Когда все будет окончено… последние удары кисти сделаны, тогда выяснится, был ли я прав или ошибался. После того как я покончу с поэтическим воссозданием целой системы жизни, я займусь ее научным описанием в “Опыте о силах человеческих”. И этот дворец я, веселое и простодушное дитя, украшу огромной арабеской из “Ста озорных рассказов”!..
Вот произведение, вот бездна, вот кратер, вот предмет, который я хочу воплотить!»{231}
Невероятная по своей стратегической смелости цель, которую Бальзак поставит перед собой, придаст ему огромную силу самоуверенности. Отныне он прекрасно знает, что делать, как делать и в какую сторону двигаться. Метания закончились.
В одном из своих писем Оноре выведет следующие строки: «Я стану повелителем духовной жизни Европы! Еще два года терпения и труда – и я перешагну через головы всех, кто хотел связать мне руки и помешать моему восхождению. Я изведал преследования и несправедливость, и воля моя стала тверже меди»{232}.
Как всегда, оставалось последнее: пахать как вол.
С появлением почти невероятной мысли по созданию гигантской и всеобъемлющей «Человеческой комедии» Бальзак-мистик (а с ним и Бальзак-фантаст) постепенно исчезает, уступая место совсем другому Бальзаку. Отныне и до самой смерти место великого Мастера будет занимать только один Бальзак: Бальзак-реалист. Тот самый, который поставит своей целью стать скульптором человеческих душ. И эта цель, как он считал, должна быть достигнута любой ценой!
С. Цвейг: «До нас дошло грандиозное количество писаний о Бальзаке того времени – забавных, злобных, уничижительных, шутливых и ядовитых, и все они даны с ограниченной и неверной точки зрения парижского света и журналистских кругов. Бальзак в голубом фраке с чеканными золотыми пуговицами и с драгоценной тростью, Бальзак в шлепанцах, Бальзак в тильбюри с грумом и лакеем, Бальзак-фланер, который читает все вывески подряд в поисках подходящего имени для своего героя, Бальзак-коллекционер, перерывающий лавки старьевщиков в надежде отыскать Рембрандта за семь франков и чашу работы Бенвенуто Челлини за двенадцать су, Бальзак – кошмар издателей, демон наборщиков, которые часами, как каторжники, трудятся над каждой страницей его рукописи, Бальзак – лжец, хвастун, мистификатор, проповедующий целомудрие как единственное предварительное условие творчества и меняющий женщин куда чаще, чем сорочки, Бальзак-обжора, который в один присест проглатывает сотню устриц и вдобавок еще бифштекс и жареного гуся, Бальзак, рассказывающий о миллионах, которые принесут ему его рудники, его сады, его гениальные сделки, и вынужденный неделями скрываться под чужим именем, ибо он не в состоянии оплатить счет в тысячу франков»{233}.
Но каков же он, настоящий Бальзак?
Быть может, это удачливый мот? Или самоуверенный денди, дни и ночи напролёт проводящий в окружении таких же легковесных повес и куртизанок? Или вечно мчащийся неведомо куда в поисках тайн собственных мыслей странный чудак, от которого шарахаются даже видавшие виды клошары?.. За какой маской он спрятался?
Забудем о масках! Оноре де Бальзак прежде всего труженик. И не зря Андре Моруа сравнивал романиста с мифическим Прометеем, который, сгорая сам, светил другим. Свет Бальзака – это семьдесят четыре полноценных романа, завоевавших сердца благодарных читателей. Как и Прометей, Бальзак – вечный каторжник, вынужденный в течение двадцати с лишним лет вкалывать как вол. И в этом, как оказалось, и было его основное призвание.
Гениальный человек всегда кажется его современникам довольно странным. Что, в общем-то, вполне понятно: необычные люди, как правило, не от мира сего, отсюда и гениальность. Оттого и насмешки, зависть и даже ненависть – весь тот «букет», который никогда не коснётся серой посредственности. Спасибо и за это: за тихую зависть и желание походить хоть чем-то на того, кого ненавидишь.
Впрочем, самому Оноре на подобные размышления не оставалось свободной минутки. Да что там – даже секунды! Ведь время – самый ценный то ли союзник, то ли безжалостный враг. Потому что у Бальзака, как всегда, всё вверх тормашками, не как у всех. Ибо в копошащемся людском муравейнике есть некто, кто, оказывается, живёт совсем по иным правилам, принципам и даже расписанию, принятым в суетливом социуме.
Для Оноре всё начинается… ровно в двенадцать; вернее – в двадцать четыре. Хотя лучше сказать, аккурат в полночь, в ноль часов, вместе с рождением очередных суток. В тот самый час, когда для остальных всё как раз заканчивается. Усталый люд уже вернулся домой – кто с работы, кто из театра или Оперы; а некоторые лишь сейчас покинули нутро ресторана. Уже подсчитаны деньги – доходы и расходы; а вслед за этим составлен план на завтра. Но большинство людей уже сладко спит, продолжая во сне кокетничать с понравившейся дамой или доедать отбивную, запивая её горячим консоме или доброй порцией анжуйского.
Всё как всегда: днём суета, ночью – тихий отдых. И так – весь Париж, беспощадный кукловод людских судеб. Ночь. Смолкли миллионы голосов и шумов. И только где-то на окраине Парижа слышен разухабистый хор: то местные лягушки-полуночницы радуются теплу и пахучей тине. Но этот хор никто не слышит, кроме, пожалуй, одного-единственного человека. Потому что именно в двенадцать часов ночи у него всё только начинается. Ведь с восьми до двенадцати, когда все готовились к ночи, Бальзак, подчиняясь внутренним часам, не соответствующим общечеловеческим, крепко спал. Эти четыре часа и есть его единственный настоящий отдых, предшествующий долгой изнурительной работе.
Но в двенадцать ночи Бальзак уже на ногах. Быстро умывшись, наскоро перекусив и выпив чашку крепчайшего кофе, он садится за письменный стол. Итак, действие начинается…
Если б в жизни Бальзака не было ночи, её стоило бы придумать. Хотя для французского романиста понятие «человек-сова» не вполне подходит. Он не был ни «совой», ни «жаворонком»: Бальзак являлся этаким птеродактилем суток. Доисторическим существом, относящим нас к тем далёким временам, когда, возможно, на планете не было ни дня, ни ночи. Оноре не признавал времён суток. Мир Бальзака – это письменный стол и любимые, вымышленные им же, герои. Это и было центром его Вселенной, вокруг которого крутились Солнце, звёзды и Время.
Судя по всему, такого понятия, как «ночь», для писателя не существовало вовсе. По крайней мере, в том понимании, какое имеет место быть для обычных людей. Ночь для Бальзака – это промежуток времени, когда он пребывал исключительно наедине с собой и своими мыслями; время, способное растянуться порой на целые сутки. «Ночь» – это абстракция, суть которой в некой отмашке для начала битвы своей мысли. Мысль порождала слова, слова – предложения; из последних складывались действия, а те, в свою очередь, выстраивали сюжет. Сколько на всё это уйдёт времени (от первого слова до сюжета), изначально предсказать было практически невозможно. Как невозможно предсказать исход боя, не говоря уж о времени, необходимом для решающего сражения.
Итак, всё складывается в логическую цепочку. Бальзак – полководец. На его столе – статуэтка Бонапарта. Он – Наполеон, Император Пера. Полночь – это время «Ч», начало очередной битвы.
Перед боем следует привести себя в порядок, в надлежащий вид. Идущие за него на смерть подчинённые должны гордиться своим военачальником. И в этот момент Бальзак… надевает рясу.
Кстати, почему в рясе? Удобно и тепло. Дрова во Франции всегда стоили дорого, а в модном шёлковом халате много не находишь…
Впрочем, Цвейг поёт рабочей одежде писателя чуть ли не оду:
«Многолетний опыт заставил его выбрать это одеяние, как самое подходящее для его работы. Он выбрал его, как воин свое оружие, как рудокоп свою кожаную одежду – согласно требованиям своей профессии. Писатель избрал для себя это белое длинное платье из теплого кашемира – зимой, из тонкого полотна – летом, ибо оно послушно подчиняется каждому его движению, оставляет шею свободной для дыхания; оно согревает и в то же время не давит, и, быть может, подобно монашеской рясе, напоминает ему, что он отправляет это служение во исполнение высшего обета и отрекшись, пока носит это платье, от реального мира и его соблазнов. Плетеный шнур (позднее – золотая цепь) опоясывает эту белую доминиканскую рясу, ниспадающую свободными складками. И подобно тому, как монах носит крест и нарамник – орудия молитвы, так писатель носит ножницы и нож для разрезания бумаги – свои рабочие принадлежности»{234}.
Не удивлюсь, что мудрый Роден, ваяя скульптуру Бальзака, отдавал должное… и рясе.
Поле сражения – кабинет писателя. Каждый раз это поле одно и то же. Но только с виду. На самом деле сражение происходит в разных ипостасях – в зависимости от того, над чем работал Мастер. В любом случае для него самого поле боя никогда не бывало одинаковым.
Уже проведена «рекогносцировка», подготовлены укрепления и расставлены боевые порядки. В кабинете зашторены окна, на столе в канделябре стоят зажжённые свечи. Перед глазами – молчаливый Маршал, письменный стол: старый израненный вояка, прошедший с Императором огонь и воду. С ним он не расставался даже в самые трудные периоды своей жизни. Этот преданный храбрец знает об Императоре всё, а потому пользуется особым доверием. В минуты усталости именно на его грудь полководец кладёт свою отяжелевшую голову. Император любит своего Маршала больше, чем любую из женщин: «Он видел мою нищету, он знает обо всех моих планах, он прислушивался к моим помыслам, моя рука почти насиловала его, когда я писал на нем». Была ещё одна причина быть преданным командиру: однажды во время пожара тот вынес почти бездыханное тело подчинённого на собственной спине. Такое не забывается.