й» академик Шарль Пино Дюкло: «Раньше в Академии было только одно кресло – место директора. У всех остальных академиков, в каком бы звании они ни были, были только кафедры. Кардинал д’Эстре, став немощным, искал облегчения при исполнении служебных обязанностей на наших собраниях… Кардинал попросил, чтобы ему было позволено сесть на более удобный стул. Об этом доложили королю Людовику XIV, который, предвидя последствия такого различия, приказал интенданту хранилища мебели доставить в Академию сорок кресел и тем самым навсегда закрепил академическое равенство. Академия не могла ожидать меньшего от короля, который хотел объявить себя её защитником».
Прозвищем «бессмертные» академики были обязаны своему девизу: «Бессмертие». Впервые он появляется на печати, данной Академии её основателем – кардиналом Ришелье. Это понятие распространялось на посмертную славу академиков. То было неким литературным бессмертием, дарованным королем в обмен на их лингвистические заслуги. Академик всегда олицетворял несменяемое достоинство. После смерти владельца его кресло объявлялось вакантным, и через определённое время назначались выборы. Кандидатуры представлялись письмом на имя бессменного секретаря самим кандидатом или одним (несколькими) учёными. Выборы проводились тайным голосованием, требующим абсолютного большинства поданных голосов.
Таким образом, Французская академия являлась своего рода орденом избранных. Как везде, в ней существовали свои слабые звенья. После смерти в 1834 году бессменного секретаря Академии Антуана Винсента Арно (политик, поэт, драматург) его место занял Абель Франсуа Вильмен, тоже писатель, профессор Сорбонны и будущий министр образования. С секретарями всё понятно: это кресло всегда занимали уважаемые в среде учёных люди. А вот с остальными…
Наиболее уязвимым местом самой крепкой цепи является её самое слабое звено. И этим слабым звеном Академии были, конечно же, выборы в её члены. Ведь где выборы – там коррупция; а где коррупция – там появление «тёмных лошадок». Имя этим «лошадкам» – легион. Давайте (хотя бы мельком) приглядимся к некоторым членам Академии в данный период.
Место № 1. Франсуа-Огюст Парсеваль-Бабушка: кто этот человек, откуда он и про что? Оказывается, придворный поэт Наполеона I Бонапарта, сопровождал консула во время Египетской кампании. После его смерти в 1834 году это место занял умеренный либерал Нарцисс-Ахилл де Сальванди, ставший министром образования в кабинете Луи-Матьё Моле (1837–1839).
Место № 3. Этьен-Дени, избран членом Французской академии в 1842 году. В 1837 году король Луи-Филипп специально для него возродил титул герцога. Был президентом Палаты пэров, канцлером.
Место № 4. Жан Вату, поэт. Избран в 1848 году; в тот же год умер. Уверен, ни один из нынешний французов не только не сможет процитировать пару строк из мсье Вату, но вообще не слышал это имя.
И так далее и тому подобное. Шатобриан занимал 19-е кресло. После его смерти это место будет отдано Полю де Ноаю, 6-му герцогу Ноай. Был внучатым племянником Жана-Поля-Франсуа де Ноай, 5-го герцога Ноайского. Гордость Франции, пэр, рыцарь Золотого руна, великолепный парламентский оратор. И вот результат: герцог де Ноай получил двадцать пять голосов, Бальзак – четыре; два бюллетеня оказались недействительными, один – пустым.
Теперь ещё раз про умершего поэта Вату. Через неделю после победы герцога Ноай состоялись новые выборы на место умершего Вату (кресло № 4). Бальзак получил… два голоса: Гюго и Виньи. Ну а победил некий граф де Сен-При. Алексис Гиньяр, граф де Сен-При был сыном Армана-Эмманюэля де Сен-При, губернатора русской Одессы. В 1822 году семья переселилась в Париж. Во время Июльской монархии назначен чрезвычайным и полномочным послом в Бразилии; затем был послом в Португалии и Дании; член палаты пэров. Историк и… И всё.
Поэтому дальше можно ничего не рассказывать – ни про мэров, ни про пэров. Потому что и так ясно: Академия – это про них, власть предержащих. Коррупция в чистом виде. И самым правильным выбором этих самых академиков в сороковые годы бальзаковского века оказался разве что выбор Виктора Гюго в 1841 году. Тогда вместо умершего драматурга Луи Жана Непомюсена Лемерсье (известный деятель, не правда ли?) большинство голосов было отдано за автора «Собора Парижской Богоматери». И на том спасибо. А то могли и не углядеть, в очередной раз проголосовав за какого-нибудь герцога или пэра.
Из письма Бальзака Лоран-Жану[175], своему другу (9 февраля 1849 г.):
«…Если ты можешь узнать из достоверного источника, кто были те два академика, что подали за меня голоса при моем последнем провале, ты доставишь мне большое удовольствие, ибо я хочу их поблагодарить отсюда самолично. Не ошибись, потому что многие захотят быть в числе этих двух; я желаю знать точно. Академия предпочла мне г-на ***. Вероятно, он лучший писатель, нежели я, но я куда учтивее его, потому что я отступил перед кандидатурой Виктора Гюго. И потом, г-н *** – человек степенный, а у меня, черт побери, есть долги!»{552}
В какой-то момент Бальзак ловит себя на мысли, что все его действия происходят как бы по инерции, порой – будто не по его воле. Так и есть. Ведь все его мысли в те дни – только об Эвелине.
«Я верховничал весь день, и в мечтах я настолько переношусь в Верховню, что вижу даже самые незначительные мелочи ее обихода. Мысленно я открываю шкаф со сластями, тот, что стоит у окна в твоей спальне рядом с дверью красного дерева, которая ведет в туалетную комнату, пересчитываю пятна воска от свечей, оплывавших на бархатную скатерть того стола, за которым мы играли в шахматы… Раскрыв большой шкаф, смотрю на носовые платки моего любимого волчишки… сижу за чаем, который подавали в половине девятого в спальне мадам Эвелины. Клянусь честью, любовью к тебе – я живу там…»{553}
Париж… Этот город всё больше превращался в «пустыню». После того, когда Оноре вкусил плоды славы и признания, он чаще и чаще чувствовал себя в этой многолюдной Сахаре одиноким, беззащитным и бесприютным. И когда показалось, что нет никакой возможности «жить во Франции и среди отчаянных битв», вдруг окончательно осознал: следует бежать.
Решено: он примет российское подданство. «Пусть Европа делает все что ей заблагорассудится. Отныне я всего лишь частица имения Верховни».
Шарль Монселе[176] вспоминал о Бальзаке:
«Последний раз я видел Бальзака в 1848 году в редакции “Эвенман”, где я тогда состоял на службе. “Эвенман” был в ту пору только что основан при содействии Виктора Гюго… Леон Гозлан, Мерис, Теофиль Готье сталкивались у нас в дверях с Анри Мюрже, Шанфлери и Теодором де Банвилем. В редакции царило веселое оживление, там охотно обменивались идеями, делились надеждами, мнениями и блистали остроумием… Однажды, примерно между девятью и десятью часами вечера, когда я правил корректуру одной из своих рубрик, в нашу комнату вошел человек, которого я узнал с первого же взгляда (я видел его два года тому назад). Это был Бальзак. Все встали. Мерис и Вакери подошли пожать ему руку. Бальзак как-то обещал написать роман для “Эвенман” и даже сообщил нам его название. Но в этот вечер он не принес его – он пришел проститься со своими друзьями, так как на следующий день отправлялся в свое последнее путешествие в Россию. Он был одет со своего рода совершенством по части дурного вкуса. Его редингот был ядовито-зеленого цвета. Красный скрученный, как веревка, галстук, поношенная шляпа и длинные волосы придавали ему вид провинциального комедианта. В его облике уже не сквозила прежняя могучая жизнерадостность; годы, не изменив черт его лица, смягчили его выражение. Веселость уступила место доброте. Только глаза по-прежнему сохраняли свой необычайный блеск и выразительность… Заряд его жизненных сил уменьшился. Чувствовал ли он уже первые признаки болезни, которая должна была унести его в могилу два года спустя?..»{554}
Французы ещё не понимали, что прощались с ним навсегда.
«Г-ну О. де Бальзаку
…Нашим представителям за границей были отданы указания не чинить никаких препятствий вашему въезду в Россию, поскольку вы предполагаете совершить путешествие, имеющее сугубо научные цели».
…Забрызганный грязью дилижанс в который раз несёт несчастного странника в далёкие края, к своей «маркизе». Где-то там, далеко на Украине, его ждёт Верховня и… «Лувр». 19 сентября 1848 года Оноре выезжает из Парижа в сторону Кёльна; оттуда поездом он прибудет в Краков.
Дом в Париже на рю Фортюне он вновь оставил на матушку (теперь Анна-Шарлотта получала от сына небольшое ежемесячное пособие в 100 франков). Полномочия блюсти свои литературные и театральные интересы Бальзак доверил верному помощнику Лоран-Жану, оформив на его имя «генеральную доверенность».
О последнем Морис Регар вспоминал: «Асимметричное лицо. Кривоногий к тому же. Ходил, подпрыгивая, опираясь на палку. Его худоба заставляла краснеть, нос был похож на клюв хищной птицы. Этот человек обожал Бальзака, был с ним на “ты”, шутя называл его “дитя мое” и “любимый”, выполнял по его просьбе самые деликатные поручения»{555}.
Рядом с матерью во «дворце» двое слуг – отставной косолапый капрал Франсуа Минх и служанка Занелла, помогавшая наводить порядок.
«Эльзасец малый крепкий – не слишком умный, зато очень честный. Не сомневаюсь, что позже из него выйдет отличный кучер. Я буду внимательно присматривать за ним»{556}