этого видел только в Париже!..»
– Сколько профессор получает у вас жалованья?
– От 4500 до 6500 франков в год.
– А! в самом деле! Это хорошо. Это лучше, чем у нас. Я знаю в Париже некоторых профессоров Коллегиума, людей очень достойных, которые получают всего-навсего 1200 франков в год и должны этим кормить себя и свою науку. Давно ли вы путешествуете?
– Скоро будет год, как я оставил Россию.
– Но разве у вас даются такие долгие отпуски?
– Я не имею еще кафедры профессора ординарного и путешествую с целью усовершенствования. У нас ординарные профессоры читают, адъюнкты (les suppléants) путешествуют, приготовляясь к поприщу; у вас в Париже обратно: читают адъюнкты, а профессоры ничего не делают, или заседают в палатах, или министерствуют…
– Да, это правда… и получают жалованье, заставляя своих адъюнктов читать за малую плату!..
– Я слышал, что вы имеете намерение посетить Россию. Правда ли это? Мы давно вас ожидали. Однажды разнесся слух, что вы в Одессе и даже в Москве. Русские дамы были особенно нетерпеливы вас видеть.
– Да, я имел это намерение и теперь еще имею. Оно может исполниться, особенно тогда, когда закон о литературной собственности во Франции, о котором теперь рассуждают, пройдет через обе палаты. В таком случае, общество литераторов намерено было отправить меня депутатом в Россию для того, чтобы отнестись с просьбою к высшей власти об учреждении взаимности этого закона между обоими государствами!
– А вы знаете ли, что этот закон о литературной собственности, о котором у вас только начали спорить, уже несколько лет существует в России и им давно пользуются литераторы или их наследники?
– Да, я это слышал. Но нет взаимности между государствами, а вот чего бы нам хотелось.
– Но я не понимаю, к чему вам эта взаимность с Россией? Вам надобно бы учредить ее с Бельгией. Вот ваш подрыв – и отсюда все ваши убытки.
– Да, это правда. Но дело в том, что если Россия нам обеспечит право взаимности, тогда уж с Бельгией нам легко будет справиться.
– А если это так, то поездка ваша могла бы иметь богатые следствия. Вы же имеете особенное право на эту взаимность, потому что мы вас считаем почти нашим писателем: все ваши сочинения так рассеяны и так известны во всей России.
– Вот видите ли? До тех пор, пока этот закон о литературной собственности во Франции не будет утвержден на прочном основании и распространен взаимностью в державах Европы, – до тех пор французский литератор будет человеком самым жалким и несчастным, как он есть теперь! (Le litterateur français restera l’homme le plus misérable, comme il l’est maintenant.)
– Помилуйте! что вы говорите? Я в первый раз еще слышу о несчастном состоянии литераторов Франции.
– То, что я вам говорю, есть совершенная истина. Я сам еще недавно был в таком положении, что готов бы был ехать в Россию – просить у вашего Государя место канцеляриста в каком-нибудь суде (garçon de bureau) – так приходилось мне плохо!
– Вы – M. de Balzac garçon de bureau в России!.. Вы, право, шутите?..
– Но все литераторы наши не в завидном положении; все лучшие умы Франции, посвящающие труды свои одной литературе изящной, страдают, терпят нужду… Виктора Гюго разоряет его Жюльета (Victor Hugo est rongé par sa Juliette)… Евгений Сю живет тем, что напишет… Он не имеет существования независимого, обеспеченного… Густав Планш… О! я бьюсь об заклад об чем угодно, что теперь у Густава Планша не будет тридцати су в кармане… Держу пари, какое хотите…
– Но вы открываете мне новости, которые для нас были до сих пор тайной. Я вижу поэтому, что литературные дела гораздо лучше идут в России, чем во Франции! У нас писатели независимее и получают больше.
В своем разговоре Бальзак, конечно, разумел не политических литераторов, а тех только, которые возделывают поле художественной словесности. Что касается до политической литературы, то, без сомнения, это есть одна из самых выгодных отраслей промышленности французской. Кому не известно, какие огромные суммы получали Шатобриан и Тьер за свои сочинения. Сколько литераторов в Париже живет одними фельетонами газет политических! Каждый из них считает за нужное прикрепить себя непременно к какой-нибудь газете и быть ее поставщиком. Политика во Франции выносит одна на сильных плечах своих и так называемую изящную литературу. Она кормит все пишущее; она тот насущный хлеб, о котором должны молить писатели Франции. Она и на кафедре профессора, мешая науке, сзывает толпу студентов; она и в театре бормочет сквозь зубы, сжатые строгостью цензуры; она и в журнале мод острит булавки! Она везде. В политических газетах литературные статьи Жаненя, Филарета Шаля, Сент-Бева служат только роскошною, лишнею приправою существенной их пище. Это то же, что horsd’oeuvre[192] в пышном обеде, что дивертисмент при трагедии в пять актов… Газеты политические во Франции держат у себя поставщиков литературных точно так же, как паши на Востоке – арапов-плясунов, которые во время отдыха послеобеденного забавляют их от нечего делать.
Я уверен, что Бальзак сказал мне правду, нисколько не увеличенную… Он один из тех немногих писателей, которые удаляются от мира политического и живут в свободной, чистой атмосфере словесности. Он также не бросается на сцену, которая во Франции есть род трибуны и потому доставляет больше выгод. Виктор Гюго, смирный и чувствительный в своих лирических произведениях, неистовствует на сцене затем, чтобы сзывать толпу, которая сыплет рукоплескания и деньги.
Что касается до желания Бальзака учредить взаимность литературной собственности между Россией и Францией, я думаю, что он или помнил при этом издателя Revue Etrangère в Петербурге, который перепечатывал его повести, или метил еще далее. Ему известно, как французский язык распространен в России, по всем концам ее, и какой огромный сбыт для книжной торговли она предлагала бы французам, если б Бельгия не отнимала у них литературной собственности.
Моему патриотическому самолюбию льстило замечание Бальзака. Россия привыкла делать бескорыстное, христианское добро другим государствам: она в политическом мире всякому отдала свое, без возмездия и даже без благодарности, чтобы не сказать хуже, слыша около себя бранчивое жужжание маскированных демагогов, которые, не смея осуждать действия своих правительств, выбрали наше отечество целию своих нападений… И в литературе подвиг учреждения взаимных прав между народами ожидает со временем сильного влияния России.
К тому же, если есть страна, призванная на то, чтобы олицетворить у себя великую мысль, которую завещал Гете, о всемирной литературе, то это, конечно, будет Россия. В нее стекаются влияния всех народов – и им не мешают закоренелые предрассудки преданий; в ее неизмеримости раздаются все языки Европы и Азии, в живых звуках; в ее собственном языке заключается все музыкальное богатство, рассеянное порознь в языках европейских; с каждым годом ввоз книг иностранных на всех образованных языках мира растет более и более! Все это должно иметь последствия. А при таком призвании, конечно, в России может зародиться мысль о гражданском устройстве литературных прав между народами. Сил же не недостанет к ее исполнению.
Любопытный разговор наш прерван был восклицанием Бальзакова приятеля, который жаловался на комаров, его кусавших.
Бальзак живо обратился к нему с замечанием:
– А знаешь ли ты, что кусают только самки между комарами, а не самцы? Им нужна кровь для того, чтобы кормить свои яйца!
– Скоро ли явится ваше новое произведение, которое недавно было объявлено? – спросил я Бальзака.
– Через неделю непременно. Сегодня только я его кончил…
– Но эта суета хозяйствования не мешает ли вашим литературным занятиям – или, может быть, вам они нужны как отдых от трудов ума?
– О, мне это совсем не мешает. Всю эту зиму я только и делал, что строил этот дом, который вы видите, и писал. Да, я ужасно устал этою зимою. Я много работал. План мой велик. Я намерен обнять всю историю современных нравов во всех подробностях жизни, во всех сословиях общества. Это составит 40 томов. Это будет род Бюффона нравоописательного для всей Франции. Что, в России литература делает ли успехи?
– Да, она идет вперед. Роман и повесть у нас, как и везде, господствует над прочими родами поэзии.
– Так должно быть: эти два типа только и возможны в наше время.
– И должно прибавить, что тип повести, вами созданный, имел у нас особенный успех и господствует над другими.
– О, я ничего не создал!..
– Позвольте мне сказать вам, что вы или слишком скромны, или теперь сказали не то, что думаете, изменяя вашему слову быть со мной искренним…
Эта скромность Бальзака заставила меня менее говорить о его произведениях. Французы обыкновенно любят комплименты и ждут их от иностранцев; но в нем я заметил противное. Вот почему я не говорил с ним об его романах, чтобы не приводить его в замешательство и не мешать его разговорчивости. Зато после он стал откровеннее – и свободно выражался о самом себе.
К чему-то в разговоре с своим приятелем он заметил:
– А! я сказал неправду. Это нехорошо. Для историка оно было бы еще простительно, но для романиста никуда не годится. В романе более правды, чем в истории.
– Не потому ли, что историк не смеет отгадывать прошедшего, а романисту это возможно? – сказал я.
– Да… но романист, имеющий дело с настоящим, должен только наблюдать и списывать. Вот мое дело. Я также историк, но историк современного. То, что сделал В. Скотт для средних веков, мне хотелось бы, по силам моим, сделать для жизни настоящей.
– Однако ты не всегда поступаешь, как В. Скотт, – сказал Grammont. – Он представлял женщину везде такою, как она быть должна…
– Да, я не церемонюсь с нею – и пишу ее такою, как она есть в самом деле.
– Дамы Парижа не сердиты ли на вас за верность портретов? – спросил я.
– О, нисколько! Я у них в милости.