гами чудак – истинная находка для всякого рода мошенников и проходимцев. А «проколоться» можно на любой вещице, ведь Оноре не антиквар, он всего лишь любитель. Даже на фарфоре, в котором Оноре считал себя докой, запросто обжечься, особенно, если он «старинный китайский».
В «Кузене Понсе» Бальзак напишет: «Никакая депрессия или сплин не выживут, если приложить к душе припарку, известную под названием мании. Пусть они больше не смогут пить из того, что всегда называлось “кубком радости”, когда люди что-то коллекционируют (некоторые даже собирают афиши!), и они увидят чистое золото счастья, вплавленное в мелкую монету. Мания – это удовольствие, переплавленное в идею».
Когда Бальзаку доставили китайский фарфоровый сервиз на девять персон, он радостно сообщил Еве: «Он мне достался за триста франков. Дюма заплатил за такой же четыре тысячи. А стоит он по меньшей мере шесть!» Но через несколько дней разочарованно пишет: «Он такой же китайский, как я китаец!»{500}
Тем не менее с каждым месяцем «коллекционирование» превращается в некое безумие. Вот всего лишь один день Бальзака (15 февраля 1846 года), который в полной мере демонстрирует неистовство нашего героя:
«Три часа подряд прошатался я и сделал множество приобретений. Во-первых, желтая чашка за пять франков. Стоит она по меньшей мере десять, это истинное произведение искусства. Во-вторых: синяя ампирная чашка – севрский фарфор, – которую предлагали Тальма. Она невероятно богато расписана. Один букет цветов, который ее украшает, стоит двадцать пять дукатов (а я заплатил за нее только двадцать франков). В-третьих: шесть кресел, отделанных с королевской роскошью. Четыре я сохраню, а два мне переделают в козетку. Какое великолепие! Вот видишь, мы уже почти обставили маленький салон, и всего за двести сорок франков!..
Две вазы из севрского фарфора. Стоимость их от пятисот до шестисот франков (сохрани это в тайне), а мне они достались за тридцать пять. Такого случая у меня еще не было. Парижане в сущности не знают Парижа. Обладая временем и терпением, здесь можно найти все и к тому же еще по дешевке. Ты просто откажешься мне поверить, когда увидишь желтую королевскую чашку, которую я приобрел за пять франков»{501}.
Теперь – люстра. Без неё никак. Без сногсшибательной люстры «дом Евы» будет выглядеть совсем непрезентабельно. И если уж покупать – то из сокровищницы каких-нибудь курфюрстов. И Оноре сбивается с ног, чтобы подыскать «что-нибудь этакое». Конечно, нашёл.
И с восторгом описывает покупку Еве: «Она принадлежала германскому императору, в ней двести фунтов веса. Сделана она из массивной бронзы, которая одна только стоит по два франка пятьдесят сантимов за килограмм. Мне же эта люстра достанется за четыреста пятьдесят франков – это стоимость одного металла, то есть даром. Ты будешь жить элегантно и богато, как королева, окруженная всем, что только может предоставить искусство. И при этом капитала нашего мы не тронем… Я обшарил все уголки Парижа. Настоящие вещи дорожают со дня на день»{502}.
Продолжая про тот же «счастливейший» февральский день, Бальзак пишет: «Маленький пейзаж принадлежит кисти Рюйсдаля, Мивилль завидует мне – ведь я купил Натуара и Гольбейна за триста пятьдесят франков»{503}.
«…Неужели же ему ни разу не пришла в голову мысль, – задаётся вопросом Цвейг, – почему эти болваны торговцы картинами продают именно ему Гольбейна за триста франков? Но он не ставит себе этого вопроса. Он мечтает. Он фантазирует. И он покупает. На каждом углу его подстерегает какая-нибудь фантастическая сделка»{504}.
Действительно, Бальзак, кажется, ни разу не задался вопросом: почему вокруг так много антикварщиков-недотёп, сбывающих ему бесценные раритеты – полотна, вазы, мебель за символические суммы? Ответ прост: он верил в то, во что ему хотелось верить. А потому… продолжал покупать.
Г. Робб: «Еще до 1847 г. общая стоимость меблировки “прихоти Божона” составляла 100 тысяч франков. Когда со всей Европы прибыли многочисленные ящики и сундуки, в них находились десять часов, двенадцать канделябров, 36 ваз (в основном севрских или китайских), зеркал на 1500 франков (“они совершенно необходимы”), 3000 килограммов меди и позолоченной бронзы, салон белый с золотом, зеленый салон на первом этаже (зеленый – любимый цвет Эвелины), столики маркетри, отделанные малахитом, кабинет, библиотека, картинная галерея, состоящая из двадцати шести шедевров старых мастеров (по мнению Бальзака) и кресло красного дерева, которое можно опускать или поднимать на желаемую высоту. Опись имущества занимает сорок семь страниц. Обстановку каждой комнаты Бальзак продумывал со свойственной ему пунктуальностью. В ватерклозете (примерная стоимость – 1680 франков) ручка на цепи будет из зеленого богемского стекла; там также должны стоять две китайские вазы для цветов, японская чаша, биде из фарфора и красного дерева. Кроме того, ватерклозет украсят дубовое сиденье с зеленым бархатом, обитое золотыми гвоздями, две гравюры “Сидящей нимфы” Жироде и ночной горшок, “который ранее принадлежал мадам де Помпадур”. 23 тысячи франков, полученные за “Бедных родственников”, “были проглочены, как клубника”, и “25 тысяч франков за “Крестьян” развеются как дым”…»{505}
С. Цвейг: «Нищий и вечный должник, он уже в 1846 году оценивает свои сокровища от четырехсот до пятисот тысяч франков, и его письма к г-же Ганской содержат непрестанные отчеты о новых его покупках, о новых “главных выигрышах”. […] Оборотная сторона великолепных сделок станет явной только при продаже его имущества. На аукционе в отеле Друо, после смерти жены Бальзака, подводится безжалостный итог. Никто никогда ничего не услышит о всех этих Гольбейнах и Рюйсдалях. Ни в одном каталоге мы не найдем упоминания о каком-либо выдающемся полотне “из собрания Бальзака”. Суммы, вырученные за его величайшие сокровища, ничтожны. Правда, он не дожил до этого»{506}.
Бедный, бедный Йорик…
Глава девятая
Vita brevis, ars longa[166].
Знаменитые люди любой эпохи должны жить в одиночестве. Не подобны ли они птицам в лесу? Они поют, они чаруют природу, никем не зримые.
Отделаться от прошлого так же трудно, как согнать осу с липкой патоки. А если это переплетено с личной жизнью, то не отделаться никогда.
Луиза де Брюньоль слишком долго прожила рядом с Оноре, чтобы расстаться с ней оказалось просто. Когда экономка поняла, что отношения у Бальзака с Ганской зашли слишком далеко, пришлось задуматься, как наладить собственную жизнь – жизнь без Оноре. Тогда-то Луиза и надумала выйти замуж. Тем более что и сам Бальзак был не против, ибо таким образом он вполне по-мирному освобождался от компрометирующей его в глазах Евы связи. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы.
Но ладно бы только замуж. Если уж выходить, считает Луиза, то… за господина Эльшота! Бальзак удивлён: Карл Эльшот – известный парижский скульптор; его хорошо знают в высшем свете. Тем не менее, познакомившись с разбитной экономкой, Эльшот воспылал страстью. Дело шло к свадьбе, когда разразился скандал: как выяснилось, этот малый оказался отъявленным негодяем и совратителем несовершеннолетней. Ко всему прочему, он по уши погряз в долгах. Словом, самый настоящий проходимец, намеревавшийся пожить за чужой счёт (за счёт состоятельной Луизы).
Дав негоднику от ворот поворот, мадам де Брюньоль всерьёз задумалась о торговле гербовой бумагой и марками. Следует заметить, эта девица была не так глупа. Торговля почтовыми марками и гербовой бумагой в те годы приносила хороший доход, а потому получить патент на данный вид бизнеса было чрезвычайно трудным делом. Луиза была вынуждена обратиться к Бальзаку: выручай, друг ситный! Знает, хитрюга, что у Оноре везде всё схвачено. Так и есть. Если кто и выручит, то только Джеймс Ротшильд, у которого весь столичный бизнес в кармане – в его собственном. И романист обращается к банкиру с просьбой о содействии.
Вот что об этом писал Бальзак: «Ротшильд кривлялся по обыкновению. Спросил, хорошенькая ли она и обладал ли я ею. “Сто двадцать один раз, – ответил я, – и, если хотите, уступлю ее вам”. “А дети у нее есть?” – вдруг задал он вопрос. “Нет, но вы можете подарить ей ребеночка”. – “Очень жаль, но я, знаете ли, покровительствую только тем женщинам, у которых есть дети”. Нарочно сболтнул, чтобы увильнуть. Будь у нее дети, он сказал бы, что не может поощрять безнравственность. “Ах так! – ответил я. – Вы воображаете, барон, что можете поспорить в хитрости со мной! Я же акционер компании Северных железных дорог! Я сейчас представлю вам счет, и вам придется заняться моим делом так же, как железнодорожной веткой с прибылью в четыреста тысяч франков”. “Вот как! – процедил он. – Если вы сумеете нажать на меня, я еще больше буду восхищаться вами”. – “Я и нажму на вас, – ответил я, – напущу на вас вашу супругу, а уж она возьмет вас под надзор”. Он рассмеялся и, раскинувшись в кресле, сказал: “Я изнемогаю от усталости! Дела просто убивают меня. Предъявляйте ваш счет…”…»{507}
Ротшильд, судя по всему, действительно, был большим кривлякой. Он, конечно же, поможет, но не сразу. А до этого будет удерживать Бальзака на коротком поводке. Такая уж у банкиров натура – держать на поводке даже друзей…
В феврале 1846 года Бальзак получает из Италии долгожданное письмо от Ганской: