По обе стороны кровати стояли старуха сиделка и слуга. За изголовьем горела на столе свеча, другая зажжена была на комоде около двери. На ночном столике стояла серебряная миска. Мужчина и женщина, стоявшие у постели, молчали и с каким-то ужасом слушали громкий хрип умирающего. Свеча на столе ярко освещала висевший над камином портрет молодого и румяного, улыбающегося человека.
От постели исходил невыносимый запах. Я приподнял покрывало и взял руку Бальзака. Она была влажная от пота. Я пожал ее. Он не ответил на пожатие… Сиделка сказала:
– На рассвете он умрет.
Я спустился по лестнице, унося в памяти лицо умирающего; проходя через гостиную, я еще раз увидел неподвижный и надменный, смутно белевший мраморный бюст, и мне пришло на ум сравнение: смерть и бессмертие.
Вернувшись домой (это было в воскресенье), я застал у себя нескольких человек, поджидавших меня; среди них были Риза-бей, турецкий посланник, испанский поэт Наварет и итальянский изгнанник граф Арривабене. Я сказал им:
– Господа, Европа сейчас теряет гения»{593}.
Незадолго до агонии Бальзак сжал руку сестры и слабыми губами прошептал: «Только Бьяншон[182] мог бы спасти меня…»
В 23 часа 30 минут 18 августа Оноре де Бальзак скончался.
Лицо усопшего было спокойно, почти улыбающееся. Это отметили и художник Эжен Жиро, сумевший выполнить пастелью портрет романиста на смертном одре; и мсье Марминиа, пришедший снять его посмертную маску. Правда, последний опоздал: из-за разложения тканей покойного сделать это оказалось невозможно. Мир остался без посмертной маски Оноре. Говорят, когда такое происходит, значит, не без желания умершего…
Ж.-А. Барбе д’Оревильи назвал смерть Бальзака настоящей интеллектуальной катастрофой.
Теофиль Готье писал: «Пресловутые долги были наконец выплачены, долгожданный союз заключен, гнездышко для супружеского блаженства разукрашено и выстелено пухом; завистники Бальзака, словно предчувствуя его скорый конец, принялись расхваливать его: “Бедные родственники”, “Кузен Понс”, где гений автора воссиял во всем своем великолепии, перетянули на свою сторону все голоса. Это было слишком хорошо; теперь Бальзаку оставалось только умереть. Недуг его развивался быстро, но никто не предполагал роковой развязки, таково было всеобщее доверие к атлетическому организму Бальзака. Мы были убеждены, что он всех нас похоронит… Я ел мороженое в кофейне Флориан, на площади Св. Марка; под рукой у меня оказался номер “Журналь де Деба”, одной из немногих французских газет, доходивших до Венеции, и я увидел извещение о кончине Бальзака. От этой потрясающей вести я чуть не упал со стула на каменные плиты площади…»{594}
Лора Сюрвиль: «С 1827 по 1848 год мой брат опубликовал девяносто семь произведений объемом в десять тысяч восемьсот шестнадцать страниц… Добавлю, что это грандиозное количество томов он написал без секретаря и корректора. […] Время от времени, дабы успокоить самых грозных кредиторов, он совершал чудеса в работе, пугавшие книгоиздателей и типографщиков; наиболее загруженные даты в летописи его творчества говорят о том, в какие годы он больше всего страдал. Этот сверхчеловеческий труд был, безусловно, одной из причин его раннего ухода из жизни. Страшное душевное напряжение вызвало болезнь сердца, от которой он умер, но болезнь так быстро не развивалась бы, если бы не кипение крови»{595}.
И всё же закончить хотелось бы блистательными словами Жорж Санд, посвящёнными Бальзаку: «…Надо читать всего Бальзака. В его творчестве нет ничего незначительного, читая, очень скоро убеждаешься, что, как ни безграничен полет его фантазии, он не приносит ей никаких жертв. Каждая работа была для него целым научным исследованием. И когда говорят, что он не обладал чудесной силой памяти, как Дюма, легкостью и непринужденностью стиля, как Ламартин, способностью к поэтической импровизации, как Альфонс Карр, и вспоминают еще десяток имен, сравнение с которыми было бы долгим и бесплодным, то забывают, что особые качества были просто дарованы тем людям от природы, а что он, напротив того, долгое время мучительно трудился, постоянно бился над формой, что десять лет жизни были напрасно растрачены им на бесплодные искания; что, наконец, он вечно находился в тисках материальных забот и измышлял всяческие хитроумные выходы, чтобы иметь возможность жить так, как ему хотелось. И тогда спрашиваешь себя: какой ангел и какой бес бодрствовали с ним рядом, чтобы раскрыть ему всю поэзию и всю прозу жизни, все то доброе и то злое, что он запечатлел для нас в своем творчестве?»{596}
Впрочем, в наши дни не приходится сомневаться: рядом с Бальзаком всегда бодрствовал ангел. Ангел Гениальности.
Так закончились сто дней Оноре де Бальзака. Императора Пера, сумевшего, вопреки обстоятельствам, повторить путь своего великого предшественника и даже доделать то, что не сумел Наполеон – погибнуть на родине, в собственном Дворце, окружённым любовью и заботой близких и друзей. Сто дней, проигранные когда-то Бонапартом, были выиграны Бальзаком. И лишь смерть прекратила борьбу. То была гибель воина на поле боя, с открытым забралом.
Затих в почтенном молчании Маршал-стол, окаменел от горя Полковник-письменный прибор. И лишь гвардейцы-листы в своих нежно-голубых мундирах, как всегда подтянутые и гладко выбритые, не двигались с места, боясь смять строй. Они ждали команды, чтобы ринуться в бой. И стояли так, покрывшись пыльной щетиной, до тех пор, пока однажды, скомканные, не полетели в тартарары – в огненное чрево камина. Но, уже погибая и скручиваясь от огня, каждый из них упрямо шептал: «Vivat l’empereur!.. Умираю, но не сдаюсь!..»
Перед смертью Бальзак простит всех – даже любимый город, ставший для него на долгие годы равнодушной пустыней. Уход кумира встряхнул пустынное равнодушие Парижа. Горожане, обнажив головы, потянулись в сторону Пер-Лашез.
Что было дальше – не стоит особых подробностей[183]. Можно было бы рассказать, как соратники до вечера 21 августа провожали похоронный кортеж[184]; как на кладбище Виктор Гюго произнёс проникновенную речь, назвав усопшего гением; а до этого говорившего едва не раздавил катафалк, прижав к какому-то памятнику; как столичные газеты сравнивали Бальзака с Байроном; как… Но всё это, в общем-то, уже не имело никакого значения. Бальзак умер. В борьбе и стремлении обрести-таки личное счастье. Но взамен – вечный покой на пер-лашезской горе, с верхушки которой гордый Растиньяк когда-то бросил вызов надменному Парижу. Когда Бальзак жил на улице Ледигьер, он любил здесь гулять: «Я редко выхожу, но, когда мысли мои блуждают, я выхожу и нахожу ободрение на Пер-Лашез… и, бродя по нему в поисках мертвых, я вижу только живых».
Позже где-то рядом окажутся многие его друзья и враги – все те, кто знал Бальзака при жизни. Но только не они – отец Горио и скряга Гобсек, тщеславный Растиньяк и умный Бьяншон, ловкий Рюбампре, маркиза д’Эспар, княгиня де Кадиньян… Они останутся жить вечно. И будут всегда радовать и огорчать, убегать и догонять, ненавидеть и любить… Они и есть БАЛЬЗАК.
У него всё получилось. «Пустыня» обрела повелителя…
ЭпилогMerci, ParisAu revoir …
Если долго смотреть в бездну, то бездна начинает смотреть на тебя.
…Когда созерцаешь интересное, главное – держать себя в руках, не забывая, что нельзя объять необъятное. Если же вокруг интересного много, рискуешь потерять самое важное – цель своего созерцания, его суть и смысл. Многое всегда отвлекает от целого; лишь малое фокусирует внимание. Но, как говорится, Платон мне друг, но истина дороже…
Там, в бальзаковском доме в Пасси, где в наши дни разместился музей, уже сами стены подминают под себя волю и чувства. Оказавшись под бременем осязаемых следов Истории, человек забывает о главном. Так и со мной. Необъяснимое чувство, будто я всё-таки что-то забыл – очень важное и необходимое. Именно это непонятное «что-то» сейчас тяжёлым камнем давило на сердце. Но сколько ни вспоминал, ища где-то глубоко в извилинах памяти искомые нити, способные направить мысль в нужном направлении, они, эти ниточки, предательски путаясь и переплетаясь, возвращали меня к исходной точке. Вернее, ни к чему. По-прежнему оставалось ощущение некой пустоты, чего-то недоделанного, впопыхах забытого. Был бы рядом умный человек, мелькнула мысль, уж он-то бы подсказал. Взять того же Оноре… Стоп! Вот она, ниточка. Ну конечно, Бальзак!
Теперь я понял: ОН всегда находился поблизости. И когда я бродил по тихим парижским улицам, помнившим тяжёлую поступь Оноре, и даже когда с замиранием сердца осматривал его знаменитую «берлогу». Просто я об этом как-то не догадывался, да мне и в голову такое не приходило! Однако не факт, что так оно и есть. В любом случае следует вновь побывать в доме-музее на улице Ренуара. Иначе лишь одни догадки и раздумья ни о чём.
…Как будто не выходил отсюда. Не зря в этом музее с такой любовью сохраняют дух писателя: полное ощущение его присутствия. Всё просто: ОН здесь. Нужно лишь внимательней приглядеться. Скорее всего – за дальней портьерой, у окна кабинета. И колыхание занавески не случайно, это не проделки ветра: там явно кто-то есть. Молча стоит, стараясь, чтобы никто его не увидел. Но посетителям кажется, будто это движение от очередного порыва ветра, и потому никто на окно не обращает внимания.