.
В дороге Бальзак сильно простудился. «Чтобы не дышать сигарным дымом прусских генералов, ехавших вместе со мной в первом классе, я все время держал открытым окно»{557}.
Добравшись до имения брата Ежи Мнишека, Оноре решил немного передохнуть. По приезде туда он написал Эвелине, прося прислать свежих лошадей: «…Предпочел бы локомотивы лошадям. Как счастлив я был когда-то, путешествуя в вагоне! Осталось всего три дня!»
Бальзак ехал в неизвестность. Если бы кто-то ему сказал, что он останется в России навсегда, то Оноре бы поверил. Но он знал одно – что едет навстречу своему счастью. И всю оставшуюся жизнь проведёт с Евой.
Бальзак не знал другого: его счастье окажется не столь продолжительным.
3 октября Оноре уже в Верховне.
– Шо изволите, мусьё? – кланялся каждое утро французу здоровенный хохол, Фома Губернатчук, специально приставленный хозяйкой к дорогому гостю. – Може, кофею аль стопку горылки – дык я ж пулэй, тильки прикажьте…
Потом помогает барину одеться и проводит в натопленный кабинет. Там Бальзак, путаясь в полах подаренного Евой черкесского тёплого халата, садится за рабочий стол и… млеет. Огромные восковые свечи в серебряных канделябрах, богатый чернильный прибор, жаркий камин, мягкие ковры… Лувр. Однозначно – Лувр! А он – чем не Наполеон?! Тем более что где-то рядом, в соседних комнатах, – Она, его Жозефина! Тут бы и умереть от блаженства…
Ему здесь чрезвычайно нравится. А окружающие относятся к французскому гостю с большим почтением. Тот же Фома Губернатчук позже вспоминал: «Сразу становилось понятно, что он очень умен, гораздо умнее тех гувернеров-французов, за которыми наши соседи посылают за границу, чтобы те воспитывали их детей. Только очень мудрый человек внимателен к беднякам и слугам»{558}.
Местная кухня удивляет Оноре своим разнообразием. Тем не менее Бальзак находит, что говядина и баранина, которыми его кормят, «старые и жилистые», поэтому сильно отличаются от парижского мяса. «Мы утешаемся превосходным чаем и изумительными молочными продуктами, ибо овощи ужасны: морковь отдает уксусом, а репа ничем не пахнет. С другой стороны, здесь бесконечное количество круп – из проса, гречки, овса, ячменя и т. д. Скоро они начнут делать крупы из древесной коры»{559}. Как поделился в другом письме, в Верховне он «попробовал 162 блюда из крупы».
А вот работалось плохо. Тем не менее он пишет «Мадемуазель дю Виссар, или Франция во времена Консульства», «Женщину-писательницу» и «Театр, как он есть»; делает кое-какие наброски…
По отношению к себе Бальзак отметил ещё одну деталь со стороны местных: эти люди (речь не об аристократах), если кого-то начинали уважать, то готовы были перед своим повелителем разбиться в лепёшку. В Верховне к нему относились почти как к монаршей особе.
«Слуга, которого приставили здесь ко мне, недавно женился, – писал Оноре сестре Лоре, – и они с женой приходили засвидетельствовать хозяевам свое почтение. Женщина и ее муж ложатся на живот, три раза ударяются об пол головами и целуют твои ноги… Целуют по-настоящему, а не как на аудиенции у папы римского… Только на Востоке умеют по-настоящему простираться ниц. Только там слово “власть” что-то значит… Нужно править либо так, как правит русский император, либо не править вовсе. Из Вишневца приехал человек; он привез разные товары и пожелал хозяевам “счастливого правления”»{560}.
А дела насущные требовали решения. Однажды во время разговора Бальзака с Эвелиной о возможном бракосочетании та выдвинула условие: не желаю иметь долгов. Ева знала, в какое место бить. Неисправимый должник, последние два десятка лет Оноре не вылезал из долговой кабалы. Рассчитавшись с одними, он тут же занимал у других. Доктор Наккар, портной Бюиссон, Даблен, Александр де Берни, г-н Пикар… Даме, поверенный Пеллетро (бывший владелец дома на улице Фортюне)… Господа Висконти… Джеймс Ротшильд, называвший его «крайне легкомысленным»… Если бы их собрать всех вместе… Нет, лучше не собирать. Покупка парижского дома и его обстановка отнюдь не поспособствовали тому, чтобы окончательно расплатиться с кредиторами.
Вопрос с женитьбой по-прежнему в подвешенном состоянии. В этот раз Бальзак обращается с просьбой лично к министру народного просвещения Российской империи графу Уварову[177] (5 января 1849 года):
«Скоро уже шестнадцать лет, как я люблю благородную и добродетельную женщину… Особа эта является русской подданной, и полнейшая ее преданность не подлежит сомнению. Разумеется, высокие качества ее оценены по достоинству, ибо вам все в России известно… Она не хочет выйти замуж за иностранца без согласия августейшего повелителя. Однако ж она удостоила меня права просить об этом согласии. Я отнюдь не ропщу на покорность госпожи Ганской, ибо нахожу это естественным. Соответственно своим политическим убеждениям я никогда не критикую и тем более не иду против законов любой страны. Если б я давно уже не исповедовал таких принципов, меня привела бы к ним судьба тех людей, которые их не придерживаются. Впрочем, меня не страшит то, что счастье моей жизни ныне зависит исключительно от Его Величества императора Российского, и мое ожидание счастливого исхода становится почти что радостной убежденностью в этом, настолько я верю в рыцарскую доброту Его Величества, равную его могуществу…»{561}
Всё чаще Бальзак ловит себя на мысли, что разделаться с его непомерными долгами способен лишь один человек: Ева. Да-да, именно Эвелина. Хотя для этого следовало: во-первых, официально оформить их отношения; и во-вторых, уступить дом на рю Фортюне Ганской. Опять же – официально. Но польку смущают непомерные долги, связанные с этим парижским приобретением Бальзака.
В апреле 1849 года в письме Бальзака матери впервые проскальзывает мысль, что недвижимостью на улице Фортюне управляет Ганская: «Когда я прошу тебя сделать что-нибудь для дома, то говорю это не от своего имени, а потому что так желает она». Не забывает предупредить и сестру, сообщив ей в декабрьском письме, что особняк отписан Эвелине («…Принадлежит особе, у которой я нахожусь в гостях, и все в нем принадлежит ей»){562}.
А что в Париже?
В Париже всё под зорким оком г-жи де Бальзак, матушки нашего героя. Анна-Шарлотта вполне отдаёт себе отчёт в том, что сын доверил ей важную миссию как по охране «дворца», так и устройству всех насущных дел, коих набралось немало.
А. Моруа: «…Матушка царила на улице Фортюне над Франсуа и Занеллой и выдерживала атаки нотариуса, сборщика налогов и поставщиков. Ей дано было предписание подгонять обойщика, приобрести хрустальные розетки для канделябров, выкупить из ломбарда и доверить в качестве образца ювелиру Фроман-Мерису серебряное блюдо, по которому тот должен сделать несколько мелких тарелок, чтобы пополнить сервиз; заказать очень красивые консоли наборной работы в духе изделий Буля, украшенные химерами (красноречивый герб), на консоли водрузить две китайские вазы, которые при переноске следует поддерживать снизу, ведь если ухватить их сверху, они могут надломиться. Словом, на мать возложено сто поручений, требующих множества хлопот и волнений, утомительных для старухи семидесяти двух лет, но она успешно со всем справляется. Сын дозволяет ей разъезжать по его делам в наемном экипаже (а не в омнибусе, хотя этот вид транспорта стоит всего шесть су). Она хорошо питается, живет в тепле и наслаждается в этом очаровательном доме комфортом…»{563}
Счастья не бывает слишком много. Как, впрочем, и денег. Сладкая жизнь писателя продлилась чуть больше года. То была милость судьбы перед последними испытаниями.
«Последние полтора года жизни Бальзака, – пишет Г. Робб, – время, когда причины непонятны, следствия очевидны, а главную роль, к сожалению, все больше играет тело. Угасание автора “Человеческой комедии” было всеобъемлющим»{564}.
Верховня, как ни странно, явилась некой лакмусовой бумагой, отразившей общее состояние здоровья нашего героя. Несмотря на благоприятные условия, созданные ему Ганской для отдыха и плодотворной работы, именно здесь стали проявляться последствия нравственных страданий, душевного перелома и невероятных физических перегрузок. Накапливаясь долгое время, всё это неожиданно накатило бумерангом. Как не раз замечал местный доктор Кноте, французский гость был «серьёзно болен».
В первый раз по-настоящему «выстрелило» зимой 1849 года, когда у Бальзака обострился хронический бронхит. Начавшись с сильного кашля и последующего жара, болезнь быстро прогрессировала. Лечение доктора Кноте лишь приносило некоторое облегчение. Вскоре бронхит вылился в воспаление легких. Пневмония – не бронхит; здесь всё серьёзнее, тяжелее и опаснее: температурные пики, ухудшение общего состояния, слабость, одышка. В те годы пневмония выкашивала миллионы человеческих жизней! Добралась она и до Оноре…
У постели больного бессменный доктор Кноте и его практикующий сын; оба ученики знаменитого немецкого профессора Франка, европейской знаменитости. И лекарям на какое-то время удаётся справиться с хворью. Другое дело, что болезнь вызвала осложнения. В июне доктор Кноте ставит диагноз «воспаление желудка». Что это было за «воспаление», однозначно сказать затруднительно. Не исключено, что симптоматика была вызвана приёмом большого количества гомеопатических порошков, назначаемых эскулапами. Медицина тех лет официально придерживалась именно гомеопатии. А вот и лечение «по-кнотевски»: съедать по одному лимону два раза в день. Только вряд ли г-н Кноте лимонами лечил «воспалённый желудок»: это даже для гомеопатии нечто из ряда вон выходящее. Соответствующий результат: неукротимая рвота в течение нескольких часов. По сути – пытка.