Друзья! Ну конечно, верные друзья, которые, вне всякого сомнения, смогут выручить в трудную минуту. Что из этого вышло, прекрасно описал Теофиль Готье, первый протянувший руку товарищу:
«Однажды Бальзак настоятельной запиской потребовал, чтобы я немедленно явился на улицу Ришелье, 104, где он снимал квартиру в доме портного Бюиссона. Я нашел Бальзака закутанным в его монашескую рясу и топающего ногой от нетерпения по сине-белому ковру в кокетливой мансарде… – Наконец-то, Тео! – вскричал он, завидев меня. – Лентяй, тихоход, соня, увалень, поторапливайтесь; вам следовало быть здесь уже час тому назад. Завтра я читаю Арелю большую драму в пяти действиях. – И вы желаете знать мое мнение? – отвечал я, устраиваясь в кресле как человек, который собирается долго слушать. По моей позе Бальзак угадал мою мысль и с самым простодушным видом возразил: – Драма не написана. – Черт возьми! – воскликнул я. – Значит, придется отложить читку месяца на полтора. – Нет, мы быстренько сколотим эту драмораму, чтобы получить деньги. В настоящее время я прочно сижу на мели. – До завтра это сделать невозможно, времени не хватит даже на переписку. – Я вот что придумал. Вы сделаете один акт, Урлиак – другой, Лоран-Жан – третий, де Беллуа – четвертый, я – пятый, и в полдень, как уговорено, я прочитаю пьесу. Акт драмы – это ведь не больше, чем четыре-пять сотен строк; за день и за ночь вполне можно сочинить пятьсот строк диалога. – Расскажите мне сюжет, обозначьте план, обрисуйте в нескольких словах персонажей – и я попробую взяться за дело, – отвечал я, изрядно напуганный. – Ох! – вскричал он с крайне удрученной миной и с великолепным презрением. – Если надо рассказывать вам сюжет, мы с этим никогда не кончим! Я не думал, что проявляю нескромность, задавая этот вопрос, который Бальзаку представлялся совершенно праздным. По его указаниям, вырванным с большим трудом, я принялся кропать какую-то сцену, из которой в окончательном тексте произведения осталось лишь несколько слов. На другой день, как нетрудно себе представить, драма не читалась. Не знаю, чем занимались прочие соавторы, но единственный, кто по-настоящему приложил руку к делу, был Лоран-Жан, коему и посвящена пьеса. Пьеса эта была “Вотрен”…»{391}.
Как видим, Бальзак даже не продумал сюжетной линии своей «пьесы». По работе оказался и результат. Когда директор Арель ознакомился с содержанием «Вотрена», он похолодел: ничего более бесталанного он давно не держал в руках. Сдать бы назад, попятиться – но куда, ведь он сам уже давно растрезвонил на весь Париж о «гениальной» новинке от мсье де Бальзака. Пришлось выворачиваться. В итоге Бальзак был вынужден скупить треть театральных билетов на свой спектакль, заплатив из собственного кармана.
Премьера состоялась 14 марта 1840 года.
Публику обмануть оказалось намного сложнее. К четвёртому акту зритель кое-как держался, чтоб не возроптать. Избалованные парижане никак не могли взять в толк, что они смотрят – комедию или трагедию. В четвёртом акте прорвало: началось шевеление, участились покашливания, послышался ропот. А на сцене Вотрен в мундире мексиканского генерала. Но даже не это встревожило зал: оказывается, артист Фредерик Леметр (ему досталась эта роль) вышел на сцену со взбитым на голове коком – точь-в-точь как у короля Луи-Филиппа. Чудовищное неуважение к действующему монарху! Вотрен в образе Луи-Филиппа?! Что это, о чём и для кого?!! В зале поднялся шум. Если быть точнее – истерика. Кто-то свистел, кто-то топал ногам. Подождите, обратился к разбушевавшейся публике администратор, ведь ещё будет пятый акт. К чёрту, кричат из партера, сыты по горло, хватит!..
«Вотрен» провалился, как проваливается нога в глубоком сугробе. Уже на следующий день король, извещённый о случившемся в театре Ареля, запрещает крамольную пьесу, освистанную накануне. «Дело о пьесе г-на де Бальзака» на контроле министра внутренних дел г-на де Ремюза[130]. Убытки Ареля составили почти 600 тысяч франков, по сути – разорение. Самое лучшее – выбить дух из Бальзака прямо на месте! Но того нигде не сыскать. Сказавшись больным («приступ горячки»), он укрылся у сестры Лоры на рю Фобур-Пуасоньер.
Фредерик Леметр, сыгравший роль Вотрена, вспоминал:
«Вечером во время премьеры спектакля первые три действия прошли, в общем, благополучно, если не считать отдельных свистков, которые иногда раздавались среди шума аплодисментов. У меня было мало времени на то, чтобы переодеться в мексиканского генерала, и, едва я успел это сделать, меня спросили, можно ли начинать. Я ответил, что да, мол, можно. Мне подали парик; я хотел сам его надеть, быстро взглянул в зеркало, и мне показалось, что выгляжу я в нем как-то странно. Я попытался приладить парик, но тут меня снова предупредили, что сейчас мой выход. Не успел я еще осознать, какой эффект может произвести мой вид, как был уже на сцене. Два свистка донеслись из глубины зала. Поначалу я оставался спокоен, не понимая причины столь нелюбезного приема, но вскоре сквозь глухой ропот, пробежавший по всему театру, услышал слова: “Король! Луи-Филипп!” И тут я все понял. Однако я постарался выказать твердость и противостоять буре. Это напрасные усилия. Герцог Орлеанский, присутствовавший на спектакле, покинул ложу до окончания действия, которое закончилось среди все возрастающего шума. Во время пятого действия публика, с виду чуть успокоившись, то и дело настораживалась и жадно ловила каждое слово, которое можно было счесть за намек, так что занавес в последний раз опустился среди невероятного возбуждения. Пьеса Бальзака оказалась загубленной…»{392}
Лучшая защита, как известно, нападение. Бальзак демонстративно возмущается. Подумаешь, его Вотрен оказался похож на монарха. Но ведь всего лишь похож – и только. И что с того? А не подать ли в суд? Дабы утихомирить «драматурга», министр изящных искусств Франции предлагает писателю немалую компенсацию в размере пяти тысяч франков. Неплохо для освистанного автора. Но пять – не пятьдесят и даже не десять; пять – какой-то унизительный мизер. Ведь Оноре надеялся получить от постановки пьесы более солидную сумму. А тут жалкие пять тысяч.
И Оноре… гордо отказывает министру, отсылая того куда подальше (про себя, конечно). Ничего! Ничего, он ещё всем покажет. И докажет, кто есть кто. Берегитесь, трусливые лжецы-лизоблюды! Настанет день, и его пьесы будут ставить самые известные театры мира…[131]
Ф. Леметр: «Виктор Гюго, которого Бальзак в своем предисловии благодарит за его поддержку, оказанную ему в этих трудных обстоятельствах, сопровождал автора “Человеческой комедии” к г-ну де Ремюза и в продолжение почти двух месяцев тщетно пытался отстоять “Вотрена”. Министр остался неумолим. Единственное, что им удалось, это добиться обещания, что театру “Порт-Сен-Мартен” под руководством Бальзака временно будет разрешено возобновить спектакли, но, разумеется, не постановкой “Вотрена”, а какой-либо другой пьесой»{393}.
Лора Сюрвиль: «…Несколько слов о “Вотрене”, первой пьесе моего брата, поставленной в марте 1840 года в театре “Порт-Сен-Мартен”. Актер, коему была поручена главная роль, без ведома директора и автора в сцене, где Вотрен появляется в облике мексиканского генерала, возымел идею скопировать одну весьма могущественную особу. Оноре сейчас же понял, что пьесу запретят. Я знала, на чем основан успех спектакля. Обеспокоенная взрывом, который должно было произвести крушение всех надежд брата, я наутро побежала к нему на улицу Ришелье, где он снимал комнату, и нашла его в жестокой лихорадке. Я перевезла его к себе, чтобы удобнее было за ним ухаживать. Через два часа после его водворения у меня прибежали Виктор Гюго, Александр Дюма и многие другие его собратья по перу предложить ему свои услуги. Приехал г-н *** и сказал брату, что берет на себя труд добиться для него хорошего возмещения убытков, если он согласится взять обратно “Вотрена”, не дожидаясь мер со стороны властей, коим неприятно их предпринимать. – Милостивый государь, – отвечал ему брат, – запрещение “Вотрена” причинило бы мне большой ущерб, но я не приму денег в возмещение несправедливости; пусть мою пьесу запрещают, но сам я ее из театра не заберу. “Вотрен” был снят с афиши после третьего представления»{394}.
Ох, уж эти парижане! Им вечно не угодишь…
Годы брали своё. И раньше-то не красавец, теперь Бальзак, измученный титанической работой и финансовыми неурядицами, сильно пополнел; а уж как одевался, говорить вообще не приходится. Но это только внешне. Едва Оноре превращался в рассказчика, всё менялось, женщины тут же теряли головы. Одна из подруг Сары Гидобони-Висконти вспоминала:
«Господина де Бальзака нельзя назвать красавцем: он низенький, тучный, коренастый, широкоплечий; у него крупная голова, нос мясистый, тупой на конце; рот очень красивый, но почти беззубый, волосы черные как смоль, жесткие и уже с проседью. Но карие его глаза горят огнем, выражают внутреннюю силу, и вы поневоле согласитесь, что редко можно встретить такое прекрасное лицо. Он добрый, добрый до глупости – для тех, кто ему по душе, ужасен с теми, кого не любит, и безжалостен ко всему нелепому и смешному. Зачастую его насмешка убьет не сразу, зато уж всегда засядет у вас в уме и преследует… как призрак»{395}.
И всё же он стремительно старел. В его когда-то тёмной шевелюре завелись «маленькие неприятности» – седые волоски; сначала он их считал, потом сбился. Из-за бессонных ночей Оноре стал падать в обмороки. Возобновились головные боли, закряхтел бронхит. Доктор Наккар заговорил об арахноидите. Кроме того, болела спина и частенько – живот.