Управляющий продолжал стоять на коленях на дне парома, положив голову на колени барышни Нади и придерживая рукой рекламный щит «Радуги».
— Тогда я не удивляюсь, — сказала Надя, — что каждую минуту случается новое убийство.
— Да этакую скотину и убить мало! — выкрикнул парикмахер. — Замучить его до смерти! Достоинство ему обстругать карандашной точилкой!
— А не слишком ли это больно? — засмеялась Надя.
— И еще бы ребра ему одно за другим вогнать в грудь, хорошенечко так, до упора, а потом слушать, как его рев все слабеет! — размечтался парикмахер.
— Миленький, не надо больше бить по парому, ладно? — попросил перевозчик.
— А еще я приставил бы бритву ему к горлу и спросил: «Ну, а с шейкой как поступим?» — вопил парикмахер, впадая в неистовство, — и сделал бы чик-чик-чик! И голова бы у него откинулась, как крышка у чемодана! И я бы ее отрезал, положил на землю и пнул так, чтобы она долетела аж до луны! — выкрикнул парикмахер и изо всех сил пнул по брусу, прибитому ко дну парома. И брус оторвался, и река ворвалась внутрь, она выдавила злополучный брус и забила гейзером, и паром от этого заходил ходуном.
— Миленький, да что ж ты натворил-то?! — закричал старый перевозчик.
И вот уже прямоугольный остов парома скрылся под водой, и фонарики коснулись ее поверхности, но четыре девушки по колено в воде все играли да играли «На сребропенной Лабе»… вода уже поднялась им до пояса, но они продолжали играть…
Несколько человек бросились за борт и поплыли к берегу.
А фонарики шипели и гасли, некоторые оторвались и плавали по реке, девушки подняли свои инструменты к подбородкам, но играть так и не перестали; вода залила им грудь, тогда девушки воздели мандолины над головой и попытались продолжать игру, но вода была уже так высоко, что они потеряли опору под ногами… музыка наконец умолкла, и девушки поплыли, бережно толкая перед собой свои инструменты, а пан управляющий точно так же толкал перед собой рекламный щит с надписью «Радуга»…
Парикмахер, который плыл бок о бок с Тондой, кричал:
— А если бы тот мужик, что приволок мне счастливое будущее, плыл тут со мной, я бы его утопил, вот так! А когда бы он стал задыхаться, я дал бы ему глотнуть воздуха, а потом снова уволок под воду, поняли?! — И он показал, как держит пана управляющего за горло и топит его. Однако перед ними плыл вовсе не страховщик, а толкавшая свою мандолину прекрасная музыкантша, за которой вилась змеей ее длинная коса.
Первые пассажиры утонувшего парома выбирались на мелководье, и люди с берега протягивали им руки. А четыре красавицы, обретя под ногами твердое дно, вылили из своих инструментов воду и, поскольку медиаторы потерялись, начали перебирать струны пальчиками. Музыкантши выходили из реки на берег, и лунный свет обрисовывал их силуэты, так что девушкам при всем желании не удалось бы скрыть свои прекрасные груди и плоские животы, а также сильные ноги и изящные щиколотки.
Как раз в эту минуту начался фейерверк, но люди на берегу не смотрели на ракеты и римские свечи, выписывавшие в воздухе замечательные баллистические кривые и падавшие разноцветными искрами в холодную реку, нет, они изумлялись красоте девушек, рядком маршировавших по мелководью и разбрызгивавших ступнями серебряную воду.
И музыкантши чувствовали на себе множество взглядов, но стесняться им было нечего. Напротив, каждая из них еще больше выпрямилась, выставив вперед грудь, подчеркнутую прилипшей к телу блузкой.
— Вот он, истинный гвоздь программы! — сказал старый паромщик.
Потом за кустами вспыхнули бенгальские огни.
Хозяин магазина химических реактивов бегал по берегу, крича:
— Это все я, я! Для красного огня я взял стронций, для зеленого — барий, для розового употребил кальций, для синего — медь, а для желтого — натрий. И еще добавил хлористого натрия и серы!
Священник, глядевший в бинокль на тела красивых девушек, сказал:
— Я знаю, вы материалист — химик. Но, уверяю вас, — возвысил голос святой отец, не убирая от глаз бинокля, — подобная красота вовсе не противна Богу! Нет, отнюдь не противна!
4
Комната в гостинице «У черного коня» была выкрашена в белый цвет, и мебель в ней тоже была белая. Три латунные кровати, два больших шкафа, два ночных столика и голубые занавески на окнах. Дверцы шкафов были застеклены, а за стеклами висели голубые шторки, перехваченные посередине белой ленточкой.
Барышня Надя вошла в номер и огляделась. За ней шли мокрые следы ее туфель. Она сняла со спины рекламу фирмы «Радуга» — круг с разноцветными секторами. Поставила его к умывальнику, распахнула шкаф, стащила с кровати простыню.
Пан Антонин Угде, агент «Опоры в старости», стоял в открытых дверях и с любопытством смотрел на девушку.
— Отличная идея! — произнес он, когда Надя шагнула в шкаф.
И пошел ко второму шкафу, оставляя за собой мокрые следы. Но когда он попытался открыть дверцу, то обнаружил, что она заперта, а ключа в скважине нет.
— Не слишком-то вы жалуете своего начальника, да? — спросила Надя из шкафа и повесила на полуоткрытую дверцу лифчик.
— Не слишком, — ответил Тонда, заглядывая в ящички ночных столиков. Потом он опустился на колени и принялся ползать под кроватями.
— Я бы это дело так не оставила! До чего же вы толстокожий!
— Послушайте, вы давно продаете эту свою «Радугу»? — спросил он.
— Два года.
— Раз так, то вам пора бы уже понять, что коммивояжеры, продающие зимой снег, ведут ужасно нудную жизнь, а лучшее средство в этом случае — травля…
— Нудную, говорите? Так вы, значит, нудист? — воскликнула Надя и, выглянув из шкафа, перебросила через дверцу комбинацию. — Что вы ищете под матрасами? — поинтересовалась она.
— Шпильку.
— Чего ж сразу не сказали? — засмеялась девушка и выставила из шкафа голову, и Тонда вытащил из ее волос шпильку, разогнул ее, засунул проволочку в замок, поднял глаза к потолку и начал аккуратно отпирать механизм, приговаривая: — Нет у меня другого выхода, кроме как изображать из себя клоуна… Это строго между нами, но не могу я больше нагло сулить людям пенсию и выжимать из них деньги… Открывать замки, я вам скажу, дело непростое! Все ваши нервы должны уместиться на самом кончике шпильки… Понимаете, я почти разучился обманывать…
— А кем вы работали раньше? — спросила Надя, выйдя из шкафа. Вокруг ее тела была обернута простыня.
— Кем?.. — переспросил он, глядя на фигурку светловолосой девушки, которая стояла посередине комнаты, спрятав руку под простыню: вот она спустила что-то с себя к самым щиколоткам, а потом выпрямилась, переступила на месте — раз-два — и вышла из трусиков. Подняла их и набросила на дверцу шкафа.
— Почему вы на меня так смотрите? — улыбнулась она.
— Думаю о том, какая вы красивая.
— Правда?
— Я разучился обманывать, хотя вы в это и не верите!
— Верю, но вы же страховщик. Если вы скажете мне, что сегодня четверг, я обязательно загляну в календарь.
— Значит, жизнь давала вам по рукам?
— И не только по ним!
— Готово! — воскликнул Тонда и открыл дверцу, а потом опять загнул распрямленную им шпильку и протянул ее Наде, которая подставила голову, так что Тонда смог вернуть шпильку обратно в девичьи волосы.
— Спасибо, — поблагодарил он.
Разувшись и ступив в шкаф, Тонда обо что-то споткнулся.
— Здесь патефон стоит, — сообщил он.
— Патефон? — воскликнула Надя. — Вот бы к нему еще пластинку!
И она достала чемоданчик с патефоном и водрузила его на стол.
— Кем вы были прежде? — спросила она и подняла крышку.
— Пиротехником, — сообщил Тонда из шкафа.
— А вот и пластинка! А что это такое — пиротехник?
— Это человек, который подрывает неразорвавшиеся снаряды, бомбы, гранаты.
— Ой, да это же Бенджамино Джильи! С одной стороны он поет «Аве Мария», а с другой… «Санта-Лючия»! Жалко, что я не похожа на неразорвавшуюся мину!
— Пожалуйста, снимите мне…
— Господи! Надеюсь, не кальсоны?
— Нет, простыню с кровати…
— А я уж испугалась, — сказала она и бережно положила пластинку на стол.
Потом она принесла к шкафу простыню, постучала в полуоткрытую дверцу и подала полотнище Тонде. — Знаете, мужчины такие смешные, когда голые, — добавила она.
— Где вы живете? — спросил он из шкафа.
— В Праге, в Либени. А что?
— Да то, что Жижкова и Либеня бойся как огня!
— Зато там самые красивые девушки!
— Девушки там и правда есть. Но вот насчет красоты готов поспорить…
— А вы где живете?
— Везде. У меня проездной по всей области, рабочая неделя кончается… она у меня четырехдневная… и я сажусь в поезд, еду куда-нибудь и там поселяюсь…
— Какая замечательная жизнь…
— Под стать вам… — сказал Тонда и вышел из шкафа, завернувшись в простыню.
— Аве! — воздел он руку.
— Мария, — закончила Надя, взяла пластинку, положила ее на патефон и принялась заводить пружину. Но ручка прокручивалась вхолостую. — Пружина оборвана, — сказала она разочарованно.
— Что вы мне подарите, если Бенджамино все-таки запоет?
— Маленький дружеский поцелуй, дружеское лобзание.
— Скромно, но сойдет.
— Не гнушайтесь малым. Значит, вы живете в поезде? Такого я еще не слышала. Как же вам доставляют почту?
Тонда поправил иглу, опустил ее на начало пластинки, потом уселся на стул, положил палец на виньетку «His Master's Voice», раскрутил другим пальцем диск, и старомодный оркестр заиграл вступление.
— Сорока-воровка кашку варила! — Надя присела на уголок стола. — Но как же вы живете в поезде? Что сказал бы ваш отец?
— Благословил бы, — отозвался Тонда, — потому что я в точности повторяю его судьбу. Мой отец работал начальником станции и однажды, когда узнал, что его жена, то есть моя мама, изменяет ему, взял да и переселился в поезд…
Бенджамино наполнил белую комнату своим тучным голосом:
— О dolce napoli, о suol beato, dove sorridere voile il creato…