Пришлось отложить и «Крестьян» (они так и остались незавершенными), и заключительную часть романа «Блеск и нищета куртизанок». Последняя вещь уже обещана издателю Потте, которому пришлось вместо куртизанок отдать «Онорину».
Всё неплохо, если не вспомнить, скажем, г-на Жирардена. А как же контракт, возмущается издатель, читатели ждут. Ну и деньги, напоминает Эмиль, намеревавшийся и сам неплохо заработать на романах Бальзака. Чуть позже, оправдывается Оноре: немного приболел. Приболел так приболел – не вызывать же больного на дуэль…
Впрочем, вызывать на дуэль никого не пришлось. Вот тогда-то, воспользовавшись паузой, Эмиль де Жирарден и решил сделать ход конём: он отказался печать роман «Крестьяне», предпочтя ему «Королеву Марго» Александра Дюма. Для ранимого Бальзака это оказалось серьёзным ударом; он быстро оценил талант Дюма, который, как и Стендаль, добился успеха там, куда сам Бальзак ещё не добрался, но планировал. Ведь история и криминальная хроника, как он считал, это было исключительно его поле. Порой зависть к успешному коллеге-сопернику, который почти с ходу покорил публику, бывает больнее всего.
«Возможно, у Бальзака были и другие причины для недоброго отношения к Дюма, – предполагает Ф. Тайяндье. – У него вызвал досаду триумфальный успех “Графа Монте-Кристо”. Выбрав современный сюжет, развернув значительную часть интриги в тогдашнем Париже, Дюма прошёл по территории Бальзака. Какую великолепную вещь мог сделать из этого сюжета он сам! Этот знаменитый иностранец, баснословный богач, осуществляющий в Париже свою безжалостную месть, – ведь он само воплощение его собственной, Бальзака, мечты о тайной власти. Есть сведения о том, что Бальзак мечтал сделать из этого сюжета театральную пьесу»{478}.
Нет, Бальзак не завидовал. Просто ему было очень неприятно, что кто-то на «его поле» сумел собрать богатый урожай…
Любой разговор об Александре Дюма (речь, конечно, о Дюма-отце) не может ограничиться двумя-тремя строками. На то и Дюма. Скажем сразу: у Бальзака с собратом по перу были довольно натянутые отношения. Дело в том, что Оноре, вкалывая как вол, не мог не сердиться, когда слышал об образе жизни этого «избалованного судьбой лентяя». И понять романиста можно, ибо, в отличие от Бальзака, Дюма на первый план во всём и всегда ставил собственный комфорт: в еде, в работе и даже… в любви. Завзятый кулинар, он обожал сытно поесть, однако почти не употреблял кофе и пренебрежительно относился к табаку. Даже писал Дюма в зависимости от содержания на разной по цвету бумаге. Так, бумага голубого цвета предназначалась для написания романов, желтого – стихов, а розового – для журнальных статей.
Отчаянный дуэлянт, он участвовал более чем в двадцати дуэлях и любил хорошеньких женщин, вино и задорные песни. Недаром людская молва приписывала этому убежденному холостяку несколько сотен незаконнорожденных детей! Большой шутник Дюма даже к дуэлям относился с определенной долей юмора.
Так, однажды ссора с каким-то офицером привела его к дуэли. Условия поединка были суровыми. При наличии одного пистолета соперники должны были тянуть жребий: кто вытягивал бумажку со словом «Смерть» – пускал себе пулю в лоб. Жребий пал на Дюма. Писатель хладнокровно взял пистолет и, попрощавшись с друзьями, вышел в соседнюю комнату. Вскоре раздался звук выстрела… Каково же было изумление присутствующих, когда они увидели живого и невредимого мастера исторических романов с дымящимся пистолетом в правой руке! «Промахнулся!» – сказал Дюма невозмутимо. Инцидент был исчерпан…
Чудом избежал дуэли с вспыльчивым Дюма и Бальзак. Произошло это так. Не выдержав успехов Дюма в драматургии (его пьесы, в отличие от Оноре, неплохо ставились в парижских театрах), он прилюдно бросил конкуренту:
– Когда я выдохнусь, стану писать пьесы…
– О, уважаемый коллега, – сверкнул глазами Дюма, – в таком случае, вам надо начинать прямо сейчас…
К счастью, всё закончилось лишь словесным поединком.
Русский писатель А. И. Куприн для наилучшей характеристики А. Дюма приводит один из моментов творческого вдохновения известного французского романиста, так поразившего одного из гостей-литераторов из России[163], пришедших к тому в гости: «Дюма, без сюртука, в расстегнутом жилете, сидел за письменным столом, а на коленях у него сидело прелестное, белокурое… создание, декольтированное и сверху, и снизу; оно нежно обнимало писателя за шею тонкой обнаженной рукой, а он продолжал писать. Четвертушки исписанной бумаги устилали весь пол…»{479}
Еще больше поразили писателя слова мэтра о том, что, если бы у него на другом колене сидела еще одна женщина, то он «писал бы вдвое больше, вдвое охотнее и вдвое лучше…»
Возможно, причиной такого темперамента и необузданности чувств явился тот факт, что в жилах Дюма-отца на четверть текла негритянская кровь, так как бабушка писателя была негритянкой – рабыней на знойных плантациях Индии. А толстые губы, курчавая шевелюра, широкий приплюснутый нос и смуглая кожа лишь подчеркивали происхождение Александра Дюма. Однако мало кто знал, что этот крепко сложенный гигант преклонялся лишь перед одной женщиной – своей матерью, которую безумно любил и был к ней чрезвычайно привязан.
Александр Куприн: «В расцвете своей славы Дюма был божком капризного Парижа. Когда его роман “Граф Монте-Кристо” печатался ежедневно главами в большой парижской газете, то перед воротами редакции еще с ночи стояли длиннейшие хвосты. Уличных газетчиков чуть не разрывали на части. Популярность его была огромна. Кто-то сказал про него, что его слава и обаяние занимают второе место за Наполеоном»{480}.
Как-то раз Дюма-отец гостил у сына за городом. Однажды за утренним кофе Дюма-младший спросил:
– Как ты спал, папа? Надеюсь, хоть немного отдохнул?
Тот ответил:
– Видишь ли, я вовсе не спал…
– В чём дело, папа? – встревожился сын. – Тебе что-то мешало?
– Мне стыдно сказать, но я захватил с собою из Парижа одну маленькую книжонку и как начал с вечера ее читать, так и читал до самого утра…
– Что же это за книга такая? – удивился Дюма-младший. – Как она называется?
– «Три мушкетера», – смущаясь, ответил отец.
Что касается творчества Дюма-старшего, то здесь имелся один спорный нюанс. Если в «плодовитость» Вальтера Скотта, жившего в крайней нужде и писавшего ради хлеба насущного, ещё можно было верить (оплата издателя зависела от объема написанного), то на Дюма (и об этом знал весь литературный Париж) работали так называемые литературные негры, которые за определённую плату денно и нощно «вкалывали на шефа».
«Конечно, – пишет А. Куприн, – всякому ясно, что выпустить в свет около 560 увесистых книг, содержащих в себе длиннейшие романы и пятиактные пьесы, – дело немыслимое для одного человека, как бы он ни был борзописен, какими бы физическими и духовными силами он ни обладал. Если мы допустим, что Дюма умудрялся при титанических усилиях писать по четыре романа в год, то и тогда ему понадобилось бы для полного комплекта его сочинений работать около ста сорока лет самым усердным образом, подхлестывая себя неистово сотнями чашек крепчайшего кофея… Да. У Дюма были сотрудники… Коллективное творчество имеет множество видов, условий и оттенков. Во всяком случае на фасаде выстроенного дома ставит свое имя архитектор, а не каменщик, и не маляры, и не землекопы»{481}.
Как мы помним, Бальзак тоже делал попытки привлечь для сотрудничества «негра» в лице некоего Лассальи, но ничем хорошим для писателя это не кончилось. Видя, как его идея блистательно воплощена в жизнь каким-то избалованным трутнем, Оноре, конечно, сердился, но поделать ничего не мог. В этом «тёмном деле» Дюма оказался более удачлив, чем его коллеги по писательскому труду. Прочим оставалось только тайно завидовать и… стараться опередить на вираже.
В механике есть такое понятие: старение (изношенность) металла. Даже металл – и тот изнашивается: какой-то быстрее, какой-то медленнее. Что уж говорить о клетке тела, которую простым глазом не увидишь. Клетка человека хрупка и ненадёжна, а если ещё поднажать… Оноре «поджимал» долго и настойчиво. Свои клетки (особенно нервные) он словно испытывал на прочность. Первые тревожные «звоночки» настойчиво призывали: поберегись! Но Оноре всё откладывал: завтра… послезавтра… До поры до времени проносило.
После окончания «Модесты Миньон» стало как-то застопориваться. Сначала постепенно и почти незаметно, но явно с некоторым накоплением страданий. Бальзак серьёзно заболевал. Что это было, сказать сложно, но налицо сказывались признаки переутомления. Всё остальное: головные боли, головокружения и даже сонливость – прилагалось к основному. Оноре никогда не щадил себя, и теперь организм отвечал ему тем же.
Вот строки бальзаковских писем того периода, говорящие сами за себя:
«Я надолго погрузился в непреоборимую, благотворную дрему. Мой организм не в силах трудиться. Он отдыхает. Он не реагирует больше на кофе. Целые реки кофе влил я в себя, чтобы закончить “Модесту Миньон”. А мне казалось, будто я хлебаю воду. Просыпаюсь я в три часа и тут же засыпаю снова. Завтракаю в восемь, чувствую потребность снова поспать и сплю»…
«Для меня наступил период ужасных нервных страданий, желудочных спазм, вызванных неумеренным потреблением черного кофе. Мне нужен полный покой. Эти невероятные, ужасные боли терзают меня вот уже три дня…»
«…Я изнемог, как Иаков в единоборстве с Ангелом. А ведь я должен написать еще шесть томов, а может и больше… Публика ждет от меня книг, а я чувствую себя пустым мешком…»