Ф. Тайяндье: «…Вызывает удивление сама их любовная история, пережитая в основном в письмах. Она длилась 19 лет, в течение которых они встретились не более пяти или шести раз, и промежутки между встречами составляли иногда до семи лет. Что это за любовь, которая обходится без физического присутствия, без моментов близости в продолжение семи лет? И всё же в этой истории было что-то, что устраивало обоих. Их связь была чем-то вроде душевного дополнения к их повседневной жизни – дополнения наполовину фиктивного, тогда как реальная жизнь шла своим чередом. К тому же отношение Бальзака к любви вообще было двойственным. С одной стороны, он загорался страстью в своих тщетных поисках идеальной женщины, но при этом как мужчина всегда был не прочь испытать какое-нибудь лёгкое приключение. По-видимому, в отношении любви у него не было никаких иллюзий, как будто романист и мужчина были в нём каждый сам по себе»{287}.
Оставалось единственное: греховная связь. Всё прочее – пусть будет как есть. На этом, пожалуй, следовало остановиться.
Январь заканчивался. На 23-е число Бальзака приглашают к графине Марии Потоцкой[99], одной из многочисленных кузин Эвелины Ганской. Графиня красива, богата, влиятельна. Она обещала, что на вечере будет «ангел эмиграции» Клаудина Потоцкая[100], помогавшая разбитым варшавским повстанцам. Оноре во всём этом разбирался мало: Ганские, Потоцкие, какие-то поляки… Но Эвелина настояла, чтобы он обязательно явился. Пришлось согласиться, хотя все эти напыщенные «гусаки» уже изрядно надоели.
Накануне «вечеринки» у Потоцких между Бальзаком и Ганской произошла небольшая ссора, по причине чего Оноре явился к полякам темнее тучи. А тут ещё Ева, которая, дабы не ударить перед соотечественниками лицом в грязь, постоянно одёргивала его не делать то-то, поздороваться с теми-то и прочее. Романист едва не вспылил и в конце концов надулся, намереваясь побыть немного и поскорее ретироваться. Графиня Потоцкая, видя такое дело, решила исправить ситуацию и, подхватив Бальзака под руку, отвлекла его светскими разговорами.
Маневр удался. Вскоре Бальзак, забыв обо всём, уже с увлечением рассказывал о парижской жизни, о чём его попросила графиня. Открыв в лице писателя отменного рассказчика, поляки с увлечением внимали французскому гостю. Они весело щебетали, много смеялись, и каждый пытался заговорить с романистом. Было видно, что Бальзак покорил их. К концу вечера Ганская, став улыбчивой, окончательно успокоилась; инцидент между Оноре и Евой был исчерпан.
Тем не менее ссора с Эвелиной вывела Бальзака из привычного состояния: на следующий день он сообщил, что болен и не встаёт с постели. К вечеру в «Maison del Arc» явились сама Ганская и её муж: пришли справиться о здоровье «маркиза де Бальзака». Увидев Еву, Оноре настолько приободрился, что, казалось, совсем забыл о причине появления в гостинице супружеской четы.
– Странно, – пробурчал по возвращении, обращаясь к жене, Ганский. – Мне показалось, дорогая, что у господина де Бальзака нет никаких признаков болезни, у него просто хандра! Что скажешь, милая? – посмотрел он на Эвелину.
– Трудно понять этих французов, – парировала та. – А господин де Бальзак ещё и писатель. Французский романист – о, это целый неведомый мир! Кто знает, а вдруг… Cherchez la femme?
– Cherchez la femme? – удивился Ганский и непонимающе посмотрел на жену.
Эвелина улыбнулась и вдруг почувствовала, как краснота предательски заливает её лицо…
Бальзак дописывал последние страницы «Герцогини де Ланже». Странно, казалось, что на этих исписанных листочках он выместил маркизе де Кастри всё – свой нервный срыв, чудовищное унижение и даже позор. И в то же время явственно ощущал, как продолжал ненавидеть эту женщину. Подлость (с его точки зрения, маркиза поступила подло!) должна быть наказана. И в моменты подобных переживаний он вновь брался за перо и начинал безостановочно писать…
В этот раз Эвелина явилась к нему почти неожиданно. По крайней мере, её появление в гостинице застало Оноре врасплох. С головой уйдя в писанину, он, по обыкновению, забыл обо всём. И вдруг… Скрипнула дверь, лёгкие шаги… Оноре резко оборачивается: Ева!
Она явилась, упав на грудь волшебной феей! Вся такая влекущая, необыкновенно красивая и пышущая ароматом чего-то запретного и желанного. Ганская была необыкновенно нежна, податлива и ласкова как никогда. С первых её шагов стало понятно: в этот раз Ева явилась для любви. Дрожа от волнения и возбуждения, оба бросаются друг другу в объятия.
В предыдущие их встречи Эвелине удавалось удерживать ситуацию под контролем; они много разговаривали, шутили и целовались. Главное же, с каждым новым визитом Ганская подавала своему интимному другу всё больше и больше надежд стать ещё ближе, доводя того почти до исступления. Судя по всему, во время одной из таких встреч Ганская однозначно обнадёжила француза.
«Мой обожаемый ангел, я без ума от тебя, это просто безумие: стоит мне только о чем-нибудь подумать, как ты встаешь перед моим мысленным взором! – обращается Бальзак к Ганской в одном из писем. – Я могу мечтать лишь о тебе. Независимо от моей воли воображение уносит меня к тебе. Я обнимаю тебя, прижимаю к своей груди, лобзаю, ласкаю, и волна нежности затопляет меня!.. О моя возлюбленная Ева, послушай, что я хочу тебе рассказать. Я бережно подобрал твою визитную карточку, теперь она тут, передо мной, и я беседую с тобою, словно ты все еще здесь. Ты встаешь перед моими глазами такой, какой была вчера: прекрасной, божественно прекрасной…»{288}
Этот визит должен был стать их подлинным любовным свиданием. Поэтому они целуются и целуются… От Евы исходит аромат дорогих французских духов, отчего его влечёт к ней ещё больше, заставляя сжимать в объятиях крепче и крепче. Даже если бы Ева сейчас сказала, что ей пора уходить, он бы уже не позволил. Рубикон перейдён, и он чувствовал: в этот раз Эвелина останется. Ведь она для этого сюда и пришла.
Впрочем, долго сопротивляться у Ганской уже не было ни сил, ни терпения, ни времени. Разговоры, каламбуры, смех – всё это уже не могло сдержать истинного желания. Очень быстро Оноре понял, что крепость, открыв ворота, готова сдаться. Об этом говорили глаза влюблённой женщины, её полураскрытые влажные губы и даже лёгкое постанывание… Всё говорило о желании. Тянуть время было невозможно. Молодая страсть взяла верх. Свершилось то, о чём они так долго мечтали все эти месяцы.
Календарь на стене показывал 26 января 1834 года…
Бальзак будет оставаться в Женеве до конца января, пока не закончит «Герцогиню де Ланже». На последней странице романа он припишет: «Женева, Пре-Левек, 26 января 1834 г.».
Оноре знал за собой одну особенность: он был подвластен нумерологии, в которую безоговорочно верил. В этот раз он решил оставить для истории важную для него дату – 26 января. В этот день Ева стала его.
«Любовь моя, моя возлюбленная, твои ласки подарили мне новую жизнь…»
В начале февраля наступила пора отправляться в Париж. Бальзак пребывал в прекрасном расположении духа: он уезжал победителем.
Ну а Ганские преспокойно поехали дальше – в намеченное ранее турне по Европе. Вена, Зальцбург, Италия… Стая гусака Ганского, посмеивался Оноре, встав на крыло, потянулась на юг…
После возвращения из Швейцарии в феврале 1834 года Бальзак вновь за рабочим столом. Ещё до Женевы он лихорадочно работал над «Серафитой» («Séraphîta»), в которой хотел отразить свои любовные чувства к Эвелине. Писалось нелегко, хотя и быстро. Оноре раз за разом рвал листы рукописи и переписывал их заново. Сюжет романа напоминал Вальтера Скотта: северная земля (Норвегия), конец XVIII века, встреча некоего барона с ангелоподобной красавицей… И вновь мистика, переплетённая с религией, поиском истины и верного пути…
Поездка в Женеву прервала работу над «Серафитой», которая оказалась заслонена «Герцогиней де Ланже». Но вот «Герцогиня» закончена, Бальзак возвращается из Швейцарии и вновь садится за продолжение мистического романа. В перерывах – та же беготня с рукописями, работа по ночам, слоновьи порции кофе…
«Вот уже почти двадцать дней, – пишет Бальзак Ганской, – я по двенадцать часов работаю над “Серафитой”. Но никого это не волнует, впрочем, никто и не должен видеть процесс работы, только ее результат…»{289}
И всё же он изменился, и даже очень. На самом деле, из Женевы вернулся совсем другой человек. Влюблённый и счастливый. Он добился-таки своего. Ева – его!
Теперь в кабинете Бальзака всё напоминает о Ганской: кольцо, тайно подаренное ему в Женеве и ставшее его счастливым талисманом (и в этом он ничуть не сомневался!); письма Евы к нему, наполненные нежностью и любовью. Позднее среди этих вещей появится томик рукописи «Серафиты», переплетённый лоскутом её серого платья (держа в руках эту книгу, он словно возвращал тот миг их первой ночи, когда Ева скинула с плеч именно это платье). Один взгляд на всё это заставлял тут же приниматься за очередное послание к любимой.
Из письма Бальзака Ганской: «…Глупышка, через десять лет тебе будет тридцать семь, а мне сорок пять; люди в этом возрасте вполне могут любить, соединяться браком, целую вечность обожать друг друга. Так вот, мой благородный друг, милая моя Ева, гоните сомнения прочь, вы мне это обещали. Любите и верьте. Ведь “Серафита” – это мы оба. Расправим же свои крылья в едином порыве; будем любить друг друга с одинаковой силой»{290}.
В первых числах декабря 1835 года в «Серафите» будет поставлена последняя точка, и автор отправляет рукопись Ганской. Но ещё до этого, в июне-июле, он публикует роман частями в «Revue de Paris» – новом парижском журнале, основанным в 1829 году Луи Дезире Вероном