Похоже, именно так. И если у него действительно был сахарный диабет, в таком случае можно предположить наличие поражения сосудов сетчатки глаза – так называемой диабетической ретинопатии. Клинически это могло проявляться в виде глазных болей, а также размытости и нечёткости при чтении и мелкой работе. Так что – бедный Оноре, ему было нелегко.
Впрочем, поражение сетчатки глаза – не единственное, что может быть при диабете. Намного страшнее – распространённая диабетическая ангиопатия. При нарушении качественной работы миокарда (сердечной мышцы) рано или поздно возникают трофические нарушения тканей – прежде всего, в области нижних конечностей; появляется склонность к формированию так называемых трофических язв. Не удивляйтесь, но это именно наш случай. Если ещё имеется ангиопатия, то ситуация усложняется в разы; сахарный диабет – настоящий катализатор любого заболевания. Незначительный с виду ушиб на ноге способен привести к фатальному исходу – гангрене и сепсису. От них Бальзак и умер.
Но мы забежали вперёд. Пока пациент по фамилии де Бальзак балансирует на грани жизни и смерти. Здесь важна каждая мелочь, порой способная склонить чашу весов в ту или иную сторону. И Оноре борется до последнего. В минуты, когда ему становится лучше, он пытается мобилизовать силы и всю свою волю, начинает беседовать и даже рассуждать о политике. Иногда шутит, правда, ему это плохо удаётся. Бальзак понимает: надежда умирает последней.
Через месяц после Готье дружеский визит больному наносит Виктор Гюго, о чём вспоминал: «Он был весел, полон надежд, не сомневался в выздоровлении, со смехом показывал на свою припухлость. Мы много говорили и спорили о политике. Он упрекал меня в демагогии. Сам был легитимистом»{588}.
Теперь многое зависит от врачей. Уж как повезёт.
Не повезло. В начале августа удача окончательно отвернулась от этого человека, роковым образом начав обратный отчёт. В один из дней (5 августа) Оноре случайно ударился о ножку стола. Вскрикнув от боли, присел. Но боль оказалась не самым страшным испытанием: из раны хлынула… вода (читай – лимфа. – В. С.). Рану быстро обработали, перевязали; больного вновь уложили в постель.
Вскоре после случившегося Оноре продиктовал письмо своему поверенному Огюсту Фессару: «Кресло, которое вам так хорошо известно, больше не для меня. Я остаюсь в постели, сиделки помогают мне совершать телодвижения, необходимые для жизни, от которой у меня осталось только имя. Моя жена уже не справляется с тем, что взвалила на свои плечи. Наконец, страшные боли причиняет абсцесс на правой ноге. Все это я говорю для того, чтобы вы поняли, до чего дошли мои страдания. Полагаю, что все это цена, назначенная Небесами за безграничное счастье, которое дала мне моя женитьба»{589}.
Но с этого момента дни Бальзака были сочтены. Служанка романиста вспоминала: «У господина Бальзака язва на левой ноге. Доктора ничего не понимают. Сначала они говорили, что водянка у барина воспалительная, они называли это “инфильтрация”; будто кожа и мясо стали у него как сало, и будто бы от этого ему нельзя сделать прокола. Ну а потом барин ложился спать и ударился о какую-то резную мебель. Кожа у него лопнула, и вот тут-то из него потекла вода. Врачи удивлялись: как же так? И уже с тех пор сами начали выпускать из него воду. Но на ноге у него сделался нарыв. Господин Ру разрезал его. А вчера сняли повязку – гноя нет, рана стала багровой, сухой и вся горит. Тогда они сказали: “Он безнадёжен”».
Это была гангрена. До сепсиса оставались считаные дни…
В своё время лейб-медиком Наполеона и главным хирургом французской армии в период наполеоновских войн был Доминик Жан Ларрей. После Бородинского сражения Ларрей выполнил почти двести операций; тогда же, при Бородине, он впервые для фиксации при переломах применил крахмальные повязки (до гипсовых ещё не додумались; их впервые применит Николай Пирогов в Крымскую войну). Французская хирургия в те годы считалась передовой. Однако гангрена была бичом медицины. Дилемма: либо ампутация – либо гангрена (то бишь «антонов огонь») – заставляла врачей действовать быстро и решительно. Промедление означало гибель. Достаточно сказать, что за два с небольшим десятка лет до смерти Бальзака от гангрены умер Людовик XVIII – да-да, тот самый Луи-Огурец. Какой-никакой – король.
Следует ли винить врачей, не сумевших спасти «императора пера»? Вряд ли. Все они были специалистами своего времени. И вместо срочной ампутации – слабительные с пиявками – не что иное, как тактика лечения в случае рокового опоздания. Гангрена уже сама по себе не контролируема, а уж при сахарном диабете – втройне опасна. Другое дело, что всё, сделанное эскулапами у постели писателя, оказалось… крайне недостаточным. Как если бы при остром аппендиците назначить строгий постельный режим. Правильно? Безусловно. Но крайне недостаточно. Ибо без вмешательства ланцета пациента ожидает неминуемая гибель.
Помогла бы Бальзаку своевременная ампутация? Наверняка. Другое дело – надолго ли? Можно с полной ответственностью заявить, что сегодня писателя безусловно бы спасли. Как Пушкина, Толстого и тысячи прочих гениев. Но сегодня, не вчера. А тогда ещё один из когорты великих оказался обречён.
Лора Сюрвиль жаловалась матери: «Я далека от того, чтобы считать, будто моему брату лучше. Он страшно опух, задыхается, у него совсем нет аппетита, он умирает от жажды. Господин Кордье сделал два укола в две припухлости, размером с голову. Оттуда вышел тазик воды, и вода все еще течет. Сегодня утром предприняли надрез на другой ноге, хотя вода и так сочится из ранки, которая образовалась вследствие паровых ванн и царапины о кровать. Очень боюсь, что дойдет и до пункции живота, а так как вода сочится, заговорят о брюшной водянке и т. п… На ковре стоит аппарат из каучука, вокруг – ночные горшки. Боже, как все это грустно… Если доктор не пишет тебе, то потому, что не потерял еще надежды. После пункции страдающим водянкой обычно становится легче, а затем можно поработать над тем, чтобы кровь не превратилась в воду. Как бы то ни было, случай моего брата не внушает докторам доверия: светила постановили, что у него болезнь сердца. Месяц спустя господин Леруае заявил, что речь идет только о водянке… но неизвестно, о какой. Бедные больные, до чего же ваша жизнь зависит от докторов!»{590}
Огюст Вакери и Поль Мерис, пришедшие навестить собрата по перу, нашли его полулежащим в кресле. «Он был закутан в длинный халат, – напишет Вакери. – Голова его покоилась на подушке. Под ногами тоже была подушка. Боже, какую плачевную метаморфозу произвели над ним время и болезнь!.. Великий романист стал собственной тенью, сильно похудел, лицо покрылось смертельной бледностью. Все, что сохранилось у него от его жизни и энергии, концентрировалось в глазах»{591}.
Поздоровавшись с пришедшими, Бальзак с трудом пробормотал:
– Поговорите с моей женой… Самому мне нельзя, но я вас слушаю…
На фоне полного бессилия врачей – единственное яркое событие в семье: сам президент Республики Шарль Луи-Наполеон Бонапарт (будущий император Наполеон III) справился о здоровье великого писателя. Бальзаку льстит внимание первого лица государства к его «скромной персоне», но для него теперь гораздо важнее мнение доктора Наккара. Оноре день ото дня всё хуже. Он часто теряет сознание и, приходя в себя, с удивлением озирается вокруг. В комнате, где находится тяжелобольной, нестерпимое зловоние от разлагающейся плоти. Наккар беспомощно разводит руками; впервые из уст эскулапа домочадцы (кроме, разумеется, самого больного) слышат страшные слова «комната умирающего». Так он постепенно приготавливает родных к самому худшему.
Из письма Лоры Сюрвиль матери (июль 1850 г.): «Г-н Наккар просит, чтобы наняли человека ходить за ним. Моя невестка для меня загадка. Сознает она опасность или нет?.. Если да, она героиня. Она жалуется на головные боли и боли в ногах; брат говорит, что она очень крепко спит; похоже, он хочет, чтобы за ним кто-нибудь ухаживал…»{592}
Последняя ночь Бальзака оказалась мучительной. Страдая от боли, он метался и бредил. Что-то шептал, поминая героев своих романов, и часто звал Еву… К утру умирающий затих и, хотя перестал видеть, дал знать, что всё понимает.
В воскресение утром, 18 августа, Бальзака соборовали (пригласили аббата Озура, священника ближайшего прихода Святого Филиппа). Во второй половине дня к умирающему собрату по перу (можно было бы написать – другу, но они никогда не были большими друзьями) явился Виктор Гюго.
«Я позвонил, – вспоминал Гюго. – Светила луна, затененная облаками. Улица была безлюдна. Никто не вышел отворить. Я позвонил еще раз. Дверь отперли. Появилась служанка со свечой.
– Вам что угодно, сударь? – спросила она.
Она плакала. Я назвал себя. Меня провели в гостиную, находившуюся в нижнем этаже; напротив камина стоял на подставке огромный мраморный бюст Бальзака работы Давида. Посреди комнаты горела свеча на богатом овальном столе, ножками которому служили шесть позолоченных изящных изваяний. Вышла другая женщина, которая тоже плакала. Она сказала мне:
– Он умирает. Барыня ушла к себе. Со вчерашнего дня доктора уже бросили его…
Мы прошли по коридору, поднялись по лестнице, устланной красным ковром и украшенной произведениями искусства – вазами, статуями, картинами, поставцами с эмалями; потом прошли еще один коридор, и я заметил отворенную дверь, услышал громкий зловещий хрип. Я вошел в спальню Бальзака.
Посреди спальни стояла кровать, кровать красного дерева, у которой в головах и в изножии были какие-то перекладины и ремни – приспособления, предназначенные для того, чтобы поднимать больного. На кровати лежал господин де Бальзак, голова его опиралась на целую гору подушек, к которым еще добавили две диванные подушки, крытые красным узорчатым шелком. Лицо у Бальзака было лиловое, почти черное, склоненное вправо, небритые щеки; поседевшие волосы коротко острижены, широко открытые глаза смотрели куда-то застывшим взглядом. Я видел его в профиль – так он походил на Императора.