В течение целого дня «Европа «отчаянно отбивалась от двух десятков неприятельских судов. По линейному кораблю шведы лупили калеными ядрами. «Европа» дважды загоралась, но пожары всякий раз тушили. К ночи неприятель был отбит и отступил.
– А не пугай сокола вороной! – усмехнулся устало Яков Сукин, вытерев платком пороховую сажу со лба. – Уф, ну и денек сегодня выдался!
Позиция, как и прежде, осталась за нами. Глебова запросили, удержит ли он позицию впредь. Капитан 1-го ранга ответил ревельскому посланцу так:
– Опасности для себя не предвижу, в помощи не нуждаюсь, за то, что не пропущу в Финляндию ни одного судна, ручаюсь головой!
Тем временем, вице-канцлеру снова пришло письмо от Воронцова, в котором посол требовал дать случай отличиться своему протеже Джеймсу Тревенину. Теперь уже проталкиванием англичанина к контр-адмиральскому чину озаботился сам Безбородко. Из Петербурга было велено немедля создать для Тревенина легкий отряд и послать его к Гангуту.
Повеление о назначении англичанина было написано в столь изысканном стиле, о котором никогда не мечтали не то что русские капитаны, но и русские адмиралы: «…Именем нашим объявите означенному капитану Тревенину, что поручение ему толь знатной эскадры и толико важного дела есть знак Нашей особливой доверенности к его ревности, мужеству и знаниям; и что исполнение возлагаемого на него с успехом и пользой для государства нашего послужит к его возвышению и умножению Нашего отличного Монаршего к ему благоволения».
В Царском Селе ожидали от англичанина чуть ли не новой Чесмы. Помимо Тревенина к Гангуту был послан и вице-адмирал Круз, которому снова дали в подчинение несколько судов.
Но дальше случилось не так, как задумывалось. Едва прибыв к Борезунду, Тревенин посадил на камни новейший линейный корабль «Северный Орел». Снять его не удалось и «Орел» был разбит волнами. Успели снять только команду и часть пушек. Со шведами случилось лишь несколько дальних перестрелок.
А уже перед самым убытием на зимовку Тревенин умудрился посадить на камни между островами Нарген и Вульф уже почти весь свой отряд: корабли «Александр Невский», «Родослав» и фрегат «Гавриил», И если, «Невский» и «Гавриил» после долгих мучений все же с камней стащили, то флагманский «Родослав» так и не смогли. Штормовые волны в несколько дней разломали корабль надвое, а еще через пару дней с «Родославом» все было кончено.
На флоте печально иронизировали:
– За всю кампанию нами потеряно два корабля, да не в бою, а по дурости. И разбил их протеже вице-канцлера, так сказать, оправдал высокое доверие!
Никакого наказания Тревенин, разумеется, не понес. Безбородко с Воронцовым по-прежнему спали и видели своего любимца адмиралом, мечтая отдать ему весь Балтийский флот. Но после такого конфуза об адмиральстве нельзя было и думать. Более всего представителей иностранной партии печалило то, что, узнав о бездарной потере сразу двух кораблей, к англичанину охладела императрица. Тем более оказалось, многие из былых заслуг Тревенина дутые. Выяснилось и то, что англичанин участвовал в кругосветном плавании Кука, но не в качестве офицера (как он всем говорил), а в качестве… юнги.
Сам Тревенин потерей кораблей не особо печалился:
– Судьба сыграла со мной шутку, и я здесь совсем ни при чем!
А чтобы ни у кого в том не было сомнений, тут же настрочил донос на Чичагова.
Узнав о доносе, адмирал изумился:
– Я, что ли, корабли на камни загоняю, вот еще шутник выискался!
Но начинать склоку не стал.
Впрочем, сам Тревенин в Ревеле не задержался, а почти сразу, сославшись на приглашение вице-канцлера, укатил в Петербург.
Едва Чичагов привел свои корабли в Ревель, как из Петербурга полетели возмущенные письма, требовавшие снова идти в море искать шведов.
– Там никого нет, шведы сидят в Карлскруне и до следующего года оттуда не вылезут! Чего без толку шататься по штормовому морю и ломать корабли! – отбивался адмирал.
Но его никто не слушал. Поняв, что плетью обуха не перешибить, Чичагов опять вывел флот в море. Этот поход остался в истории нашего флота ничем не примечательным. Шведы, разумеется, из Карлскруны так и не вылезли. Зато наши сразу угодили в полосу штормов. Целый месяц непрерывных шквалов привели к тому, что командиры начали один за другим поднимать сигналы бедствия. «Всеслав» и «Ярослав», Святой Петр» и «Саратов», «Победослав» и «Прямислав» – все текли и теряли рули.
– Еще две-три недели – и мы, за здорово живешь, погубим весь флот! – не находил себе места командующий.
В середине октября, плюнув на Петербург, Чичагов самовольно прерывал кампанию и вернул флот в Ревель на ремонт. В столице холодно промолчали. Ревельский порт не мог принять так много кораблей, а потому Чичагов оставил там всего десяток линейных вымпелов, а остальные двадцать два отправил в Кронштадт, где их могли за зиму подготовить к будущей кампании. Сам он остался в Ревеле, а в Кронштадте старшим флагманом определил Круза.
В Финском заливе к концу кампании вообще творилось черт знает, что. Флотом пытались командовать все сразу и по отдельности: Императрица, вице-президент коллегии граф Чернышев, вице-канцлер Безбородко и даже посол в Англии граф Воронцов. Каждый слал свои собственные указания, которые зачастую противоречили друг другу. В результате этой вакханалии никто никому не подчинялся. Чичагов с основным флотом плавал сам по себе. Круз со вспомогательной эскадрой сам по себе сторожил устье Финского залива, а державший пост у Борезунда Тревенин, слал письма только вице-канцлеру и никому более. Все понимали пагубность происходящего, но поделать ничего не могли.
Чичагов грустил:
– Эх, нету здесь Потемкина. Светлейший бы быстро порядок навел и все под одну длань взял – и флот, и армию!
Но второго Потемкина в России, увы, не было.
В сентябре противостоянию двух корабельных флотов был дописан еще небольшой эпилог. Так как у Поркалауда нам долго и успешно удавалось отражать все нападения и не давать шведам снабжать армию, это побудило Густава отправить в Карлскруну особое секретное распоряжение. Как только наш Балтийский флот прервал блокаду шведской базы и удалился в Кронштадт и Ревель, из Карлскруны вышел полковник Фуст с тремя линейными кораблями, тремя фрегатами и несколькими транспортами. Густав безумно желал сам поставить последнюю точку в этой кампании.
Четвертого сентября он прибыл к Гангуту, где собрал сведения, а через два дня увидел наши силы у Поркалауда. Корабли Фуста были окрашены в цвета русских кораблей и снабжены нашими флагами и вымпелами. С точки зрения рыцарского ведения войны это было весьма подло. Но «король-рыцарь» не чурался ничем. Ему ли, начавшему войну с дешевого маскарада, не продолжать и дальше в том же духе. Одновременно на юге шведами было усмотрено значительное число судов, державших курс на Ревель.
Ну, ладно, на войне так на войне! Казалось бы, если спектакль уже начат, так надо его и продолжить. Но боевой пыл шведов исчез быстро. Усмотрев нашу эскадру, шведская тут же повернула вспять, так и не сделав ни одного выстрела.
Историк пишет: «Не было даже сделано попытки остаться где-нибудь поблизости и предпринять впоследствии атаку, которая, наверно бы, удалась и значительно облегчила бы положение армии. Хотя приказ короля и нельзя не признать странным, а самое предприятие чрезвычайно рискованным, тем не менее отказ от этого предприятия у самой цели, несомненно, свидетельствует о недостаточной энергии его руководителя».
Король Густав так боялся нападения нашего флота на Стокгольм, что велел вооружить десять тысяч мещан ружьями и саблями, помимо этого произвел дополнительный набор рекрут и поднял на ноги милицию. Во второй половине октября шведский линейный флот оставил Карлскруну и осторожно вышел в южную часть моря, где некоторое время бесцельно крейсеровал. На большее в этом году шведы были уже неспособны.
Глава шестаяГромы Роченсальма
В первых числах мая генерал Мусин-Пушкин известил из Финляндии, что шведский гребной флот уже появился у финских берегов. Генерал просил поторопить с выходом и наших.
– Не будет галер, не буду и наступать! – велел передать он на словах.
В Петербурге засуетились. Гребные суда принялись доукомплектовывать солдатами армейских полков, а когда тех не хватило, то взялись за гвардейцев. Почти в полном составе на галеры погрузился лейб-гвардии Семеновский полк. Семеновцы шли на посадку с полковой песней, свистом и прибаутками. Впереди батальонных колонн плясуны. Полковые песенники затягивали:
Семеновцы были всегда впереди,
И смерть дорога им, как крест на груди.
Всегда погибнуть за Русь семеновец рад,
Не ищет он славы, не ищет наград!
Затем сразу несколько тысяч человек в едином порыве подхватывали:
Страшатся враги наших старых знамен,
Нас знает Россия с петровских времен!
Женщины бросали под ноги проходящим цветы. Жены плакали, детишки махали ручками. Все было торжественно и возвышенно.
Куда менее помпезно грузили ночью на гребные суда другое пополнение – полторы сотни отъявленных каторжан.
– Ежели кто покажет геройство, тому срок уполовиним, а кто первый из первых будет, с того и вовсе кандалы скинем! – объявили им перед отправкой.
– Тады дайте нам кистени да ножики, чтоб привычней из супротивников душу вышибать! – гоготали довольные арестанты. – Да жратвы не жалейте, да водки сладенькой, чтобы веселей на смерть итить!
– Будут вам и ножики, будет и жратва с водкой, лишь бы дрались с лихостью! – отвечали им.
– Уж как резать начнем, так только потроха по волнам поплывут! – веселился люд каторжный.
Командиры судов гребных, принимая такое пополнение, грустили:
– Куда нам этих душегубцев в вояки, когда их самих держать под караулом надо!