ал и пишет до сих пор, то часто заимствует у нее ее оригинальные мысли, так что их разговор всегда невероятно занимателен и забавен. Вот и все увлечение. Господина Бальзака красавцем не назовешь, он маленького роста, тучный, коренастый. У него широкие квадратные плечи, большая голова, нос, словно резиновый, квадратный на конце, очень красивый рот, правда, почти без зубов, черные, как смоль, с проседью жесткие волосы. Но в его карих глазах – огонь, они столь выразительны, и вы, сами того не желая, приходите к выводу, что редко встретишь столь красивую голову. Он добр, добр к тем, кого любит, грозен в отношении тех, кто ему не нравится, безжалостен к смешным чертам сильных мира сего… У него железная воля и отвага. Ради друзей он готов забыть себя самого… Львиное величие и благородство сочетаются в нем с ласковостью ребенка»{352}.
С графом Козловским у Сары ничего не получилось. На поверку тот оказался слишком слабохарактерным, поэтому, узнав о беременности подруги, быстро отошёл в сторону.
Появление на горизонте Оноре почти совпало с романом Сары с графом де Бонвалем – страстным столичным «львом», обожавшим её нежные ласки. Так совпало, что оба – Бальзак и графиня Гидобони-Висконти – оказались охотниками за двумя зайцами: перед Сарой маячили знаменитый писатель и светский лев; перед Бальзаком – две богатые графини: Ганская и Гидобони-Висконти. И, сделав неправильный ход, оба из «охотников» сильно рисковали остаться на бобах. А так как оставаться с носом не хотелось никому, приходилось осторожничать. То есть – имитировать милую дружбу при довольно слабом исполнении ролей.
Граф Лионель де Бонваль сильно ревновал; при виде соперника его лицо наливалось краской, а рука тянулась к перчатке, которую хотелось бросить к ногам нечестивца, дабы потом пристрелить на дуэли.
– Дурашка, – слегка щёлкает по кончику носа ревнивца Сара. – Ну разве кто-то может претендовать на меня, когда рядом такой лев, как ты?! Успокойтесь, граф, и держите себя в руках…
Но и Оноре начеку. Дурные разговоры не в его пользу, тем более что куда ни взгляни – везде снующие туда-сюда поляки. А уж эти растрезвонят даже про то, что никогда и не было. И не видать больше Ганской!
Ничего удивительного, что Эвелина, как и граф де Бонваль, исходит от ревности. В своих письмах, ничуть не стесняясь, она пишет, что согласна даже на «девочек» («ну всяких там девочек»), только лишь бы избежать какой-либо серьёзной связи с великосветской дамой. Так что Бальзаку приходится осторожничать. И месяц, и другой, и третий… До самого августа 1835 года.
Август 1935 года выдался жарким и чарующим. И до опьянения соблазнительным. Как-то душным вечером графиня Гидобони-Висконти, ничуть не ломаясь, приехала в дом Бальзака, в известный всему Парижу «будуар», и, скинув с себя всё, жарко прошептала:
– Я твоя, Оноре…[119]
Часть третьяВ лучах славы
Глава седьмая
Sic transit gloria mundi[120].
Литературные успехи даются лишь уединением и упорным трудом.
Кто желает возвыситься над людьми, тот должен не отступать ни перед какими трудностями. Великий писатель – это мученик, оставшийся в живых…
Роман Бальзака с графиней Гидобони-Висконти оказался страстным. Порой их отношения казались безумными, но всегда – честными. Всё познаётся в сравнении, и Оноре чаще и чаще сравнивал связь между ним и Сарой со своими отношениями с Евой. И как бы ни хотелось ему, чтобы чаша весов клонилась в пользу Чужестранки, Сара всегда побеждала. И в этом несоответствии Бальзак видел какой-то не поддающийся осмыслению парадокс. Всё упиралось в тот факт, что Ганская, что бы он о ней ни думал, продолжала оставаться проектом на будущее. А так как сам Оноре предпочитал жить исключительно настоящим – и только настоящим, но никак не эфемерным будущим! – то намного предпочтительнее для него была та женщина, которая находилась ближе и была «теплее». Сара была «теплее», потому что она оказалась живой.
Сравнивая Гидобони-Висконти с Ганской, многие исследователи достаточно ловко обходят острые грани. Однако факты указывают на то, что Бальзак относился к Ганской с достаточной долей альтруизма, не свойственного для эгоистичной польки. Эвелина Ганская, будучи католичкой и глубокой провинциалкой, всегда и во всём ставила личное благополучие и общественное мнение выше всего остального. Обнародование скрытой от чужих глаз интрижки являлось, пожалуй, самым страшным преступлением как в её собственных глазах, так и в глазах чопорного польского общества.
Эвелина была знатна и богата, но как партия для французского романиста… слишком мелковата. Скажем честно: Бальзак для Ганской – не по Сеньке шапка. Но Оноре увлёкся. Нафантазировав себе неведомо что, он влюбился в неведомо кого, ещё не видя объект своего влечения. Бальзак полюбил собственную выдумку! На самом же деле… крупно влип.
Само начало их взаимоотношений говорит само за себя. И первое, что бросается в глаза, двуличность Эвелины Ганской, выпиравшая из каждого её поступка, из каждой строчки письма, а позже – и слов. Ганская двулична до мозга костей. Если хотите, эта женщина – своеобразный образчик двуличия, девиз которого очень прост: и хочется – и колется. Есть продолжение этой присказки: и мама не велит (то есть – что скажут люди?). Отсюда и двойственность.
В тихой Верховне пани Ганской хорошо, уютно, сытно и спокойно. Досаждает одно – скука. Эта самая скука и ничегонеделанье избалованную польку порой выводят из себя; ей хочется чего-то такого… такого… Главное, чтобы никто ни о чём не узнал! Интрижки? Ну да, хотя бы интрижки. Лишь бы никто ни о чём, чтоб всё по-тихому. Адюльтер? Пусть бы и так, но чтобы без скандала. Открыто изменить? Почему бы нет? Но только с богатым, получив развод и именитого мужа. Таким образом, подобная провинциалка изначально готова на всё. Именно поэтому такая хуже падшей женщины. Она даже не куртизанка: она – готовая пасть. Что, согласитесь, гораздо низменней. Ведь иметь дело с той, которая выдаёт себя за порядочную, а на самом деле готова на всё, крайне неприятно. Ибо самое невинное из этого «всё» – подло изменить при благоприятных для этого условиях.
Ганская – из этих, готовых на всё. Потому-то она с такой цепкостью хватается за известного парижского писателя. Который, в общем-то, ей совсем не нужен, и которого она совсем не любит. Она цепляется за шанс что-то изменить. И когда выясняется, что Бальзак гол как сокол и в долгах как в шелках, то всё чудесным образом меняется: Ганская даёт отступного. Ведь скромный быт и беспорядочный образ жизни Оноре никак не вписывается в её посредственной головке; всё это разрушает её тихий хуторской уклад. Лучше было бы, если б Оноре проживал на соседнем хуторе и был несметно богат. Тогда можно было наведываться к нему в гости, распивать чаи и весело проводить время. А так… Суетливый Париж, съёмная квартира…
Но Ганскую распирает непомерное тщеславие. Она хочет – нет, она мечтает! – быть рядом со знаменитым романистом. И при этом… не имеет намерения чего-то терять. Слишком комфортно этой лягушке в своём тихом болотце, чтобы променять привычную тину непонятно на что. Мир вне Верховни для Эвелины пугающе страшен, неизвестен и смертельно опасен. Он – как дремучий лес в сказках старой няни. И Ганская по-настоящему боится этого большого, неизведанного мира. И если бы не её непомерное тщеславие…
После некоторых раздумий она выбирает определённую тактику: оставаясь в пределах своего привычного мирка, постараться удержать именитого любовника. Провинциалка постоянно требует писать ей; это одно из правил затяжной игры по перетягиванию каната на себя. Замужняя женщина, Ганская тем не менее не намерена отдавать Оноре кому-то другому. Её требования переписки и клятвы вечной любви – из той же оперы: попридержать, не отпустить.
«Нельзя насиловать природу столь длительное время», – пишет Цвейг, с доводами которого невозможно не согласиться. Ганская находилась от Бальзака слишком далеко, и сама Эвелина прекрасно понимала это. Хочется погулять? Гуляй, разрешает ему Ева, которая совсем не против, если у её избранника будут «девочки». Но не больше, ведь всё остальное крайне опасно, Оноре, знает она, слишком увлекаем. Встреча в Вене – продолжение игры. Игры! Но никак не любви.
Таким образом, Бальзак погнался за очередной иллюзией – женщиной, созданной им же в собственном воображении: доброй, нежной, ласковой, отзывчивой, честной, преданной – той самой, которой на самом деле никогда не существовало. По крайней мере, в лице пани Ганской. Но кто же тогда был? Да всё та же… пани Ганская. Ни больше, ни меньше. Но никак не вымышленная им Чужестранка. Потому что на самом деле этот вымышленный образ оказался чу-же-стран-ным. Ганская – тяжёлое бремя Бальзака, которое он был вынужден нести долгие годы. Да что уж – до самого последнего вздоха.
А теперь, что называется, по живому (уж извини нас, Оноре). А любила ли Эвелина Ганская Бальзака? Ответ однозначен, и он даже не подлежит обсуждению: нет. Ганская, она же «Ева», «ненаглядная», «единственная» и прочая-прочая – так вот, эта женщина никогда Бальзака не любила. В лучшем случае, она была лишь увлечена. Выросшая в провинциальном социуме Эвелина всегда любила исключительно себя – и только себя! А ещё – свой жалкий хуторской мирок с привычным деревенским укладом.
Хорошо это или плохо? Ни то ни другое. Ибо это факт, реальная действительность. Ганская родилась, воспиталась и выросла совсем в другом мире, а потому не знала ничего иного. Далее – как в кино: Эвелина созерцала всё остальное как приложение к основному – к её мелкому мирку, отличному от другого, например, от мира Оноре де Бальзака. Эти двое существовали в абсолютно разных ипостасях. И результат: Бальзак и Ганская были разными по сути, по определению, по мироощущению. Отсюда то самое: не по Сеньке шапка. И если великого романиста рассматривать так, как мы его привыкли рассматривать – Императором Пера, – то было бы странно монарха видеть увенчанным несуразным польским картузом. Но ведь так и произошло: позарившись на знатную польскую дворянку, Оноре, уже давно перешагнувший Рубикон гениальности, оказался отнюдь не там, где хотел бы оказаться.