Сейчас настоящих соленых матросов было так мало, что командиры едва за них не дрались. Пришлось Пущину составлять особые списки и делить таковых поштучно. Но все равно угодить всем было невозможно, и обиженных командиров было немало.
Как и в прошлые годы, в корабельные команды выгребали всех, кого только можно. Перво-наперво забрали всех гребцов портовых шлюпок.
– А как нам теперича по гаваням плавать? – вопрошали Пущина адмиралтейские чиновники.
– А сами и гребите! – был им ответ. – Здоровее будете!
Затем Пущин забрал всех матросов, что трудились в галерном порту. Нассау-Зиген был в совершенной ярости, но на эту ярость Пущин плевать хотел. Его задача – подготовить корабельный флот к кампании – и эту задачу он выполнял.
Когда прошелся Пущин по адмиральским домам и дачам, взвыли уже и адмиральши, у которых теперь отбирали последних денщиков и поваров.
Тон задавала супружница вице-адмирала Козлянинова, горько жаловавшаяся графу Чернышеву, что осталась одинешенькая во всем доме и бродит теперь по нему холодная и голодная.
Устав от домашних скандалов, адмиралы и капитаны писали жалобные письма: «Осмелюсь беспокоить ваше сиятельство нужною просьбой. По отбытии моем из дому, которые были у меня люди – всех сняли, а у других есть. Неужели я всех хуже служу и всех плоше? Примите, ваше сиятельство, в ваше милостивое внимание мою бедную оставшуюся жену: прикажите хоть рекрутика одного приставить или старичка. И прошлого года чуть было мой двор и с женою в полночь не сгорел от негодного присмотра, правящего должность полицмейстерскую шкипера Кирина».
Чернышев дипломатично эти письма пересылал Пущину, сам, мол, кашу заварил, сам и разбирайся. Пущин бумажки сии недипломатично рвал:
– Ничего, перебесятся! А то, ишь, королевны какие! Теперь хоть штопать носки да жарить яешню научаться, не всю ж жизнь по балам шляться да кости соседям перемывать!
Не мытьем, так катаньем, но дело понемногу шло, и флот к предстоящей кампании готовился в мощи дотоле еще небывалой.
– Надеюсь, что вы, Иван Петрович, сделаете все, чтобы сокрушить вредоносного Фуфлыгу! – сказала в конце аудиенции Салтыкову императрица.
– Сделаю все возможное и невозможное! – склонил тот голову.
Положение нашей армии в Финляндии за минувшие две кампании не слишком изменилось.
Линия противостояния тянулась от местечка Абборфорс и западного устья реки Кюмени, затем вдоль этой реки на север до кирхи Ментухарью, потом поворачивала на восток вдоль Саймы на Пумалу, с Пумалы на север на Нейшлот, а потом снова на восток к Сердоболю. В целом получался огромный полукруг в центре с Выборгом.
На приморском южном флаге с главной квартирой в Фридрихсгаме стоял корпус генерал-поручика принца Ангальт-Бергнбург-Шаумбургского – шесть полков и полтысячи казаков. В центре у Ментухарью центральный корпус генерал-поручика Игельстрома со ставкой в Вильманстранде – также шесть полков и пятьсот казаков.
На правом северном крыле непрерывной линии фронта уже не было. Густые леса, масса озер, болот и рек вынуждали держать здесь лишь небольшие отряды. Поэтому у Пумалы стоял отряд полковника Анрепа, у Нейшлота – бригадира Римского – Корсакова с десятком канонерских лодок на Сайменском озере и, наконец, у границ Олонецкой губернии отряд генерал-майора Увалова.
Еще осенью Густав велел всей Швеции шить шубы солдатом, так как он поедет в Петербург на санях. Шубы сшили, но воевать зимой шведы раздумали. Да и куда воевать, когда в армии густавовой начался настоящий мор? За зиму отправили на тот свет целую дивизию, втрое больше валялось больными в горячке. К весне половина батальонов состояла сплошь из новобранцев. Но король не унывал:
– Наши женщины крепкие, новых солдат нарожают!
К весне шведская армия, разделенная на пять корпусов, занимала позиции почти зеркально нашим. Силы сторон тоже были примерно равны. Чтобы сокрушить противника, да еще с учетом местных особенностей, и той и другой стороне нужен был не просто толковый полководец, нужен был гений, а таковых не было в ту пору в Финляндии ни у нас, ни у шведов.
17 марта Густав Третий выехал из Стокгольма в армию и направился в центральный корпус у Сант-Михеля, где собрал более четырех тысяч штыков и ударил на местечко Пардакоски, которое и захватил. Затем он форсировал Кюмень южнее у местечка Валкьяле и также занял его. Наши несколько отошли, но генерал Денисов просил поддержать его резервами, чтобы сбросить шведов в реку.
Так как Салтыков до армии еще не доехал, за старшего генерала в ней остался граф Ингельстром.
При нем старшим адъютантом молодой премьер-майор Барклай-де Толли, расторопный и исполнительный.
Не желая дожидаться приезда Салтыкова, Ингельстром решает атаковать шведов самому. К Сант-Михелю он стянул ударный кулак. Желая поучаствовать в боевом деле, туда понаехали и почти все генералы со всей армии. Кто просился покомандовать хоть батальоном, а кто и просто поглазеть.
– Будем отбивать Пардакоски! – объявил Ингельстром.
19 апреля Ингельстром атаковал. Увы, сделано все было столь торопливо и бестолково, что шведы отбили нас на всех пунктах. Потери были немалые. Особенно впечатляющи были потери среди офицеров, которые, стараясь показать свою храбрость, бежали впереди атакующих колонн. Пытаясь остановить отходящие батальоны, был убит пулей в лоб генерал-поручик Ангальт-Бергнбург, а затем и оба пытавшихся вынести его тело адъютанта.
Общую ситуацию спасло то, что южнее генерал-поручик Нумерс удачно атаковал и захватил село Аньяло, где захватил большие припасы и полтора десятка пушек. На этом серьезные бои завершились. А спустя несколько дней вскрылись реки, и маршировать вообще куда-либо стало весьма сомнительно. Теперь большую часть времени воевали между собой дозоры. Да и то, когда стреляли, а когда и молча, друг мимо друга проходили, чего зря убивать друг дружку?
На этом победная поступь шведской армии, собственно, и закончилась. Теперь надо было думать об обороне. Ни о каком стремительном наступлении на Петербург никто уже не помышлял, впору было отбиваться от русских атак.
На зиму во Фридрихсгаме был оставлен отряд гребных судов во главе с неизменным Петром Слизовым. Фридрихсгамская гавань мелководна, а потому на зимовку в ней были оставлены, прежде всего, мелкие суда – канонерские лодки и дубель-шлюпки. Крупных судов у Слизова было всего лишь три – два прама «Бурс» и «Леопард», да трофейная турума «Селан-Верре».
Всего у Слизова было семь десятков канонерских лодок. Помимо этого, имелась, вернувшаяся из Петербурга бомбардирская рота капитана Тучкова, сотня солдат и несколько сотен крестьян-водоходцев, но ни одного старого матроса. Не было и пороха. Его скудные запасы Слизов делил между судами горстями. Еще зимой из Петербурга Слизову были посланы орудия и порох на санях, но настала оттепель, и сани застряли на полдороги в деревне Пютфлоксе. Потом их было решили везти во Фридрихсгам на судах, но шведы к этому времени уже лазили в шхерах и пушки с порохом к Слизову так и не попали.
От турумы и двух неуклюжих прамов Слизов еще осенью, как мог, открещивался.
– На кой ляд они мне, эти дары данайские! Осадка у них большая, куда я их дену? К крепости вплотную подойти они не могут из-за большой осадки, а в отдалении от берега тоже держать опасно, вдруг шведы навалятся. Для прамов да турумы наш Фридрихсгам – настоящая ловушка!
Но Нассау-Зиген от предложений слизовских отмахнулся.
– Вы, бригадир, должны радоваться, что вашей милости от меня три сильных судна дадены, а вы ругаетесь. Не поймешь вас, русских! Вот что значит загадочная русская душа!
– Зато тебя поймешь, лягушатник безмозглый! – сплюнул, отойдя в сторону, Слизов. – Теперь вся только и надежда, что на русский авось. Авось обойдется!
Чтобы хоть как-то прикрыть их на рейде, Слизов на близлежащих мысах заложил две батареи, в ожидании, что принц выделит ему на них пушки. Но все равно было тревожно.
Сам Фридрихсгам был полон шведских шпионов, тайных и явных. Как только в крепости объявлялся Нассау-Зиген, как сразу со шведской стороны туда прибывал парламентер. Для каких-то ничего не значащих переговоров. Парламентера этого бы опросить на аванпостах и отправить восвояси, но принц упивался собственной значимостью, и всякий раз парламентеров везли на квартиру к Зигену через весь порт, где он мог спокойно оценить количество и состояние наших гребных сил. Слизов как-то попытался вразумить своего начальника-аристократа, но тот только скривил губы:
– Я воюю, как рыцарь с рыцарями, а не как татары с калмыками! Видя мое благородство, ни один шведский офицер никогда не посмеет даже замыслить плохого. А потому оставьте, господин бригадир, ваши азиатские подозрения при себе.
Подозрений Слизов, разумеется, не оставил, но поправить положение дел никак не мог.
Хуже этого было иное. Отряд Слизова почти не снабжали порохом и ядрами. Все, что выделялось на гребной флот, принц забирал для главных сил, зимовавших в Кронштадте и Петербурге. Слезная переписка капитана бригадирского ранга с начальством могла бы составить пухлый том. Слизов просил, а ему отказывали, подбадривая:
– Ты, Петр Борисович, моряк опытный, не из таких передряг выкручивался, выкрутишься и на этот раз!
Не дал Нассау-Зиген и пушек на построенные береговые батареи, которые Слизов считал весьма важными для обороны рейда.
– Эти батареи нам ни к чему! Все равно, едва вскроются ото льда прибрежные воды, я подойду сюда с главными силами, чтобы окончательно добить шведов!
Не хватало и гребцов, принц, правда, обещал прислать батальон Елецкого полка, но где он этот батальон?
С соседней галеры заунывно тянули песню пленные турки, бывшие гребцами почти на половине слизовских судов.
При Роченсальме дрались они преотлично, полны решимости были и теперь. В слизовском отряде почитай все матросы знали, что чапдыр – это шатер, екмек – хлеб, чорба – похлебка, а ягны – мясо. Пленников особо никто не притеснял. Под честное слово цепями никого не приковывали. Да и турки вели себя, впрочем, весьма смирно, просили только не кормить их соленой свининой. Просьба эта была немедленно принята и отныне пленников кормили только говядиной.