Художник Шарден был самым пылким приверженцем реалистической школы, поэтому, вступив в Академию, он не тешился изображением самого себя в парадном костюме и с лавровым венком на голове. Он оставил нам два своих портрета пастелью; на одном он в больших серебряных очках на кончике носа, на другом – с зеленым козырьком над глазами. В таком же домашнем облике хотел бы я увидеть запечатленным великого труженика Оноре де Бальзака.
Ввиду невозможности найти вдохновенного Гольбейна, который смог бы заставить выступить из мрамора человека девятнадцатого столетия, семья писателя остановилась на простой идее надгробного памятника. Разбитая колонна, а на колонне – книга{602}.
Приложение 7А. УссеПоследние часы Бальзака
Однажды, отправившись во «Французский театр» и не в силах выйти из коляски, Бальзак вынужден был попросить Арсена Уссе – тогдашнего директора «Дома Мольера» – спуститься к нему… «Напуганный смертельной бледностью Бальзака, – рассказывает Арсен Уссе, – я обещал исполнить все, о чем он меня просил». В июле состояние больного не улучшилось. В начале августа приступы стали более частыми и сильными; лекарства уже не оказывали никакого действия на его изношенное тело и не могли отсрочить наступления агонии. Близкие и друзья романиста вскоре поняли, что он обречен. Сам он не догадывался о серьезности своего положения: г-жа де Бальзак искусно скрывала от него правду и поддерживала в нем надежду. Да и разве мог он умереть, не завершив великого дела своей жизни – «Человеческую комедию»? Так он был далек от мучительных мыслей о приближающемся конце. Тем не менее однажды он решил выпытать у врача всю правду о своем состоянии. Вот как описывает Арсен Уссе, часто навещавший в ту пору знаменитого больного, перипетии последнего разговора Бальзака с его врачом. Я приведу этот разговор дословно: любые комментарии ослабили бы производимое им впечатление. Этот патетический диалог – словно развязка волнующей драмы. «Доктор, – сказал Бальзак. – Я хочу знать всю правду. Вы – князь науки. Ваше уважение ко мне обязывает вас ничего от меня не скрывать. Послушайте; я вижу, что болен серьезнее, чем думал, я чувствую растерянность. Я тщетно пытаюсь возбудить аппетит с помощью воображения – все внушает мне отвращение. Как вы думаете, сколько времени я смогу еще прожить?» Врач безмолвствовал. «Доктор, неужели вы принимаете меня за ребенка? Повторяю вам еще раз – я не могу умереть как простой обыватель. Такой человек, как я, должен написать завещание читателям». Слово «завещание» отомкнуло уста врача. Если Бальзак должен был написать завещание читателям, ему следовало также подумать о завещании своей семье, своей жене. «Мой дорогой больной, сколько времени вам нужно для того, чтобы сделать все необходимое?» – «Шесть месяцев», – ответил Бальзак с видом человека, который хорошо все взвесил. И он пристально посмотрел на врача. «Шесть месяцев! Шесть месяцев!» – повторил тот и отрицательно покачал головой. «А! – горестно воскликнул Бальзак. – Я вижу, вы не даете мне шести месяцев… но дадите вы мне по крайней мере шесть недель?.. Шесть горячечных недель – это еще целая вечность. Часы станут днями… Да и ночи не будут потеряны». Врач снова отрицательно покачал головой. Бальзак приподнялся, – казалось, еще немного – и он возмутится. Считал ли он, что врач, как шагреневая кожа, обладал властью удлинять или укорачивать его дни? Врач, слишком серьезно отнесшийся к настойчивым требованиям своего больного, решился наконец сказать правду. Охваченный тревогой Бальзак собирал все свои душевные силы, чтобы быть достойным этой правды. «Как! Доктор, я уже конченый человек? Но, слава богу, я чувствую, что у меня есть еще силы для борьбы. Впрочем, у меня есть также и мужество смириться – я готов подчиниться судьбе. Если ваш опыт вас не обманывает, не обманывайте и вы меня. На что я еще могу надеяться? Дадите вы мне шесть дней?.. Шесть дней! – повторил Бальзак. – И я намечу в общих чертах то, что мне оставалось сделать; мои друзья поставят точки над “i”. Я успею быстро просмотреть мои пятьдесят томов. Я вырву неудавшиеся страницы и отмечу лучшие. Человеческая воля творит чудеса – я могу сделать бессмертным созданный мною мир. Я отдохну на седьмой день». В его взгляде было почти столько же муки, сколько в сопровождавшем этот взгляд вздохе. С той минуты, как Бальзак начал задавать свои ужасные вопросы, он постарел на десять лет. Он не находил больше слов, чтобы расспрашивать врача, который не находил слов, чтобы отвечать. «Мой дорогой больной, – произнес наконец врач, пытаясь изобразить улыбку – профессиональную улыбку, – кто в этом мире может поручиться даже за час? Тот, кто сейчас хорошо себя чувствует, может умереть раньше вас. Но вы хотите услышать правду; вы говорили о завещании вашим читателям…» – «Итак?» – «Итак, это завещание читателям нужно написать сегодня. Впрочем, вам, быть может, следует написать другое завещание – не нужно ждать до завтра». Бальзак приподнял голову. «Значит, у меня есть только шесть часов?!» – с ужасом воскликнул он. И снова упал на подушку. Последняя фраза врача была равносильна смертному приговору. Сразу же вслед за этим началась агония автора «Человеческой комедии». Он умер на следующий день, 20 августа 1850 года. Он хотел знать правду – эта правда, неосторожно открытая ему человеком науки, ускорила его кончину{603}.
Приложение 8В. ГюгоСмерть Бальзака
18 августа 1850 года жена моя, навестившая днем г-жу Бальзак, сообщила мне, что Бальзак при смерти. Я поспешил туда.
Уже в течение полутора лет Бальзак страдал гипертрофией сердца. Вскоре после февральской революции он поехал в Россию и там женился. За несколько дней до его отъезда я встретился с ним на бульваре; уже тогда он жаловался на недомогание и одышку. Во Францию он вернулся 13 мая 1850 года, женатым, разбогатевшим – и умирающим. Он приехал с уже опухшими ногами. Обратились к докторам – его осмотрели четверо врачей. Один из них, г-н Луи, сказал мне 6 июля, что Бальзак не протянет и шести недель. У него оказалась та же болезнь, от которой умер Фредерик Сулье.
18 августа у нас обедал дядя, генерал Луи Гюго. Как только встали из-за стола, я покинул гостя и на фиакре отправился в квартал Божон, на улицу Фортюне, 14, где жил Бальзак. Он недавно приобрел все, что еще оставалось от дворца Божона – часть низкого флигеля, случайно избежавшего разрушения; этот домишко он роскошно обставил и превратил его в прелестный маленький особняк, к которому подъезжали со стороны улицы Фортюне. Узкий мощеный двор с несколькими цветочными клумбами заменял сад.
Я позвонил. Тускло светила луна, скрытая за тучами. Улица была пустынна. Никто не открывал. Я снова позвонил. Дверь растворилась, и я увидел служанку со свечой.
– Что угодно, сударь? – спросила она. Она плакала.
Я назвал свое имя. Она ввела меня в гостиную нижнего этажа, где на консоли, против камина, возвышался огромный мраморный бюст Бальзака работы Давида. Посреди залы стоял роскошный овальный стол на шести резных золоченых ножках великолепной работы. На столе горела свеча.
Вошла еще одна женщина, она тоже плакала. Женщина сказала:
– Он умирает. Барыня ушла к себе. Врачи еще вчера отказались от него. У господина Бальзака язва на левой ноге, теперь началась гангрена. Доктора ничего не понимают. Сначала они говорили, что водянка у барина воспалительная, – они называли это «инфильтрация»; будто кожа и мясо стали у него все равно как сало и будто бы от этого ему нельзя сделать прокола. Ну, а потом – это было еще в прошлом месяце – барин ложился спать и ударился о какую-то резную мебель. Кожа у него лопнула, и вот тут-то из него потекла вода. Врачи удивлялись: как же так? И уж с тех пор сами начали выпускать ему воду. Они ведь все говорят: «Надо подражать природе». Но на ноге у него сделался нарыв. Господин Ру разрезал его. А вчера сняли повязку – гноя нет, рана стала багровой, сухой и вся горит. Тогда они сказали: «Он безнадежен» – так больше и не приходили. Звали еще четырех или пятерых – никакого толку. Все они говорят: «Сделать уже ничего нельзя». Ночь он провел тяжелую. Сегодня утром, в десять часов, у него отнялся язык. Барыня послала за священником. Пришел священник и дал ему отпущение. Барин знаками показывал, что он все понимает. Через час он еще смог пожать руку сестре, госпоже Сюрвиль, а уж с одиннадцати часов все хрипит и никого не узнает. До утра ему не дожить. Если хотите, сударь, я пойду позову господина Сюрвиля, он еще не лег.
Женщина вышла. Я стал ждать. Пламя свечи тускло озаряло пышное убранство гостиной и висящие на ее стенах великолепные полотна Порбуса и Гольбейна. Мраморный бюст смутно белел в полумраке, словно призрак того, кто сейчас умирал. Дом был насквозь пропитан запахом гниения.
Вошел г-н Сюрвиль и повторил все то, что уже рассказала мне служанка. Я попросил разрешения увидеть г-на Бальзака.
Мы миновали коридор, поднялись по лестнице, устланной красными коврами, увешанной картинами и украшенной вазами, статуями, коллекциями эмалей; прошли еще один коридор, и я увидел отворенную дверь. Слышалось громкое, зловещее дыхание.
Я был в комнате Бальзака.
Посреди комнаты стояла кровать. Это была кровать красного дерева, к ногам и изголовью ее были прикреплены поперечные брусья с ремнями – с их помощью больного можно было поворачивать. На этой кровати лежал Бальзак. Голова его покоилась на груде подушек, среди них было несколько диванных, из красного шелка, снятых с софы, стоящей в этой же комнате. Лицо его было лиловым, почти черным, голова повернута вправо; он был небрит, седые волосы его были коротко острижены, взгляд широко раскрытых глаз неподвижен. Я видел его сбоку, и в профиль он показался мне похожим на императора.
По обе стороны кровати неподвижно стояли двое: старуха сиделка и слуга. Одна свеча горела на столе, позади изголовья, другая – на комоде, возле двери. На ночном столике стоял серебряный сосуд.