Книга де Кюстина «Россия в 1839 году» (в двух томах) увидела свет в Париже в 1843 году. Несмотря на высокую по тем временам цену (30 франков!), весь тираж сразу же был распродан. В том же году её переводы вышли в Германии и Англии.
Написав «собрание пасквилей и клевет»{442}, заключил Бутурлин, маркиз отомстил.
Пасквиль о нравах высшего русского общества вызвал в России ожидаемую отрицательную реакцию. Книга де Кюстина была немедленно запрещена в Российской империи[149].
Пётр Вяземский в письме к Тургеневу жестоко того пожурил: «Хорош ваш Кюстин… Эта история похожа на историю Геккерна с Дантесом»[150]{443}.
Не остался в стороне и Василий Андреевич Жуковский, воспитатель цесаревича Александра. Ознакомившись с пасквилем маркиза, он в сердцах скажет:
– Да этот Кюстин – он просто собака!{444}
Что же такое начеркал французский путешественник, вызвав нешуточный скандал как в России, так и за рубежом?
Начеркал. И вся его «филькина грамота» оказалась намалёвана исключительно в коричнево-чёрных тонах русофобии. Давайте туда заглянем и мы: кто знает, а вдруг царские угодники всего лишь сгустили краски, увидев вместо радужно-светлых только мрачные?
Вчитаемся…
Первая же встреча с русскими вызывает в маркизе чувство какого-то рефлекторного неприятия, граничащее с ненавистью:
«Мое путешествие по России началось, как будто, уже в Эмсе. Здесь я встретил наследника, великого князя Александра Николаевича, прибывшего в сопровождении многочисленного двора в 10 или 12 каретах. Первое, что бросилось мне в глаза при взгляде на русских царедворцев во время исполнения ими своих обязанностей, было какое-то исключительное подобострастие и покорность. Они казались своего рода рабами, только из высшего сословия. Но едва лишь наследник удалялся, как они принимали независимый вид и делались надменными, что создавало резкий и малопривлекательный контраст с их обращением за минуту прежде. Впечатление было таково, что в свите царского наследника господствует дух лакейства, от которого знатные вельможи столь же мало свободны, как и их собственные слуги. Это не походило на обыкновенный дворцовый этикет, существующий при других дворах, где официальное чинопочитание, большее значение должности, нежели лица, ее занимающего, и роль, которую всем приходится играть, порождают скуку и вызывают подчас насмешливую улыбку. Нет, здесь было худшее: рабское мышление, не лишенное в то же время барской заносчивости. Эта смесь самоуничижения и надменности показалась мне слишком малопривлекательной и не говорящей в пользу страны, которую я собрался посетить»{445}.
Но если бы только люди! Кюстин изначально ненавидит всё, что связано с Россией:
«…“Николай I” приближался к Кронштадту… Пустынные берега его в полной мере гармонируют с самим морем, пустым и холодным. Унылая природа, скупое, не греющее солнце, серая окраска воды – все это нагоняет тоску и уныние на путешественника. Еще не коснувшись этого малопривлекательного берега, хочется уже от него удалиться. Невольно приходят на память слова одного из фаворитов Екатерины II, сказанные им по поводу ее жалоб на дурное влияние климата на ее здоровье: “Не вина милостивого господа, государыня, если люди из слепого упорства строят столицу великой империи на земле, предназначенной природой служить логовищем для волков и медведей”…»{446}.
Оказавшись в русской столице, француз немеет от могущественной красоты и изящности её памятников, площадей и величественных православных храмов. Но именно это ещё больше разжигает его нескрываемую неприязнь: обозлённый на всех и вся, католик пытается доказать себе, что русские не могли сами по себе что-либо придумать – они всё позаимствовали у европейцев! А на лица русских людей француз не может смотреть без видимого раздражения. Степень русофобии буквально зашкаливает:
«Когда же входишь в самый город, то, прежде всего, бросаются в глаза гранитные сфинксы, производящие внушительное впечатление. Эти копии античной скульптуры как произведения искусства сами по себе не имеют большой цены, но общий вид города, дворцов отсюда положительно величествен. И все же подражание классической архитектуре, отчетливо заметное в новых зданиях, просто шокирует, когда вспомнишь, под какое небо так неблагоразумно перенесены эти слепки античного творчества… Конечно, не русские изобрели этот грузный своеобразный стиль, который называется византийским. Последователи греческой церкви, они по своему характеру, своим верованиям, воспитанию, историческому прошлому невольно чуждаются римско-католической культуры, но, во всяком случае, они должны были бы искать образцы для своих сооружений не в Афинах, а в Константинополе.
При взгляде с Невы набережные Петербурга очень величественны и красивы… Впрочем, здесь любят все показное, все, что блестит… Величественные храмы языческих богов, которые своими горизонтальными линиями и строгими очертаниями так удивительно венчают предгорья ионических берегов, тут, в Петербурге, походят на груды гипса и извести. […]
Стишком прославленная статуя Петра Великого привлекла… мое внимание, но она произвела на меня исключительно неприятное впечатление. Воздвигнутая Екатериной на скале, со скромной с виду и горделивой, по существу, надписью “Петру I Екатерина II”, фигура всадника дана ни в античном, ни в современном стиле. Это – римлянин времен Людовика XIV. Чтобы помочь коню прочнее держаться, скульптор поместил у ног его огромную змею – несчастная идея, которая лишь выдает беспомощность художника. […]
На улицах встречалось очень мало женщин, не видно было ни одного красивого женского лица, не слышно было ни одного веселого девичьего голоса. Все было тихо и размеренно, как в казарме или лагере. Военная дисциплина в России подавляет все и всех. И вид этой страны невольно заставляет меня тосковать по Испании, как будто я родился в Андалузии… […]
На Невском проспекте, издали, в предрассветном сумраке, увидел я колонны адмиралтейства со сверкающим над ним блестящим металлическим шпилем. Шпиль этого христианского минарета острее любой готической башни и весь покрыт золотом дукатов, принесенных объединенными провинциями Голландии в дар Петру I…»{447}
После всего этого маркиз хватается за другое: он якобы искренне сожалеет о сотнях погубленных жизней рабочих, которые трудились на строительстве Зимнего дворца:
«…Царь называется “отцом” этими же людьми, которые ради одного лишь царского каприза безропотно приносили себя в жертву. Мне стало очень неуютно в Петербурге после того, как я увидел Зимний дворец и узнал, скольких человеческих жизней он стоил. Мне сообщили все эти подробности не шпионы и не люди, любящие пошутить, и потому я гарантирую их достоверность. Миллионы, которые стоил Версаль, прокормили столько же семей французских рабочих, сколько 12 месяцев постройки Зимнего дворца убили русских рабов. Но благодаря этой гекатомбе слово царя совершило чудо, дворец был, к общему удовольствию, восстановлен в срок и освящение его ознаменовано было свадебным празднеством. Царь в России, видно, может быть любимым, если он и не слишком щадит жизнь своих подданных»{448}.
Итак, чистой воды лицемерие. Хотя маркизу неплохо было бы вспомнить другое: постройку загородного королевского дворца в Версале (кстати, тоже на болоте). Дорогой проект, составленный исключительно по «капризу» короля, не только полностью обескровил государственную казну, но и явился большой братской могилой: известно, что при его строительстве погибло намного больше рабочих, нежели при возведении Зимнего дворца. Причём многие умерли от дизентерии, ставшей следствием ужасного санитарного состояния мест проживания рабочих. И это общеизвестный факт! Так что, упомянув Версаль, маркиз де Кюстин сильно просчитался, выказав своё невежество. Интересно, а как насчёт «короля-солнца» Людовика XIV, столь обожаемом французами: он слишком щадил жизни своих подданных? Налицо циничное лукавство.
Впрочем, далее – намного серьёзнее. Порицая всё русское, маркиз постепенно скатывается туда, куда рано или поздно должен был скатиться: в откровенный нацизм. То есть в признание превосходства одной нации над другими.
Судите сами: «Здесь, в Петербурге, вообще легко обмануться видимостью цивилизации… Стоит только вспомнить о взаимоотношениях разных классов населения, о том, как грубы их нравы и как тяжелы условия жизни, чтобы сразу увидеть под возмущающим великолепием подлинное варварство. Я не осуждаю русских за то, каковы они, но я порицаю в них притязание казаться теми же, что и мы. Они еще совершенно некультурны. Это не лишало бы их надежды стать таковыми, если бы они не были поглощены желанием по-обезьяньи подражать другим нациям, осмеивая в то же время, как обезьяны, тех, кому они подражают. Невольно приходит на мысль, что эти люди потеряны для первобытного состояния и не пригодны для цивилизации»{449}.
Нацизм как он есть. Без всякого преувеличения и натяжек. Ибо всё остальное – жалкая попытка завуалировать собственную бесноватость. Причём она (бесноватость) налицо, ибо, видя «соринку» в российском глазе, гость не замечает «бревно» в своём собственном.
Как вам такие строки: «…Гораздо безопаснее в лесах Америки… На всем земном шаре нет таких эгоистов, корыстолюбцев, лишенных всякого чувства чести… какие живут вокруг Парижа. Тут вы не найдёте… благородных сердец, патриархальных нравов, напоминающих нравы и обычаи библейских тем, что было в них прекрасного. Я говорю ужасающую истину. В окрестностях Парижа… зайдите в один из домов подле дороги… вы найдёте женщину, окруженную пятью или шестью детьми… почти нагими, грязными, несчастными… покрытыми корой нечистоты и грязи… и всё это, чтобы возбудить жалость!.. Здесь всё спекуляция»