«Это был жестокий бунт моей болезни и моего темперамента».
Но то – желудок. Намного серьёзнее оказались изменения со стороны сердечно-сосудистой системы. И удушье — явный признак того. Любая нагрузка, будь то ходьба по лестнице или быстрый шаг, вызывали у Оноре загрудинные боли и одышку; иногда он не мог встать с постели по несколько дней, а то и недель. Доктор Кноте выставляет пациенту «гипертрофию сердца». Скорее всего, так оно и было. И «лимонотерапия», которую мы упоминали, наверняка назначалась не для лечения воспалённого желудка, а для «очищения крови» и даже как рвотное. Как говорится, лес рубят – щепки летят.
Кашель уже не проходит. Судя по всему, у романиста целый «букет» хворей: тяжёлый бронхит, гипертоническая болезнь, ишемическая болезнь сердца. Бальзак всё чаще чувствует себя плохо, проводя дни напролёт в постели.
Но не болезнь – не болезнь! – занимает сейчас Бальзака. Его мысли уже там, в Париже, на рю Фортюне. И письмо матери со скрупулёзными наставлениями говорит само за себя:
«В большой китайской чаше, что стоит на коричневом шкафу в первой комнате верхнего этажа, рядом с гостиной, ты найдешь адрес торговца цветами на Елисейских Полях. Он посетил меня еще в 1848 году, и мы договорились о том, что в течение двух недель он будет поставлять цветы для украшения дома. Он сообщил мне, сколько стоит поставка цветов на год. Это должно стоить от шестисот до семисот франков. Но так как я должен был уехать, я отказался от этого расхода, который можно позволить себе только, если есть достаточно денег и если та, ради которой это делается, на это согласна. Она любит цветы, я знаю. Если цветочник уже начал декорировать дом, то у тебя есть повод договориться с ним и о дальнейшем по сходной цене. Позаботься, чтобы он принес действительно красивые цветы, и требуй с него как можно строже. Вот как нужно украсить дом: во-первых, подставка для цветов в первой комнате, во-вторых, в японском салоне, в-третьих, две жардиньерки в комнате под куполом, в-четвертых, маленькие цветочные ящики из африканского дерева на камине, в серой комнате под куполом, в-пятых, две большие цветочные вазы на площадке лестницы в вестибюле и, в-шестых, маленькие деревянные цветочные ящики, которые стоят на подставках, собранных Феше»{565}.
В мае 1849 года на имя Эвелины приходит письмо от генерала Бибикова, генерал-губернатора Киева, в котором сообщалось, что в случае замужества подданной Российской империи г-жи Ганской с гражданином Франции господином де Бальзаком она лишается прав на собственность. Следовало принимать кардинальное решение. И Ганская его принимает. Она отписывает всё своё имущество детям взамен на обещание выплачивать матери ренту в размере 20 тысяч франков в год. В жизни Бальзака и Ганской наступает серьёзный перелом: их бракосочетание и последующий и отъезд во Францию уже не мечта, а завтрашняя реальность.
Однако на возвращение в Париж в разгар русской зимы рассчитывать не приходится. Даже от предполагавшейся поездки в Киев и Москву Бальзак вынужден отказаться: он болен. Два врача-немца, отец и сын Кноте, старательно лечат француза. Пытаясь укрепить его силы, они усиленно пичкают пациента лимонами. Но все усилия медиков приносят лишь кратковременное облегчение. Здоровье Оноре уже не может восстановиться. Сначала его мучают глаза, потом трясет лихорадка, наконец начинается воспаление лёгких.
Из письма Зюльме Карро: «Лечение пришлось прекратить из-за ужасной лихорадки, которую называют “молдавской”. Лихорадка эта водится в Придунайских плавнях, распространяется до Одессы, а оттуда приходит в здешние степи».
Больной человек – всегда несчастье. И не только для самого заболевшего, но и для окружающих, прежде всего для членов семьи. Страждущий требует заботы и ухода; он вызывает сострадание и обеспокоенность.
Последние полгода до отъезда в Париж Бальзак, как видим, тяжело болел. Суровый русский климат, смена обстановки, а также нервотрёпка, связанная с неопределённостью в личной жизни, – всё это не лучшим образом сказывалось на его здоровье. Загрудинные сердечные боли теперь почти не прекращаются, требуя к себе самого пристального внимания. Но Оноре не та натура, чтобы неделями прохлаждаться в постели и ничего не делать. Он постоянно в движении, даже старается что-то писать.
Однако такое поведение – палка о двух концах. В начале декабря 1849 года он слёг с очередным сердечным приступом. Бронхит осложнился тяжёлой пневмонией, которая, судя по всему, приобретала хронический характер. Пневмония – заболевание, от которого нельзя так просто отмахнуться. Да ещё больное сердце…
Из письма Бальзака Лоран-Жану, своему другу (10 декабря 1849 г.):
«Любезный Л! Длительная и жестокая болезнь сердца, с разными превратностями, мешала мне писать, разве что по самым неотложным делам и по семейному долгу. Сегодня доктора (их два) разрешили мне не работать, а только развлечься, пользуюсь этим разрешением, чтобы написать тебе. Большое будет счастье, если я смогу вернуться в Париж через два месяца, ибо мне потребуется не меньший срок для полного выздоровления. Печальная расплата за то, что я работал сверх меры»{566}.
В феврале 1850 года он в очередной раз сильно простудился и слёг. «Пришлось безвыходно сидеть в своей комнате, – сетует Оноре в письме родным, – и даже лежать в постели, но наши дамы по великой своей доброте приходили составить мне компанию, не брезгуя моим страшным кашлем и харканьем, ведь меня всего выворачивало, как при морской болезни. Меня бросало в пот, словно я заболел потницей. Словом, намучился я…»{567}
Одно дело, когда больному требуется поднести кружку воды и быстро отойти в сторону, занявшись собственными делами; совсем другое, когда эту самую воду следует подносить не раз и не два, а, скажем, десятки раз на дню, да ещё в течение месяца, а то и больше.
Больной Оноре начинал Ганскую заметно утомлять. Глупо думать, что Эвелина, дабы облегчить страдания гостя, не отходила от него днём и ночью, подавала целебную водицу и, заботливо вытирая платочком взмокший лоб, кормила из ложечки. Боже упаси! Для избалованной панночки это было бы слишком. Она и за умиравшим мужем (паном Ганским) особо не забегалась. Не барское это дело быть при ком-то сиделкой. Всё делали другие – люди из прислуги, но никак не Эвелина. Тем не менее утомилась.
Оноре Ганскую серьёзно озадачил. Она никак не могла решить, что делать дальше, ибо больной Бальзак – не тот человек, с которым ей хотелось бы связать свою жизнь. Вообще, Оноре Ганской мешает. Впрочем, не ей одной, но и дочери Анне. Привыкшие к праздности, обе панночки не имеют представления о милосердии, к которому взывает католическая вера. Отмена поездки в Киев, к которой обе так долго готовились, вызвала в Верховне раздражение. Ведь столько платьев было заказано… А шляпок и лент!.. И всё напрасно. Оставалось, припудрив носики и облачившись в обновки, прохаживаться перед больным Оноре: вот, мол, какие мы красивые…
Все, конечно, довольны импровизированным «балом», но постепенно между хозяйкой и гостем образуется некая полоса отчуждения, угрожавшая превратиться в пропасть. Хотя они всегда ходили по разные стороны этой самой пропасти, через которую старательно выстраивали шаткий мостик под названием брак.
Теперь о браке. Его (брак) никак нельзя было назвать ни страстным, ни по любви. По крайней мере, со стороны Ганской – точно. Этот брак исключительно по расчёту. Расчёт Ганской понятен: оказаться своего рода тенью великого романиста – его Музой. Расчёт Бальзака – конечно, деньги. Богатая дворянка, став его женой, могла бы расплатиться со всеми его долгами. Всё остальное – в том числе «безумная любовь» – это всё остальное. И Оноре первый понял, что только брак на аристократке спасёт его от финансового краха и одновремененно сделает счастливым в любовном плане.
Но! Но пока он болен (и это Бальзак быстро почувствовал) здесь ему были не особо рады. А потому он всё больше и больше впадал в меланхолию. Оноре вдруг стал вспоминать старых друзей и подруг – тех, с которыми ему когда-то было хорошо и весело, и которые относились к нему по-людски, но отнюдь не потребительски. Тогда-то, в один из вечеров, Бальзак наконец вспомнил ту, о которой мы так много говорили: Зюльму Карро.
Вспомнив Зюльму, Оноре загрустил. А потом… из его глаз закапали слёзы. Он плакал тихо, без надрыва, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не увидел. Он даже как бы и не плакал, но слёзы – эти предательские слёзы! – они медленно текли по щекам, оседая тяжёлыми кляксами то на груди, то на пуховой подушке. Зюльма… Если бы она сейчас оказалась рядом… Будь Зюльма здесь, она бы точно не отошла от него до тех пор, пока не прекратился этот удушающий кашель… Зюльма… Она, конечно, сильно обижена на него – действительно, за что любить такого эгоиста?! И в то же время он никогда – никогда! – не забывал о ней. Потому что слишком долгое время эта женщина была одним из его пальцев – да-да, именно пальцев, без которых ему было бы слишком трудно. Ведь каждый палец – это незаменимый помощник. Сколько этих пальцев было у Оноре – один, два, пять? Ну да, как минимум пять, потому что он, Оноре, всегда ощущал у себя сильный кулак энергии – той самой мощи творческого вдохновения. Но именно здесь, в Верховне, Бальзак осознал, что как-то незаметно остался без этого своего кулака, один на один с обстоятельствами, совсем безоружный…
Тревожные мысли подняли Оноре с постели. Накинув шлафрок[178], он медленно подошёл к письменному столу. Присел, взял перо, обмакнул его в чернильнице и принялся писать. Бальзак писал Зюльме Карро. «Моя обожаемая Зюльма…» – начал он, а далее хотел просто напомнить о себе и, конечно, извиниться. Но, начав, уже не мог остановиться. А потому не стал себя сдерживать, всё писал и писал…