– Разбирайся, Венцеслав, с ним сам! А я… я тут ни при чём.
Ничего другого Ганский и не ожидал услышать. Сам так сам. В тот же вечер он пишет Бальзаку вежливо-холодное письмо, в котором предлагает (да что уж – требует!) объясниться. А заодно пояснить, что тот имел в виду, когда называл г-жу Ганскую (его законную супругу!) «дорогой белой кошечкой», «моим ангелом» и прочими непотребными словами. «Я жду, милостивый государь», – закончил своё письмо Ганский.
Ну а Бальзак… опять в бегах. Всё опять настолько серьёзно, что он вынужден отложить долгожданную поездку в Вену: у романиста, как всегда, на это просто нет денег. Ни на дилижанс, ни на текущие расходы, ни на подарки наконец! Хотя ещё вчера прикупил великолепную трость за семьсот франков… а также дополнительно снял квартирку на рю де Батай… А уже сегодня приходится брать в долг по-крупному (выручил банкир Джеймс Ротшильд), чтобы рассчитаться за неоплаченный предыдущий, вытребованный банкиром… э-э… впрочем, его имя не столь важно.
И в этот момент приходит грозный монолог от пана Ганского, вислорогого маршала всех времён и народов. Здрастье вам, явился – не запылился: будьте добры, маркиз, объясниться! Послание от старого хрыча окончательно выводит Оноре из себя. Ещё и этот!
Однако, хочешь не хочешь, следует отвечать. И не просто дежурно кивнуть, а ещё и дать объяснение. Как там у русских, назвался груздем – полезай в кузов? И вот этот непревзойдённый фантазёр сочиняет чуть ли не басню в стиле Лафонтена о том, что он якобы решил пошутить, а потому, вспомнив историю о разных почерках, нагородил кучу всякого, заявив, что хотел предоставить г-же Ганской («честнейшему существу» и «святейшему человеку») настоящее любовное письмо – то есть как оно с литературной точки зрения должно выглядеть. Причём целых два. Два образчика любовных писем. Именно так, уверяет он, и должно выглядеть любовное послание Монтерана к Мари де Верней из его «Шуанов». Так что всё это, пишет Ганскому Бальзак, не что иное, как некая игра, не более чем. Он и г-жа Ганская просто дурачились.
Тем не менее Оноре понимает: его оправдание слишком хлипкое, необходимо что-то более весомое, некий козырь. И, как опытный шулер, он достаёт из рукава краплёный козырь и швыряет на стол. Успокойтесь, обращается он к Ганскому, ваша супруга («совершенное дитя!») в данной ситуации повела себя крайне высоконравственно, потому как после получения первого же письма (то есть ещё до того, как оба послания оказались у её мужа) тут же была вынуждена прислать «шутнику» гневный ответ.
«Вы не можете себе даже представить, – пишет Бальзак, – сколь обескуражен я был эффектом моей глупой шутки. Она ответила мне с чрезвычайной холодностью на первое из моих шуточных писем, а я написал ей еще одно!»{295}
А далее – очень интересно. Потому что, если следовать логике действий, следующими шагами Оноре должны были стать: а) сознаться в своём столь дерзком поступке; б) принести вежливое извинение в адрес пана Ганского и его супруги за принесение вольных или невольных треволнений.
Пожалуй, именно так поступил бы кто другой, но только не Бальзак, чей мозг, казалось, был сформирован исключительно для подобных инсинуаций. Итак, Оноре переходит в решительное наступление, прося Ганского… стать его сообщником! Вернее, союзником в том, чтобы успокоить г-жу Ганскую («эту целомудренную» и «чистейшую душу»), а заодно убедить, что мсье Бальзак, отправляя ей письма, не имел ничего такого, что могло бы растревожить её нежную душу. Г-жа Ганская, настаивает Бальзак, просто-напросто всё не так поняла, приняв шутливое письмо за грубую непристойность. Вообще, признаётся писатель, с его стороны всё выглядит не более чем глупая шутка; ну а Эвелина – о, она святая простота!
Впрочем, Бальзак уже разошёлся. Ему вдруг показалось, что он за написанием очередной интрижки из своего романа. Обращаясь к рогоносному супругу своей любовницы, он начинает развивать начатое контрнаступление и пишет Ганскому, что, как благородный посредник, должен вручить мадам Ганской рукопись третьего тома и напечатанную книгу своих «Этюдов о нравах». При условии, уточняет далее, если г-жа и г-н Ганские сочтут приличным принять знаки его искренней дружбы ибо в противном случае всё это должно быть сожжено! Тем более, что для него, Бальзака, и без того всё кончено! Ведь даже если г-жа Ганская и простила бы ему сию выходку, сам же он никогда не сможет себе этого простить.
«Несомненно, это моя судьба – я никогда больше не смогу увидеть ее, но я хотел бы заверить вас, как живо меня это сокрушает. У меня не так много знакомств, отмеченных душевной близостью, чтобы я мог без слез расстаться с одним из них»{296}.
Пафос велеречивой писанины невольно вызывает улыбку. Можно представить, как при прочтении данного письма кривился рот обманутого мужа: этот вёрткий француз явно принимал Ганского за простоватого шалопая, к каковым тот себя никогда не относил. Его просто водили за нос! И всё же приходилось как-то выходить из ситуации, попытавшись хотя бы сохранить лицо. Потому что наглый романист, ничтоже сумняшеся, пытался ловко маневрировать.
Что мы видим? Перед нами предстаёт новый персонаж – Бальзак-иллюзионист. Этакий ловкий перевёртыш, который пытается обратить непростую для него ситуацию в свою пользу. Но, если честно, налицо откровенная наглость. Причём со стороны нашего героя.
«Нисколько не собираясь приносить извинения супругу, – пишет С. Цвейг, – Бальзак с присущей ему поразительной ловкостью не стесняется обратиться с просьбой к обманутому мужу. Он просит разрешить ему и дальше состоять в переписке с его женой и настаивает на ничем не омраченном продолжении взаимной дружбы»280.
Суть происходящего понимают как сам автор письма, так и его адресат. Но неужели Ганский поверил тому, о чём писал Оноре? Вряд ли. Скорее – нет. Не следует думать, что предводитель местного дворянства был настолько наивен и глуп, что мог серьёзно отнестись ко всей этой французской галиматье. Ганский всё понял. Как понял и то, что вскрывшаяся тайная переписка между иностранцем и его супругой лишь малая верхушка айсберга. И теперь перед ним дилемма: примать правила игры или не принимать? Да или нет? To be our not to be? В любом случае, далее следовало действовать – либо сплеча, либо с осторожностью. Будучи человеком немолодым и умудрённым жизненным опытом, Ганский выбрал второе.
Безусловно, он сильно обиделся на «Эвочку», но не настолько, чтобы прогнать жену за порог. По-видимому, между супругами произошла ещё одна тяжёлая сцена, после которой окончательно расставляются точки над «i», причём уже совместно. Во-первых, случившееся не должно было повториться; а во-вторых, обоим супругам следовало принять правила игры, предложенные Бальзаком. После этого вытекало и третье: сделав вид, что супруги ничуть не обиделись на «шутника», ему следовало дать благосклонный ответ, намекнув при этом, что он окончательно прощён.
Что и было сделано. Бальзак не верит своему счастью! Прощён! Уф, проколоться на ровном месте, как мальчишке. Совершив чудовищную ошибку, Оноре едва не пустил под откос жизнь Евы. Эта мысль заставляла его терзаться больше всего. Хватит мальчишествовать, ему следует быть более осмотрительным! Жизнь не игра, а всего лишь её продолжение…
Кстати, кто такое сказал? Ну да, кажется, кто-то из литературных героев… мсье Бальзака.
Счастливые часов не наблюдают. В мае 1834 года верной «подруге дней суровых» нашего героя г-же де Берни исполнилось пятьдесят семь лет. Вполне приличный возраст для дамы, имеющей молодого любовника.
Хотя возраст и неудавшаяся семейная жизнь в те дни для Лоры не самая большая проблема: собственное здоровье и забота о детях заслонили всё остальное. Уйдя от мужа, она полностью посвятила себя уходу за дочерями и сыном. Одна из её дочерей, Лора-Александрина, рано лишилась рассудка; а 11 июля (1834 г.) умирает другая дочь, Элиза. Бедная женщина на грани отчаяния! И без того больное сердце начинает давать сбои; Лора не устаёт принимать наперстянку, но лекарства уже плохо помогают: сердечные приступы всё чаще и чаще. А всё потому, что, отправив одну дочь в психиатрическую лечебницу и схоронив другую, она один на один остаётся… с умирающим сыном. Арман тихо угасал от скоротечной легочной чахотки (туберкулёза лёгких). Он скончается через год после сестры.
В последний раз Оноре приедет в «La Boulanger» в октябре 1835 года. Встреча получится грустной. Он читал Лоре сцену смерти отца Горио, а та горько плакала: слишком много совпадений оказалось между главным героем бальзаковского романа и этой несчастной женщиной. Папашу Горио убивает презрение его дочерей; а Лора де Берни не в силах пережить трагедию своих детей.
Его роман «Лилия долины» явился прощальным поклоном Лоре де Берни. Взяв и эту свою книгу с собой, Бальзак тоже читает её любовнице, которая сильно переживает. Ведь роман заканчивается трогательной смертью духовной матери молоденького героя, мадам де Морсоф, которая как две капли воды похожа на г-жу де Берни. Правда, в отличие от своего прототипа, главная героиня перед смертю отказалась видеть друга.
Перед расставанием Лора скажет Оноре, что больше они вряд ли увидятся. Тот, сделав удивлённое лицо, улыбнётся и поцелует Лору в щёку:
– Что ты, милая, – погладит он её по голове. – Мы ещё ого-го!..
– Да нет, уже не увидимся. Я это чувствую…
Лора де Берни окажется права: они больше никогда не увидятся.
Середина тридцатых – время триумфального шествия бальзаковского «Отца Горио».
Сюжет этого романа вызревал в голове автора давно, хотя общая канва повествования, зафиксированная в его записной книжке, достаточно проста: «Славный старик – семейный пансион – шестьсот франков ренты, отказывает себе во всем ради дочерей, хотя они обе располагают пятьюдесятью тысячами франков годового дохода, – умирает, как пес»