Последняя приписка – явное лицемерие. А ещё и неуважение. Возможно, в какой-то мере это некая месть матушке, принесшей ему в детстве столько несчастий. Как бы то ни было, Оноре даёт понять, что к приезду супругов никого в доме быть не должно – даже её! Стоит напомнить читателям: Анне-Шарлотте 73 года…
Из письма Бальзака из Дрездена, 11 мая 1850 года: «Нам потребовалось больше месяца, чтобы преодолеть расстояние, на которое обычно требуется шесть дней. Не раз, а сотни раз жизнь наша была в опасности. Часто нам требовалось пятнадцать или шестнадцать человек с воротами, чтобы вытащить нас из трясины, в которую карета наша погружалась до окон. Наконец мы все-таки прибыли сюда, и живые, но мы больны и устали… Можешь представить себе, что значит страшиться умереть в объятиях друг друга, да еще когда так любишь»{573}.
Пишет только Бальзак, хотя его глаза болят и сильно слезятся. Ганская демонстративно холодна по отношению к его родственникам. А если пишет, то исключительно дочери Анне. Дабы матушка не обвинила невестку в недостатке внимания, Оноре объясняет ей, что «состояние ее пальцев не позволяет ей написать тебе».
«Но этот страшный ревматизм, – замечает С. Цвейг, – сковывающий ее пальцы, нисколько не мешает госпоже Эве обегать вcex дрезденских ювелиров и купить за двадцать пять тысяч франков исключительно красивое жемчужное ожерелье. Госпожа Эва, которая за все эти месяцы так и не удосужилась послать хоть строчку матери и сестре Бальзака, оказывается вполне в состоянии четким и уверенным почерком сообщить своей дочери об этом приобретении. В тот самый миг, когда Бальзак, изнуренный и полуслепой, лежит в своем номере, г-жа Эва не думает ни о чем другом, кроме как об этом жемчужном ожерелье. И, разумеется, это свидетельствует об исключительном ее бессердечии»{574}.
После Дрездена будет Франкфурт. Там г-жа де Бальзак (Ганская) обменяет 24 слитка серебра на 9817 франков и 49 985 рублей{575}. (Рубль в те годы равнялся четырем франкам). Ну а дальше – только Париж…
В Париже всё идёт своим чередом. Разве что матушка нашего героя: вытирая слёзы, она готовится покинуть уже ставший ей родным «дворец», где теперь будет проживать её старший сын и невестка. Анна-Шарлотта понимает, что с их приездом её просто-напросто выставят вон.
«Ей совершенно ясно, – пишет С. Цвейг, – что для нее в этих великолепных хоромах не отыщется и жалкой каморки, ежели эта польская или русская княгиня и впрямь вознамерится поселиться здесь. Ее выметут из дворца заодно с последней пылинкой. Ей не позволят даже встретить свою невестку на пороге дома, того самого дома, который она так заботливо и так долго охраняла… Госпожа Ганская ни разу не потрудилась, хоть в одном письме, хоть в одной строчке, осведомиться о здоровье матери своего возлюбленного и нареченного, не говоря уже о том, чтобы поблагодарить ее за хлопоты. И понятно, что в душе г-жи Бальзак накопилось немало горечи. Не раз, а десятки раз возникает вопрос: может ли семидесятилетняя старуха поехать омнибусом с улицы Фортюне в Сюренн, к дочери. Позволительна ли ей такая роскошь? Два су составляют для нее существенный расход. Но что касается дворца, где она обитает на правах кастелянши, то здесь счет идет на тысячи и десятки тысяч франков… Великолепный золоченый дворец приносит Бальзаку одни лишь неприятности. Никогда он не сможет наслаждаться им по-настоящему. Ведь всегда, когда Бальзак хочет вкусить наслаждение, судьба карает его»{576}.
Забегая вперёд, следует сказать, что, несмотря на то что после смерти Бальзака его мать некоторое время будет проживать совместно с невесткой, однако это ничуть не смягчит отношения Ганской к Анне-Шарлотте. После смерти последней в 1854 году её поверенный обратится к Эвелине с просьбой «защитить её память» (то есть выплатить долги усопшей). Ганская решительно откажет, написав в ответ следующее:
«Целых четыре месяца я была не женой, а сиделкой г-на де Бальзака. Заботясь о муже, больном неизлечимой болезнью, я подорвала собственное здоровье, а также истратила свое личное состояние, приняв на себя по завещанию его долги… Если я продолжу в том же духе, я поставлю под удар будущее моих детей, совершенно чужих для семейства Бальзак – таких же чужих, как стала и я сама после смерти мужа, союз с которым закончился так печально и трагически через четыре с половиной месяца после свадьбы»{577}.
Мать и сын. Отцы и дети… Кровная близость и извечные противоречия. И рассуждать об этом можно до бесконечности. Правда, никогда не забывать: мать – часть тебя самого.
«Сын или дочь, которые заставляют уважать своего отца или мать, сами делаются от этого достойные уважения»{578} (герцогиня д’Абрантес).
В тёплый майский вечер 1850 года дилижанс, в котором ехал Бальзак, ласково встретил Париж. Вот и улица Фортюне. Сколько раз он думал об этом радостном моменте! В окнах их особняка горели свечи, больные глаза радовали пышные цветы, расставленные на подоконниках. Внутри дома, шептал он Еве, тебя ждёт самая изысканная роскошь…
Измученный долгой дорогой и тяжело дыша, Бальзак с трудом сполз с подножки дилижанса и посмотрел на «свой дворец». Теперь яркий свет начинал раздражать воспалённые склеры. Он подошёл к крыльцу, постучал в дверь[179]. Никто не вышел. Раздражительно постучал ещё раз. Опять тишина. Хотя в доме, судя по звукам, явно кто-то находился.
Супруги затревожились. Уже ночью кучер отправился на поиски слесаря, проживавшего на соседней улице. Пришлось взламывать дверь. Когда дверь вскрыли, вошедшим предстала ужасающая картина: всё оказалось разгромленным. Сказка, которую он так долго готовил для Евы, постепенно превращалась в кошмарный сон. За одной из дверей раздались грозные окрики привратника. Как оказалось, их слуга, эльзасец Франсуа Минх, этот добрый малый, сошёл с ума и забаррикадировался в одной из комнат. Его отвезут в психиатрическую лечебницу лишь под утро[180]. А до этого «молодожёнам» предстояло провести долгую бессонную ночь.
Из письма Эвелины дочери Анне: «Бильбоке доехал в таком ужасном состоянии, в каком ты никогда его не видела. Он ничего не видит, не может ходить, то и дело теряет сознание»{579}.
В соседнем доме с Бальзаком на рю Фортюне проживал художник Теодор Гюден. На следующий день к нему наведался Альфред де Виньи. Гюден подвел того к окну сбоку дома и сказал:
– Посмотрите, mon cher ami, в этом дворе вы увидите кое-что любопытное…
Заинтересованный Виньи, выглянув в распахнутое окно, стал рассматривать в соседнем дворе дорожную карету, которая была вся в грязи и пыли. Ничего не понимая, он вопросительно взглянул на Гюдена.
– Бальзак. Он только что приехал со своей московиткой, – ответил, усмехнувшись на немой вопрос товарища, Гюден.
– Странно, – пожал плечами Виньи. – Я всегда считал, что его русская – всего лишь выдумка. Надо же, она, оказывается, настоящая…
В тот момент, когда Бальзак-Император ввёл Принцессу в свой Замок, он совсем не догадывался, что для него начался новый отсчёт. То будут сто «императорских» дней. Сто дней до гибели.
Иллюзия безоблачного счастья рушилась буквально на глазах. Оно, это его счастье, не стесняясь, утекало сквозь пальцы. Бальзак даже не чувствовал тяжести шагреневой тряпки – она просто растаяла, выпорхнув вслед за случайной бабочкой на зов ночного светлячка…
Мудрый искуситель человеческих желаний Бальтазар всё врал. И не мог не врать, вернее – не мог сказать правды. Его давний приятель с их последней встречи сильно изменился, и не нужно было быть прорицателем, чтобы понять: Бальзак умирает. Но сказать тому прямо в лицо – значит, убить на месте. Этого умный Бальтазар себе позволить не мог. Он не всемогущ, он просто предсказатель, привыкший говорить людям то, чего они желают от него услышать. Иногда способен сказать и больше. Но чтобы убить! А потому искусно изворачивался, рисуя перед умирающим счастливое, безоблачное будущее.
И Бальзак верил тому, кто ещё ни разу его не подвёл. Не беда, что почти не видит и едва держит в руке писчее перо; впереди целая жизнь, и он напишет ещё не один прекрасный роман. Ведь они, наконец, вместе: он и его Ева. Как хорошо! Теперь не нужно писать длинные утомительные письма, страдать и умирать от ревности… Вот только чтоб не болело сердце… Да снять одышку… Избавиться от ненавистных отёков… Доктор Наккар обещал помочь; он, как и Бальтазар, всегда держит слово, этот его преданный врач.
Однако и Наккар бессилен. Он тоже всё понимает, но вот что-либо изменить…
Мнение доктора относительно заболевания Бальзака более чем обтекаемо и не имеет ничего общего с диагнозом: «Застарелый сердечный недуг, столь часто усугублявшийся работой ночами и употреблением, вернее, злоупотреблением, кофе, к коему он вынужден был прибегать, чтобы бороться с естественной для человека потребностью в сне, – этот недуг принял теперь новый, необратимый характер. В результате у него появилась тяжелая одышка, и он с трудом мог передвигаться; его речь, некогда такая живая и порывистая, стала сбивчивой и невнятной; его взгляд, прежде все подмечающий и острый, как в прямом, так и в фигуральном смысле, теперь будто подернулся пеленой, и он опасался, что вскоре уже не сможет сам записывать свои мысли»{580}.
Появление у пациента отёков встревожило лекаря. Кровопускание и клизмы, назначенные лечащим доктором, приносили лишь кратковременный эффект. Собранный по просьбе Наккара 30 мая врачебный консилиум (доктора Фукье, Ру, Луи и Рейе), вопреки ожиданиям, ситуацию не прояснил.