Изящнее всех (даже Цвейга!) изобразить работу Бальзака над своими рукописями удалось, на мой взгляд, журналисту Арману Баше. Предлагаю ознакомиться, чтобы вместе посмеяться.
Итак, вот что мсье Баше рассказывал читателям на страницах популярной газеты «Le Figaro»: «…“Фигаро” обещала книгу к 15 декабря, и 17 ноября г-н де Бальзак начинает писать ее. Г-н де Бальзак и “Фигаро” имеют странную привычку, если что-нибудь обещают, держать свое слово. Типография в готовности и бьет копытом, как горячий конь. Господин де Бальзак немедленно отсылает две сотни страничек, набросанных карандашом за пять лихорадочных ночей. Его способ работы известен. Это эскиз, хаос, апокалипсис, индусская поэма. Типография бледнеет. Срок короткий, почерк неслыханный. Чудовище расколдовывают, кое-как сводят к общепринятым знакам. Самые сметливые рабочие ничего не понимают. Гранки относят к автору. Автор отсылает обратно два первых оттиска, приклеенных к огромным листам, афишам, ширмам. Вот теперь пришло время содрогнуться и преисполниться жалостью. Вид у этих листов чудовищный. От каждого печатного знака, от каждого слова проведена пером черта, которая отлетает, извивается, словно ракета Конгрива, и взрывается на излете сверкающим дождем эпитетов, имен существительных подчеркнутых, перечеркнутых, вычеркнутых, перемешанных, наслоенных одно на другое; выглядит это ослепительно. Представьте себе четыре-пять сотен таких арабесок, переплетающихся, устремляющихся, карабкающихся и скользящих с одного поля на другое и с юга на север. Представьте себе дюжину географических карт, на которых смешаны все города, реки и горы. Клубок ниток, запутанных кошкой, все иероглифы целой династии фараонов или огни фейерверка двадцати празднеств. При виде всего этого типография отнюдь не ликует. Наборщики бьют себя в грудь, печатники стонут, факторы рвут на себе волосы. Самые смышленые берутся за оттиск и различают персидские буквы, другие – мадагаскарское письмо, некоторые – символические письмена Вишну. Работают наугад и уповая на милость божью. Назавтра г-н де Бальзак присылает два листа чистой китайщины. Сроку остается всего пятнадцать дней. Благородный фактор предлагает пустить себе пулю в лоб. Приходят два новых листа, весьма разборчиво написанные по-сиамски. Двое рабочих теряют на этом зрение и то небольшое знание языка, какое у них было. Таким путем корректуры пересылались семь раз подряд. Начинают обнаруживаться некоторые симптомы отличного французского языка; отмечается даже некоторая связь во фразах… […]
…Г-н де Бальзак и “Фигаро” сдержали слово. “Цезарь Бирото” увидит свет 15 декабря. Он у нас, мы его держим… Когда труд был закончен, рабочие плакали от радости, наборщики бросались друг другу в объятия, а печатники прямо-таки припечатывались друг к другу…»{257}
Вместе со славой, которая набирала обороты, росли запросы и самого Бальзака. Всё справедливо: качественная и востребованная работа требовала полноценной отдачи (в случае с Оноре – высокой оплаты). Кто не согласен с такой постановкой вопроса – должен был подвинуться. Отныне роли менялись, и, если кто-то привык видеть себя рабовладельцем от литературы, теперь должен был привыкать к роли галерного раба, начав гнуть спину на курицу, несущую золотые яйца.
Спешите, господа! Не ровен час, опоздаете, и золотые яйца окажутся в чужой корзине. А опоздавшим, как известно, кости!..
Настало время познакомиться с Чужестранкой. О ком речь? Кем на сей раз оказалась незнакомка, укрывшаяся за странным псевдонимом?
Как позже выяснится, ею была российская подданная польского происхождения, графиня Эвелина Ганская 32 лет (дама тщательно скрывала свой возраст, говоря, что ей всего 27), урожденная Ржевуская. Её супруг, граф Венцеслав Ганский[88], владел на Украине поместьем Верховня, тысячами десятин земли и сотнями тысяч крепостных душ. У семейной пары росла дочь Анна[89].
Г. Робб: «Эвелина Ганская, четвертая из семи детей, происходила из знатного польского рода Ржевуских. Среди ее предков было много блестящих воинов, государственных деятелей, искателей приключений и безумцев. Один ее предок замуровал свою мать в башне, чтобы добиться наследства; двоюродный брат ее отца стал вождем бедуинов и возглавил казачье восстание против царя. Однако представление Бальзака о ней как о “дочери порабощенной страны” оказалось не совсем верным: ближайшие родственники Эвелины встали на сторону России и потому избежали преследования. Ее отец стал сенатором Российской империи…
В 1819 году, чтобы спасти семейное состояние, ее заставили выйти замуж за графа, скучного и унылого человека старше ее на двадцать с лишним лет. Венцеслав Ганский принадлежал к типу, давно вымершему во Франции. Ему принадлежало имение Верховня, где насчитывалось 3035 крепостных (считая только мужчин). Размер имения составлял 21 000 акров. Как позже заметил Бальзак, Верховня больше французского департамента, а сам замок напомнил ему Лувр, наполненный восточными коврами, шедеврами итальянских мастеров эпохи Возрождения, огромными зеркалами и медвежьими шкурами, которые лежат перед огромными каминами. В замке было 300 слуг и мастеровых, небольшой оркестр, охота, знаменитые винные погреба, больница и – отрада Эвелины – библиотека, которая содержалась в образцовом порядке. По сравнению с Эвелиной Ганской маркиза де Кастри казалась нищенкой»{258}.
Псовая охота и чтение – основные развлечения в этой глуши. И если граф предпочитал гоняться с друзьями и челядью за зайцами, то Эвелина создала свой внутренний мир среди книг. В целом жизнь была очень скучна. Иногда семья выезжала в Житомир или Киев; кроме того, случались поездки в Санкт-Петербург и Москву, что существенно оживляло однообразные будни супругов, превращая такие дни в настоящий праздник.
Из близкого окружения Эвелины, помимо мужа и дочери, были ещё две племянницы-приживалки – сёстры Вылечиньские, Северина и Дениза; а также мадам Анриетта Борель, воспитательница её дочери. И всё же Ганской было слишком скучно, ибо хотелось чего-то большего. Ведь жизнь, считала она, так быстротечна…
Другое дело – сестра Каролина, которая, бросив такого же великовозрастного мужа, графа Собаньского, убежала с русским генералом. Красивая, умная, живая Каролина Собаньская была знакома с Мицкевичем и Пушкиным; с обоими завязывала интрижки и, если верить слухам, их же и познакомила. Считают, что даже император Николай I, сам большой интриган, предостерегал остальных держаться от Собаньской подальше, дабы не угодить в расставленные сети плутовки. Поговаривали, что все Ржевуские, заводя знакомства, руководствовались непреложным правилом: новый знакомый непременно должен быть лицом выдающимся (иначе, мол, и не стоит заводить знакомство). Именно поэтому некоторые исследователи уверяют, будто и знакомство Ганской с Бальзаком случилось как раз по той же причине.
Однако это вряд ли. Проживая скучную жизнь в Верховне и владея, помимо польского и русского, тремя иностранными языками, Эвелина читала французские газеты, журналы и, конечно, популярные романы. Она обожает долгими вечерами дискутировать о прочитанных литературных новинках с родственницами и гувернанткой. Обсуждают Вальтера Скотта, Пушкина, Мицкевича, Мюссе…
Однажды Ганская прочла очередную новинку из Парижа – «Сцены частной жизни» некоего г-на де Бальзака. Книга незнакомого автора очаровала впечатлительную польку: ничего подобного ей ещё не приходилось читать. Того же мнения придерживались и остальные. Даже мадам Борель осталась неравнодушной, заметив, что о женщинах ещё никто так не писал.
– Этот мсье Бальзак – просто изумительный писатель! – воскликнула она.
Но вслед за «Сценами» в Верховне появилась скандальная «Физиология брака», на которую здесь набрасываются с жадностью проголодавшегося путника. Каково же было разочарование читателей, когда вдруг оказалось, что эта книга – полная противоположность первой.
– Мерзкая книжонка! – бросила Эвелина в сердцах. – Как мог столь утончённый писатель позволить себе, извините, измазаться подобной грязью?! Гениальный романист просто не имеет права опускаться до такой низости, если, конечно, он… на самом деле гениальный.
Впрочем, это было только начало. Далее появляется «Шагреневая кожа». И вновь на грани шока!
– Необыкновенный роман! – восклицает Эвелина. – Это что-то совсем новое. Но опять же – низость, женское коварство, неверность! Как можно было изменить этой ангельской душе, Полине, с какой-то… с какой-то порочной особой Феодорой?! – возмущается она. – Просто неслыханно! Вообще, стоит ли писать о человеческой подлости? Мсье Бальзак, безусловно, величайший писатель – нет, он просто гениален! – но именно поэтому его перо должно описывать возвышенные души, а не отвратительные оргии! Удивительно, стоит ли растрачивать свой талант, описывая пьяный разгул и человеческое распутство?! Ведь кто-то же должен об этом сказать мсье Бальзаку. А заодно… отчитать!
– Вот именно, – соглашаются с хозяйкой остальные.
И тут неожиданно кому-то из них приходит оригинальная мысль: ведь «отчитать» писателя могут и они сами. Конечно, в письменной форме; и, конечно, не столь категорично, как хотелось бы, дабы не обидеть.
– Почему бы этого не сделать вам, госпожа? – спросила Ганскую мадам Борель. – Ведь даже если писатель обидится, то и в этом случае он напишет какой-нибудь ответ, а у вас, по крайней мере, останется его автограф…
Эвелина задумалась. С некоторых пор у неё появилось новое пристрастие – увлечение филографией[90]. Действительно, почему бы не написать этому романисту, чтобы поиметь от модного г-на де Бальзака хотя бы автограф