Императрица от души посмеялась над шуткой, и оба расстались довольные друг другом.
Когда же Чичагов прибыл и принял дела, то поинтересовался у Козлянинова:
– Что делать дальше желаете, Тимофей Иваныч? При флоте оставаться или в Петербург отъезжать?
– Желаю быть при флоте! – был незамедлительный ответ боевого контр-адмирала.
– Вот и славно, – заулыбался адмирал. – Тогда определяю вас опять к начальству над авангардией!
– Почту за честь! – склонил голову скромный Козлянинов.
С назначением Чичагова командующим флотом значительно окрепли позиции русской партии над ослабленной смертью Грейга партией иностранной.
Несмотря на стужу в Кронштадтском и Петербургском портах все время трудились неустанно. В Кронштадт еще по осени перешли из Ревеля наиболее старые и запущенные корабли. Послали их туда на зимовку умышленно, потому как у себя в Ревеле приготовить к будущей весне должным образом не надеялись.
Кроме этого, готовили в Кронштадтском порту еще и четырнадцать совсем уже древних линкоров, которых и в море-то выпускать опасались, держа приписанными к порту в ожидании разборки на дрова. Но война внесла свои правила, и теперь эти полугнилые остовы предстояло почти полностью обновить новым деревом, просмолить и покрасить в доках, заново вооружить, снабдить всеми возможными припасами от пушек до сухарей, да еще и укомплектовать командами, которые тоже еще предстояло набрать, обучить и обмундировать. Вся эта прорва дел легла на плечи по существу одного лишь начальника – генерал-интенданта и главного командира Кронштадтского порта – Петра Ивановича Пущина. А если к этому прибавить, что помимо флота корабельного вооружался к следующей кампании в количестве немалом и гребной флот, то можно понять кронштадтского начальника, который после нескольких дней недосыпу запускал чернильницей в слишком докучавших ему визитеров. К происходящему Пущин относился стоически.
– Хоть тыщу корабликов оснастим, лишь бы работать не мешали! – неизменно отвечал он на столичные запросы.
– А к сроку успеете ли? – не унимались дотошные посланцы.
– Успею, коль болтать с вами боле не буду! – философически ответствовал генерал-интендант.
Своих слов адмирал Пущин на ветер не бросал. Работа в Кронштадте кипела круглосуточно. Людей притом начальник кронштадтский особо не жалел, хотя и себя не баловал. В деле морском был Петр Иванович человеком многоопытным. Современники отмечали, что в общении был адмирал сух и неразговорчив, а по характеру упрям. Впрочем, они же отмечали и другое – Пущину в знаниях и организации хозяйственной части на флоте равных не было. Артикулы портовые он знал наизусть, любые тонкости крючкотворные разрешал в один момент, а чиновников своих воровитых видел насквозь. Когда ж его кто-нибудь пытался обманывать, адмирал обижался, губы надувая:
– Зачем же ты, милок, грех на душу берешь? Я за старостью своею уже и забыл про то, о чем, ты только что додуматься изволил. А потому я тебя, стервеца, по первому разу прощаю, а попадешься еще – велю выпороть, невзирая на класс твой дворянский!
Уважением по этой причине среди чиновного люда Пущин пользовался безмерным.
– Суров, ой, суров! – говорили о нем. – Но и справедлив, батюшка, Петр Иваныч!
Память у адмирала была поразительная. Никогда не заглядывая ни в какую инвентарную книгу, он всегда знал, чего и сколько у него в избытке, а чего не хватает.
Историк Головин так характеризовал адмирала Пущина: «Это был человек неутомимый по службе, знаток хозяйственной части флота, сухой и упрямый по должности. В настоящее время Петру Ивановичу было около 60 лет от роду. При его долговременной портовой службе недостаток практических мореходных знаний пополнялся в нем хорошо организованной головой для ведения портового хозяйства и хорошей памятью. Не справляясь ни с какими инвентарями, он всегда в точности знал, чего у него недостаток и где у него что лежит из наличных и запасных материалов по магазинам и гаваням, и вследствие того имел всегда наготове хорошие ресурсы, когда оказывалась в них действительная и экстренная надобность. Все эти его хорошие качества и недостатки вместе давали ему значительный вес у начальников нашего тогдашнего морского ведомства».
Императрица к Пущину относилась внешне с известной прохладцей. Нелюдимость и грубоватость адмирала ее всегда раздражали. Однако, будучи женщиной умной, полезность пущинскую она видела хорошо, а потому наградами и чинами не обходила.
Да и сейчас во времена нелегкие адмирал оправдывал все ранее оказываемое ему доверие. Пущин умудрялся не только заниматься своим Кронштадтом, но как генерал-интендант флота помогал и другим.
На Кронштадском адмиралтейском дворе грохот неумолчный – там испытывают якоря. Их поднимают воротом на высоту веретена, а затем бросают пяткой на чугунный брус. Удар. Якорь выдержал. Принимающий офицер равнодушно хмыкает:
– Давай еще раз!
Снова удар. Якорь цел.
– Еще раз!
После третьего испытания прочности якорной пятки матросы переходили к испытанию рыма. Снова они трижды бросали якорь на чугунный брус. Если он выдерживал и это испытание, тогда наступал заключительный этап – бросание якоря серединой веретена на ствол пушки. После третьего падения на якоре выбили особое клеймо – литеру «Р», что значило – оный якорь опробован и флотом принят для использования.
– Тащи следующий! – уже велел адмиралтейский офицер.
Впрочем, якоря ломались редко. Русские якоря вообще считались тогда лучшими в мире, так как делались из ковкого и мягкого «болотного железа», которое не только хорошо ковалось, но и было на редкость прочным. Надежные якоря ковали в Олонецке и Вологде, но лучшие возили с Урала.
Каждый линейный корабль снабжается пятью якорями. Самый большой и тяжелый – правый становой, именовали плехтом. Матросы промеж себя же зовут его по-иному, уважительно – «царь-якорь». Второй по величине, левый становой якорь-дагликс, кличут «царицыным», а третий – бухт, «царевичем». «Царевич» хранился закрепленным по-походному под вторым крамболом за «царицей» на левой скуле корабля. Четвертый якорь носил название шварта. Этому ласкового названия уже не давали, шварт, он и есть шварт! Шварт – запасной якорь и хранится он в трюме за грот-мачтой, а чтобы он не мешал, его зарывают в каменный балласт. Пятый по весу якорь называется тоем, его крепили по-походному, как и бухт, но на правой скуле корабля позади плехта. Кроме этих пяти якорей, на русских парусных кораблях могло быть несколько малых якорей – верпов, самый тяжелый из которых назывался стоп-анкером.
А потому на якорном дворе сейчас дым коромыслом. Повсюду груды якорей, которые надо испытать, распределить и в целости на корабли и суда доставить. Такая же суета и на соседних адмиралтейских дворах.
К этому времени назначенные в плавание корабли и суда уже откренговали. Обшивные доски от древоточцев обожгли огнем и просмолили, затем щедро обмазали смесью нефти, даммаровой смолы и гуталина. На новых линейных кораблях виднеется и медная обшивка – предмет зависти всех командиров. Обшивку прибивали к днищу гвоздями на просмоленную бумагу и войлок. Затем кромки листов чеканили, пока поверхность не становилась на ощупь совершенно гладкой. Сейчас медные днища были красноваты и похожи на старые елизаветинские пятаки, но скоро в море под воздействием воды они будут блестеть золотом.
В гавани уже вовсю шло вооружение кораблей и судов. Вооружение всегда начинается с установки мачт и бушприта. Эта работа осуществлялась с помощью кранов или посредством специальных стрел, устанавливаемых на судне, а потому на краны целая очередь. Каждый командир лезет вперед и задабривает портовых чиновников, как может. Не редки и скандалы. Потому Пущину приходилось лично определять кому и когда давать вожделенные краны. По мере возможности, в качестве стрел употребляют нижние реи. Установку мачт начинают всегда с грот-мачты, а стрелами – с бизань-мачты. Последним устанавливают бушприт. После этого принимаются за стеньги. Первыми поднимали нижние реи, затем марса-реи и, наконец, блинда-рей. Далее поднимали и выстреливали брам-стеньги и бом-утлегарь, вчерне вытягивали их такелаж, чтобы, не дай бог, не завалились. Вооружали бом- и бом-брам-реи. В это время часть матросов вовсю вязала выбленки, кранцы и маты. В каждой кампании все должно быть новым и чистым.
Наконец начинается вытягивание такелажа, вначале нижнего, а потом и верхнего. Тяга такелажа – дело ответственное. Нельзя ни перетянуть, ни недотянуть, а потому тягой руководят сами командиры. Спустя двое суток после первой тяги такелажа его снова тянут, устраняя образовавшуюся слабину. Через шесть суток матросы тянут такелаж в третий раз, а спустя еще четверо такелаж тянут уже в последний раз. Теперь можно грузить пушки и припасы.
Хватало проблем и здесь. Нехватка орудий была такая, что из арсеналов повытаскивали даже ржавые пушки, помнившие славные петровские баталии. Ранее орудийные стволы проверяли на прочность двойными выстрелами, а каверны искали на внутренней стороне стволов зеркалами специальными. Теперь от этого отказались, куда там, лишь бы обычный одинарный выстрел выдержали – и то ладно! Палить из таких ржавых старушек и одинарными выстрелами было далеко небезопасно, но другого выхода просто не было. О единстве калибров тоже разговора не шло, ставили все, что было под рукой. В другое время каждый уважающий себя капитан пришел бы в ужас, узрев на своем корабле до десяти различных калибров орудий, стоявших вперемежку. Но теперь на это смотрели, как на дело, само собой разумеющееся. То, что в горячке боя надо будет для каждой пушки искать свое собственное ядро и свой пыж, заранее настраивало артиллеристов на невеселый лад. Было очевидно, что далеко не все старушки выдержат испытание боем и будут рваться в клочья, убивая и калеча прислугу. Но что поделать, здесь приходилось лишь полагаться на судьбу и молиться за крепость ржавых стволов.
Не меньше забот, чем в Кронштадте, было у Пушина и в Петербурге. Все большие верфи и эллинги буквально забиты строящимися кораблями и фрегатами. А на Галерном островке, в Галерной гавани, в Новой Голландии и на Охте строился большой гребной флот, появление которого будущей весной в финских шхерах должно было стать неприятным сюрпризом для шведского короля. В Петербургском порту трудился главный помощник Пущина – флотский обер-интендант генерал-майор Балле, проворный, умный и ловкий. Зачастую того, что Пущин достигал, действуя напрямую и хватая за грудки строптивцев, Балле удавалось всего добиться с теми же строптивцами обходительностью и хитростью.