наполеоновская каста, победоносно промаршировавшая от Парижа до Москвы. Правда, потом пришлось возвращаться несолоно хлебавши, но не в этом дело. Тогда, при Наполеоне, они все чувствовали себя Единым Кулаком, способным покорить мир. И вдруг какой-то Огурец…
Луи Адольф Тьер: «Решение участи офицеров представляло… большие трудности. Согласно предложенной организации без должностей должны были остаться 30 тысяч офицеров. В их отношении, как и в отношении Императорской гвардии, было принято половинчатое решение: тех, кто не мог быть включен в предложенную систему, оставляли на счету полков с уплатой половины жалованья и правом на две трети освобождавшихся мест. Это значило одновременно создать весьма опасный класс недовольных и запретить почти всякое продвижение оставшимся кадровым офицерам»{30}.
Армия возроптала. А ведь ещё были сотни и тысячи служащих всякого рода – таможенники, сборщики податей, офицеры полиции, которые были вместе с армией в её нелёгких походах, и также погибавших, а теперь умиравших от голода в Париже вместе с семьями.
И эти люди, как пишет Тьер, также «присоединялись к группам недовольных офицеров и добавляли к их веселью сокрушительное зрелище собственной нищеты»{31}.
Луишка слаб, он не способен на серьезную военную кампанию; любая заварушка для этого «бочонка» может уложить его в обморок. За что воевали, братья?! За кого умирали в русских снегах?! Даешь обратно Бонапарта! «Vivat l’empereur!»… Долой Бурбонов!
Однако крикунов осаживают. Сейчас не то время, консулы – в прошлом. Бонапарт на Эльбе. Вот вернется – кричите…
Бонапарт вернулся.
1 марта 1815 года Наполеон высаживается в Гольф-Жуане, близ Антиба. Свергнутый император жадно вдыхает воздух Франции, встретившей его весенним ароматом.
Бурбоны при усердии Талейрана Бонапарта ловко провели. Поэтому он был уверен, что французы одумаются. Только в этот раз им не придется брать штурмом Бастилию – сейчас достаточно в сторону Бурбонов крикнуть «ату!». Но то – Бурбоны. А как быть с теми, с кем воевал, побеждал и проливал кровь в боях за Францию? Ведь первым сейчас на его пути должен был встать старый соратник Массена! Именно маршал Массена военным министром Сультом был поставлен на командование 8-м военным округом (Марсель). И старый вояка Массена Сульта не подвел, приказав генералу Миоллису перехватить беглеца на южном побережье во что бы то ни стало.
Дивизионный генерал Секстус-Александр-Франсуа Миоллис был тертым калачом. Именно он, будучи в 1809 году командиром 30-й дивизии, расквартированной в Риме, по приказу Наполеона арестовывал папу Пия VII, и он же эвакуировал Париж при приближении изменника Мюрата в окружении австрийцев. Так что этот битый жизнью наполеоновский генерал умел принимать решения быстро и пунктуально. Выйдя наперерез Бонапарту во главе двух пехотных полков, уже через день он встанет под знамена свергнутого императора.
Между тем немногочисленная армия Наполеона, скрытно перейдя Альпийское предгорье, уже 7 марта выходит к Греноблю. Когда об этом узнали в Париже, там началась паника. Военный министр Сульт был срочно отправлен в отставку; на его место король назначил Анри Кларка, герцога Фельтрского. (Но что это могло изменить?)
При подходе к городу, у входа в ущелье близ деревни Лаффре, навстречу отряду выдвинулись королевские части под командованием генерала Маршана. Несмотря на то что под ружьем у Маршана находилось шесть полков (три пехотных, гусарский, саперный и артиллерийский), в ущелье он отправил роту саперов и батальон 5-го линейного полка (те должны были взорвать мост). Командовал ими некто капитан Рандон. Но на полпути отряд Рандона сталкивается с авангардом Наполеона.
Не желавший начинать братоубийственную бойню, Бонапарт предпринимает следующее. Он приказывает своим солдатам переложить ружья из правой руки в левую и опустить. Остановив жестом руки отряд, Наполеон дальше идёт один, навстречу направленным на него ружьям. Подойдя к солдатам 5-го линейного полка на расстояние пистолетного выстрела, он распахивает на груди сюртук и громко кричит:
– Солдаты пятого полка! Надеюсь, вы узнали своего Императора?! Неужели среди вас есть желающие выстрелить мне в грудь?.. Я в вашей власти… Если захотите, вы можете застрелить вашего Императора прямо сейчас!..
И тут послышался какой-то гул. Становясь все громче и громче, с какого-то мгновения этот гул стал различимым: французские солдаты радостно приветствовали того, кому привыкли кричать только одно:
– Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!..
После того как действия 5-го полка поддержали солдаты 7-го линейного (командир – генерал Лабедуайер), к концу дня чаша весов оказалась на стороне бонапартистов. Мятежные полки покинули Гренобль, а с ними и вооруженные чем попало горожане и местные крестьяне. Когда на следующий день в город входит Наполеон, людская толпа несет его на руках.
– Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!..
10 марта вслед за Греноблем пал Лион. Страна напоминала разворошенный муравейник. Все сновали и суетились, не зная радоваться или спасаться бегством. Бурбоны уже успели надоесть. Но никто не хотел опять воевать. А возвращение Наполеона, понимал каждый, в любом случае означало войну…
И тогда власти идут на беспрецедентный шаг: навстречу мятежной наполеоновской армии выдвигается «храбрейший из храбрых» («le Brave des Braves») – маршал Ней. Но Ней уже не тот Ней, который вел свой корпус по скрипучему льду Днепра. Ней обещал Бурбонам доставить беглеца в Париж… в железной клетке.
Однако мало кто знал, что Ней колебался. Этот маршал был отчаянным и храбрым, но не подлым и забывчивым. Ней по-прежнему оставался маршалом Императора. И об этом знал не только он сам, но и Бонапарт. Ничего удивительного, что уже на марше Нею доставили коротенькую записку «от Самого»: «Ней! Идите мне навстречу в Шалон. Я Вас приму так же, как на другой день после битвы под Москвой».
И Ней все понял. Вскочив на коня, он выхватил из ножен саблю и воскликнул:
– Мои офицеры и солдаты! Дело Бурбонов дохлое! Оно погибло навсегда!..
Армия Нея в полном составе перешла на сторону Наполеона. Людовик XVIII бежал в Гент. Теперь можно было идти на Париж…
20 марта, в девять вечера, Император вернулся в Тюильри.
А. Тьер: «Так, за двадцать дней, с 1 по 20 марта, свершилось необычайное пророчество о том, что императорский орел полетит без остановок с колокольни на колокольню до самых башен Нотр-Дама. Не было в судьбе Наполеона события более необыкновенного и с виду более необъяснимого… Ведь подлинными причинами необычайной революции, помимо ошибок Бурбонов, была проницательность Наполеона, прочитавшего сердце оскорбленной эмигрантами Франции, и его отвага, когда он привлек на свою сторону первый же колебавшийся между долгом и чувствами батальон»{32}.
Как вспоминал на острове Святой Елены сам Наполеон, Париж встретил изгнанника овациями: «…Отбоя не было от тысяч офицеров и граждан столицы, пытавшихся заключить его в объятия; толпы восторженных людей понесли его на плечах во дворец среди сильнейшего хаоса, похожего на тот, что охватывает неуправляемую толпу, готовую разорвать человека на части»{33}.
А в Тюильри стояла непривычная суета: это лакеи спешно заменяли напольные ковры с королевскими лилиями на другие – старые, на которых красовались императорские золотые пчёлы. Пчёлы, пчёлы, пчёлы…
Была ранняя весна. Париж гудел, как растревоженный после зимней спячки пчелиный улей…
Малыш Оноре, мы о тебе вновь едва не позабыли.
Так вот, в те исторические дни юный Бальзак вместе со сверстниками восторженно кричал:
– Vivat l’empereur! Vivat!..
Ему тогда казалось, что большей радости, чем возвращение Наполеона, не может быть на свете. Для простых французов очередное появление Бонапарта явилось некой реинкарнацией былых времён. Именно поэтому многие восприняли это как личный праздник. Однако, как заметил Оноре (или это ему только показалось?), далеко не все разделяли с подростком его восторженные чувства.
Теперь о пансионе Лепитра.
Вообще, все пансионы в своей жизни Оноре будет вспоминать с содроганием. Впрочем, иначе и быть не могло. На рассвете учеников будили так называемые зануды – учителя интерната. После подъёма – утренний туалет, с чисткой зубов и плесканием в лицо холодной водой; скудный завтрак… Занятия, которые, кроме скуки, навевали тоску по дому и семье. Мечталось дотянуть до спасительной перемены, во время которой иногда удавалось чего-нибудь перехватить, если, конечно, имелись карманные деньги. Хотя «перехватить» громко сказано: консьерж Мишель торговал таким отвратительным кофе, что… Но ведь другого-то не было. И так изо дня в день.
Трудно представить, как одинок был Оноре в этой клерикальной школе. Брошенный собственной матерью мальчонка оказался наедине с самим собой и с обстоятельствами. А обстоятельства были таковы, что плата за пребывание в школе Лепитра, включая обучение, питание и одежду, была относительно скромной. Но беда заключалась в другом: руководство школой сильно «экономило» на учениках – да-да, дирекция беззастенчиво воровала! Ученик мог выжить, если из дома присылались деньги и тёплые вещи, например шерстяные носки или кожаные перчатки. О, как у него в зимние вечера мёрзли ноги! Порой казалось, что эти ледяные ноги невозможно согреть. Что уж говорить о руках! Вечно красные и холодные, они не могли согреться, даже когда на них приходилось долго дуть. Но горячего воздуха из детского тельца явно не хватало.
Перчатки… Кожаные добротные перчатки могли позволить себе лишь маменькины сынки, коих в школе было немало. Но для таких сорванцов, как Оноре, не замечать мук холода считалось неким шиком, отличавшим будущего мужчину от хлюпика.