возможного расположения противолодочных сетей, применение которых создало для подводных лодок новую смертельную опасность, ужасную тем, что экипаж запутавшейся в сетях лодки обречен на медленную смерть от истощения запасов воздуха, если сети не были снабжены подрывными патронами, упрощающими развязку. То и другое было одинаково по конечным результатам, а потому командир решил не переходить через подозрительную узкость, лежавшую на нашем пути, а, дождавшись рассвета, выследить в перископ, как ее проходят надводные суда.
Весь следующий день мы провели под водой, невдалеке от узкости, и за весь день не видели ни одного судна, что укрепило нас в подозрении о непроходимости этого района.
Произведя ночную зарядку, мы отошли на север и стали на путях, которыми обычно следовали грузовые пароходы, в надежде повторить улов нашего первого похода. Но все суда, без исключения, держались на этот раз под берегом, не выходя из нейтральной полосы, которую шведы специально для этого протралили и обставили особыми вехами.
Не желая тратить времени напрасно, командир решил вернуться и испросить новых инструкций.
С досадным чувством безрезультатности похода мы вернулись в Ревельскую базу и донесли о наших наблюдениях касательно сетей.
III
Приостановив посылку лодок через указанный нами район до более точных данных, командующий флотом назначил нам поход в Ботнический залив для ловли немецких пароходов.
Получив от начальника Або-Оландской позиции шведские карты, мы пересекли шхеры и вышли в Ботнический залив. Шхерные острова, еще недавно бывшие убежищем для дачников, спасающихся от городского шума, теперь превращены были в маленькие крепости, уставленные морскими батареями, наблюдательными постами, авиационными пунктами и станциями радиотелеграфа. Частное пароходство было прекращено, а для местных нужд ходил раз в неделю пароходик с военным комендантом.
Мы одним галсом пересекли Ботнический залив по диагонали и к вечеру следующего дня подошли к шведским берегам.
Еще до того как нас могли бы увидеть, мы скрылись под водой и к берегу подошли невидимкой.
Надо было точно определить место. В перископ видны были крутые гористые берега, покрытые темным ковром зелени и мхов. Над обрывом высился старинный замок, сумрачный и одинокий. Другого жилья не было заметно далеко вокруг, лишь лоцманская станция на островке, выброшенном в море. К северу в море выдавался опознанный мною по соответствию пеленгов мыс, прикрывавший подход к фиорду, в глубине которого лежал город Эрншельдсвик. Над самым обрывом этого мыса белел маленький маячок. Мы повернули на него и пошли самым малым ходом, полтора узла, в расчете, что немецкие пароходы, огибая мыс, вероятно, позволят себе маленький риск не прижиматься к берегу в этом месте и таким образом делать большой крюк, а пересечь бухту по замыкающей ее прямой, покинув на четверть часа нейтральную зону.
Наступила белая ночь. Даже в полночь было так светло, что мы не могли бы всплыть, себя не обнаруживая. До берегов было всего четыре с небольшим мили.
В два часа ночи на уровне мыса появился пароход. Мы медленно повернули ему навстречу. Ввиду ночного времени он не нес флагов, а потому надо было пройти возможно ближе, чтобы определить его национальность по порту приписки, который обозначается обычно на корме. Командир решил на этот раз атаковать по-немецки, то есть без предупреждения и не всплывая, чтобы не спугнуть других. Гибель парохода могла быть приписана сорвавшейся с минных полей или плавающей мине. Электрический ревун поднял спавшую команду. Все разбежались по своим местам и застыли в ожидании приказаний. Минные машинисты ухватились за спусковые рычаги своих аппаратов и напряженно уставились, каждая пара на свой рупор переговорной трубы из центрального поста.
Но надо было еще, чтоб пароход вышел хоть на минуту из трехмильной нейтральной полосы, и, кроме того, надо было убедиться, что это пароход немецкий…
И вот стало видно, как пароход медленно отделяется от берега, рассчитывая сократить путь пересечением бухты вне нейтральных вод. Мы тихо приближаемся к нему. Поднят только один перископ. Командир, держась за его ручки, ворочает его, ища надписей на борту парохода.
– «Дорита»… Штетин… Первый номер Джевецкого – товсь!
Соответствующий минный машинист, давно уже готовый, крепче сжимает свой рычаг.
– Пли!..
Машинист дергает рычаг. Раздается шипящий вздох, и мина, отделившись от своего гнезда на палубе лодки, устремляется вперед…
До парохода кабельтов с небольшим. Мина, имея скорость 50 узлов, должна достичь его через 8–9 секунд. С затаенным дыханием считаем про себя эти секунды, ожидая взрыва… Но проходит 10, 12 полминуты, – взрыва нет.
– Промах, – говорит командир.
Пароход тем временем уже перешел за наш траверз. Поворачивать за ним под водой было бы очень долго, и он успел бы войти снова в нейтральную полосу.
– Всплывай! – приказывает командир, предпочитая себя обнаружить, но не упустить неприятельского судна.
Лодка выплывает на поверхность и ворочает вслед за пароходом. Сигнал не был заблаговременно набран, а потому, пока сигнальщики прицепляли флаги, комендоры остановили пароход, пустив ему вдогонку несколько снарядов. В бледном сумраке белой ночи видно было, как снаряды, пробивая борт, оставляли за собой в железной бортовой обшивке раскаленные красные кружки, которые спустя мгновение потухали.
Пароход в смятении остановился. Мы приблизились и голосом передали приказание немедленно покинуть пароход, а капитану привезти с собой все карты.
Полуодетая команда через полминуты была вся наверху, и сейчас же вслед за сим две большие шлюпки, наполненные бледными людьми, отвалили от парохода. Одна из них подошла к нашему борту и высадила тяжело дышавшего и прижимавшего руку к сердцу капитана.
– Какой груз? – спросил командир.
– Железная руда, – прерывающимся голосом ответил капитан.
– Товсь! – скомандовал командир, выйдя на траверз парохода.
– Пли!
Через 10 секунд мина дотрагивается до середины парохода… Поднимается столб воды, угольной пыли и пара… Взрыв глухим раскатом несется по заштилевшей бухте, отдается эхом в горах и громовым могучим перебоем катится по спящему фиорду, затянутому розовой, полупрозрачной дымкой предрассветного тумана.
Через 50 секунд пароход переворачивается вверх дном и исчезает под водой. На его месте остается плавать опрокинутая пустая шлюпка…
Немецкий капитан, держась рукой за сердце и с трудом дыша, стоит у нас на мостике и растерянно смотрит перед собой. Командир предлагает ему спуститься вниз.
Лодка погружается. Я прокладываю на карте проверенные несколько раз пеленга лоцманской станции и маяка, дабы не было споров о нарушении нейтралитета. Пеленга пересекаются в четырех с половиной милях от берега, то есть показывают наше место в полутора милях от шведских территориальных вод.
Командир предлагает и немецкому капитану показать на карте место гибели парохода, дабы убедиться, что и он не обвиняет нас в нарушении шведского нейтралитета. Но капитан, продолжая тяжело дышать, норовит указать место гораздо ближе: в шведских водах. Я отыскиваю среди привезенных им с собой немецких карт карту данного района и нахожу проложенный на ней немецким штурманом курс парохода, почти совпадающий с нашим и лежащий вне шведских вод. Оправдание наше неоспоримо. Немецкий капитан вынужден с этим согласиться.
– Что с вами? – спрашивает командир, видя, что тот все держится за сердце.
– У меня астма и аневризм. Я призван из запаса, в котором находился по болезни сердца, и лишь недавно, вследствие нехватки личного состава, назначен для плавания на транспортах в наиболее спокойных районах… Что не помешало мне однако попасть сегодня в плен.
Старший офицер, вахтенный начальник и механик подходят в сопровождении вестового с бокалами шампанского на подносе.
– Позвольте, Иван Владимирович, поздравить вас с не изменяющим вам успехом, – говорит старший офицер.
– Благодарю, – сдержанно улыбаясь, лаконически отвечает командир. – Дайте ему шампанского, – кивает он на немецкого капитана. – Может быть, это полезно для поддержания сердца. Смотрите, он еле дышит.
Немец пьет. Я записываю его имя: Теодор Фридрихсен, после чего старший офицер отводит ему в носовом помещении койку и рекомендует лечь.
Начинаю разборку захваченных карт. Внимание наше привлекли новый шведский нейтральный фарватер и курсы, обходящие стороною место, где мы в прошлый раз за что-то зацепились. Немецкий капитан при опросе был более растерян, чем его коллеги, захваченные нами прошлый раз, и проговорился, что за ним должны пройти еще несколько немецких пароходов. Поэтому в расчете, что эти пароходы успели выйти в путь до получения вестей о нас от спасшейся с «Дориты» команды, мы остались под водой в прежнем районе, самым малым ходом двигаясь на норд.
Мимо прошли нейтральные пароходы. Шведская канонерка вышла из Эрншельдсвика и долго крейсировала неподалеку от нас, разумеется, нас не видя.
В полдень повернули на обратный путь, продолжая наблюдение за районом.
Пришла ночь, такая белая, что всплытие наше было невозможно. Наступили вторые сутки беспрерывного пребывания нашего под водой. Дыхание стало стесненным, но командир упорно ждал, разыскивая немецкие суда среди довольно многочисленных пароходов, проходивших мимо.
В течение вторых суток недостаток воздуха стал ясно сказываться почти на всех. Подняться в боевую рубку на несколько ступенек вверх – по действию на сердце казалось восхождением на высокую гору. Ничтожное усилие для поворота перископа вызывало тяжелую одышку. Ввиду этого многие легли, стараясь не делать лишних движений. Впрочем, на состоянии духа обстоятельство это ничуть не отражалось. Все единодушно одобряли упорство командира и ждали появления неприятельских судов.
Под конец вторых суток дальнейшее пребывание под водой стало невозможным. Чтобы пройти от центрального поста до моторов, нужно было несколько раз, прислонившись к стене, отдыхать. К тому же немецкий капитан давно лежал пластом, не принимал пищи и, казалось, перестал дышать; а он подлежал допросу в Штабе флота, и его не только по-человечески надо было сохранить.
Тогда, выйдя полным ходом из видимости шведских берегов, мы всплыли на поверхность и открыли все три люка. Загудели вентиляторы, и все в лодке оживилось. Немецкого капитана убедили, что он еще жив, и заставили принять пищу.
Пересекши Ботнический залив по направлению к русским берегам, мы вошли в Северный Кваркен и остановились у первого островка с постом службы связи, прося вызвать из Николайштадта катер с офицером для принятия пленного капитана, болезненное состояние которого внушало нам опасения за его целость и стесняло нас. В ожидании катера начали, как читатель уже может догадаться, срочную зарядку аккумуляторов, энергия которых почти вовсе истощилась за двое суток непрерывного хода под водой.
В полночь прибыл сам начальник Николайштадтскаого водного района и привез с собой на всякий случай двух русских лоцманов, которых мы приняли к себе, не имея в них нужды, но чтобы дать им возможность получить награду. Начальник водного района увез немца с собой[1] и принял от нас сведения об утопленном пароходе для сообщения Штабу флота. Таким образом, официальное оповещение от Ставки вышло во всех газетах еще до нашего окончательного возвращения из похода.
Продолжая одним дизелем зарядку, мы снялись с якоря и двинулись в северную часть Ботники на новое место. Вследствие белой ночи немыслимо было пройти незаметно до снабжавшей немцев лесом Хапаранды, и мы, выбрав позицию на полдороге, погрузились у ближайшего изгиба шведских берегов, где можно было ожидать выхода немецких судов на короткое время из шведских территориальных вод.
Место было спокойное. Большинство людей отдыхало. Но командир сам стоял с утра у перископа, следя за проходящими судами. Легкий бриз наносил по временам полосы тумана, и тогда мы на некоторое время слепли. А когда прояснялось, являлись миражи. Парусники и пароходы поднимались из-под горизонта вверх ногами, затем, по мере приближения, у них оказывалось два силуэта: прямой и опрокинутый, которые своими макушками касались друг друга. Далее опрокинутый силуэт исчезал, и предмет принимал свои естественные формы.
Позиция была очень скучной. Немцы, видимо, о нас узнали и отменили выход пароходов.
Для спокойствия мы держались вблизи огражденной со всех сторон вехами банки. Таким образом пароходы не очень приближались к нам и не вынуждали нас ни отходить в сторону, давая им дорогу, ни погружаться, – что влекло бы за собой лишнюю трату аккумуляторной энергии, экономить которую на случай серьезного дела было заботой всякого командира…
Но вот из рубки слышится команда:
– Право руля.
Немного спустя вдруг:
– Больше право.
И вслед за сим уже повышенным голосом:
– Полный вперед! Право на борт.
«Вероятно „добыча“», – думаю я.
– Полный назад! – командует вдруг командир.
Не отходя от своего стола, в недоумении жду, что будет дальше. Положение кажется тем более странным, что заднего хода под водой мы никогда не употребляли, ибо при перемене хода с переднего назад лодка теряет дифферент.
Действительно, – лодка остановилась и стала наклоняться носом вниз, вызывая неприятное ощущение потери под ногами почвы. Створки всех дверей открылись к носу, и со стола поехали на пол карты, книги и прочие предметы.
– Погружайся! – слышится громкий голос командира.
Я встал из-за стола и хотел пройти в центральный пост, но в эту минуту лодка задрожала, над головой послышался лязг разрываемого железа, бурление чьих-то винтов, и вслед за сим в боевую рубку сверху хлынула вода…
– Всплывай!.. продуть систерны!.. – во весь голос воскликнул командир.
Продутие балластных цистерн сжатым воздухом означало чрезвычайную срочность. Все, вскочив с мест, не двигаясь, смотрели по направлению к центральному посту, ожидая, всплывет ли лодка, и не понимая еще, что именно произошло…
Падение воды из боевой рубки в центральный пост понемногу затихает, и в рубке появляется слабый дневной свет. Я поднимаюсь к командиру.
– Негодяй нас протаранил, – взволнованно говорит командир, – невозможно было думать, что он повернет на нас: за нами банка, туда нет дороги. Кроме того, он нес нейтральные, шведские марки. Когда мы стали ворочать, он упорно следовал за нами, целясь прямо на перископ. Марки фальшивы. Это – немец. Комендоры, к орудиям! Откройте люк…
Люк не открывается. Через иллюминаторы видны разрушения на мостике: обломки загромождают выходную крышку.
– Откройте палубные выходы! Скорей!
Старший офицер распоряжается открытием носового люка, который запирается водонепроницаемою дверью не только изнутри, но и снаружи листом палубной настилки, завинчиваемой сверху. Таким образом открытая изнутри массивная водонепроницаемая дверь уперлась в стальную палубную настилку.
– Ломы! – распоряжается старший офицер.
Слепые и беспомощные, мы стоим на поверхности, не зная, что предпринимает таранивший нас неприятель. Сознание опасного бессилия заставляет тайно волноваться. Сыплются глухие, дробные удары ломов… Трещит настилка. Лоцмана, не сознававшие до сих пор обстановки, вдруг поняли ее и устремились к выходному люку.
– Что же это будет? – жалобно простонал один из них, распространяя вокруг себя неприличный запах…
– Запереть его в гальюн, – велит старший офицер.
Наконец палубный лист отваливается в сторону и в носовое помещение врывается луч света. Командир, старший офицер и два комендора выскакивают наверх к пушкам. За ними следую я.
Кругом пусто. Легкое облако тумана нашло на нас и закрыло собой таранивший нас пароход, силуэт которого слегка угадывался в полумиле, но через несколько секунд исчез совсем. Стрельба и погоня были бесполезны. Можно было обстрелять другого. Начали беглый осмотр разрушений.
По палубе были оборваны лишь провода беспроволочного телеграфа, на мостике же сломаны подъемная мачта, перископ, сворочены: компасный нактоуз, зенитная пушка, штурвал и перископная тумба. Все это грудой обломков загромождало боевую рубку и свисало вниз. На счастье наше и таранившего нас парохода, он не зацепил наружных мин.
Старший офицер вызвал всю свободную команду наверх для разборки поломок. Одновременно с этим мы дали ход и пошли обратно, пользуясь внутренними приборами управления.
Спускаюсь вниз проложить кратчайший курс в Северный Кваркен. За переборкой, через коридор, слышно, как один из подвахтенных мотористов учит перепуганного лоцмана пользованию уборной.
– Это тебе не то, что на берегу или на надводном судне: потому мы всегда под давлением. Ты, когда уходить будешь, сперва завинти верхнюю крышку, затем накачай воды, а из этой вот трубки пусти сжатый воздух. Опосля надави рычаг – откроется шпигатное отверстие, и все вылетит, куда надо, за борт, значит… Да верхнюю крышку-то завинтить не позабудь: а то заместо того, чтоб в шпигат, все тебе в хряп вылетит. Оченно красивым выйдешь.
– Премудрости какие, – жалуется лоцман. – Даже сходить по-человечески нельзя. Никогда на подводную лодку ногой больше не ступлю.
Мы полным ходом идем в Николайштадт. Поломанные части убираются вниз, повреждения маскируются и накрываются чехлами.
Туман налетает временами и мешает войти в шхеры. Приходится отдать якорь и ждать ясной погоды. Утомленный походом, ложусь спать. Просыпаюсь в два часа и не могу понять: дня или ночи. Совершенно светло, но туман и солнца не видно. Из расспросов выясняю, что сейчас ночь. К пяти часам утра туман рассеивается, и мы входим в Северный Кваркен.
В восемь часов утра приходим в Николайштадт – патриархальный, уютный северный финляндский городок, скромно украшенный недолговечной зеленью и насквозь проникнутый безмятежием и тишиной.
Шифрованной телеграммой вызываем себе смену и, высадив храбрых лоцманов, идем дальше на юг, в Або.
Под вечер следующего дня входим в Або-Оландские шхеры и через три часа – в лиман реки Ауры. Кругом легкий сумрак полночи. Мигалки едва заметно вспыхивают, отражаясь огненною стрелкой в зеркальной глади лимана. По берегам тихие виллы с маленькими пристанями, около которых мирно дремлют маленькие яхты. Все безмятежно и тихо спит.
– Экая благодать. Хорошо живут чухонцы, – задумчиво произносит командир.
Полчаса спустя подходим к военной пристани и швартовимся к канонерке «Хивинец».
Тишина и благолепие ночи угашают во мне тревожные переживания похода. Я выхожу на берег и иду прямо по дороге. Против замка Густава-Адольфа сажусь на камень…
Устал немного… Тишина… Предрассветный бриз ласково шепчет: «Погружайся на 100 футов… Хорошо живут чухонцы…»