Задыхаясь от волнения, он сказал:
— Это было прекрасно. Как вы это все умеете делать?
— Держи равновесие, и все тут, — ответила она, улыбаясь.
— Приедете послезавтра на океан?
— Приеду, а ты еще придешь на мой спектакль?
— О! — И это было все, что он смог восторженно выдавить из себя. Она протянула ему маленький бумажный сверток. Он развернул его и ахнул. Это были ее пуанты, розовые балетные туфли с тупыми стертыми носками, в которых она только что танцевала. На розовом атласе было написано шариковой ручкой: «Биллу, который любит балет», и подпись: «Лариса Семенникова».
Это были счастливые для Билла дни. С утра он мчался на побережье и ждал там русских артистов, которые приезжали сюда покупаться и позагорать, а вечером летел на другой конец города к летнему театру, смотрел их спектакли. Иногда они подвозили его на автобусе до Сансет-стрит, откуда он, пройдя пешком несколько километров, добирался к своим скалам.
На пляже он показывал Ларисе:
— Сначала вы ложитесь на доску и не бойтесь, волна сама несет вас, а потом потихоньку осваивайтесь, поднимайтесь на колени, потом можно и встать.
Лариса послушно ложилась на белый пенопластовый лист и скользила на нем по волнам, но, сколько он ни бился, она так ни разу и не оторвалась от него.
— Ой-ой-ой, не надо, я боюсь! — кричала она.
Антон Леонидов, весь выцветший на калифорнийском солнце, с мокрыми от воды волосами, быстро освоился с пенопластом и плясал на волнах так же легко, как на суше. Потом они втроем ложились на горячий песок и начинался неторопливый разговор о жизни, о балете, о людях.
— Раз любишь танец, — говорил ему Антон, — иди до конца. Только тогда, когда идешь до конца, борешься, в чем-то себе отказываешь, — можно добиться большой цели, а ты парень танцевальный, только худоват. Ну-ка, встань.
Он ему показывал, как правильно делать вращения, как держать при этом руки, как смотреть в одну и ту же точку при каждом повороте, чтобы не закружилась голова, как делать поддержку.
— Лариса, иди-ка сюда, — командовал он, и Лариса послушно становилась рядом.
— Смотри, ты ловишь ее на встречном движении, так можно поднять не то что это перышко, а тяжесть и побольше. Ты только ведешь ее вверх, а она по существу сама себя поднимает.
От них Билл узнал, что в Советском Союзе за обучение всем этим чудесам не надо платить ни копейки. Если у тебя есть способность, а особенно если есть настоящий талант, то иди на просмотр, и все. Подходишь — тебя зачисляют в первый или там какой-то другой класс хореографического училища, и учись себе на здоровье: здесь и общая школа и обучение балетному искусству. Кончил училище — иди на работу, приглашений хоть отбавляй: и в Большой театр, и в другие балетные труппы страны, и в ансамбли, и куда душе угодно.
А не хочешь быть профессиональным танцором — иди заниматься в хореографический кружок во Дворец пионеров или в студию при Доме культуры любого крупного завода и учись там и снова не плати ни копейки, — как в сказке.
— Вот я, — говорил Антон, гордо выпячивая нижнюю губу, — тоже во Дворце пионеров начинал. Конечно, я страшно способный, — и он подмигивал Ларисе, — но факт есть факт, можно прожить и без вашего училища.
— Да, — смеялась Лариса, — потому у тебя на доске лучше получается, чем на сцене.
И они весело хохотали.
В один из дней, когда до отъезда русских артистов осталось совсем немного времени, Билл взял заработанные на мелких услугах у отеля полдоллара и отправился в кафе «Мейн» к своему старому другу негру Джеку Нулансу, у которого он не раз плясал на потеху его друзьям под их любимые мелодии здесь же, на маленьком пятачке между столами.
— Привет, Джек, — сказал Билл и протянул ему полдоллара.
— О, привет, привет, — ответил из-за стойки негр, — молодой человек сегодня при деньгах?
— Да, подзаработал немного у отеля, мне кока-колу и пирожное, пришел посоветоваться.
Был жаркий полдень, над городом висела пасмурная раскаленная мгла — выхлопные газы машин, дым из заводских труб, все тяжелое дыхание огромного города застыло над домами и улицами в лос-анджелесской чаще в эти безветренные расплавленные дни.
В кафе было тихо, прохладно и безлюдно — город сдвинулся сегодня в сторону океана.
— Слушаю тебя, — сказал Нуланс, наливая воду.
— Собираюсь махнуть с русскими в Советский Союз.
— В Союз, но как? Ведь нужно разрешение властей, паспорт и прочая чертовщина.
— В том-то и дело, что хочу обойтись без всего этого. За ними прилетят два их самолета и заберут всю труппу. Ну, где-нибудь там просунусь между чемоданами, хочу наконец по-настоящему учиться танцевать, хочу стать мастером.
Негр покачал тяжелой темной головой:
— Сложно, очень все это сложно. А как мать, что она скажет?
— Нет, Джек, об этом уж, будь добр, скажи ты ей, когда я уберусь отсюда.
Нуланс снова покачал головой.
— Делай, конечно, как знаешь. Что мы знаем о жизни? Как мы должны жить? Кто знает? Никто не знает. Может быть, ты и прав. Ладно, я поговорю с Джейн.
— Ну, вот и хорошо. Я тебе напишу.
Билл пожал широкую ладонь негра и, не оглядываясь, пошел прочь.
Он приехал в аэропорт заранее — в чистенькой рубашке и выглаженных брюках, в кармане у него, аккуратно сложенные, лежали две долларовые бумажки, в руке он держал маленький сверток с подаренными ему пуантами — это был его багаж. Он не стал ждать приезда артистов и сразу направился в обход здания аэровокзала, туда, где металлическая решетка ограждала летное поле. Перемахнуть через нее было парой пустяков, и вот он уже стоит на залитой солнцем огромной бетонной полосе, а кругом снуют автокары, бензозаправщики, движутся медленно на прицепах огромные лайнеры. Откуда-то издалека доносится рев поднимающихся ввысь и приземляющихся самолетов.
Два советских бело-голубых самолета стояли неподалеку, и около них уже шла обычная предотлетная суета, ходили какие-то люди, что-то проверяли, подносили. А вот показались и автокары с багажом.
Билл решительно двинулся навстречу автокарам. На ходу он вспрыгнул на один из них, мгновенно сунул в руку водителю два доллара и прошептал:
— Ну, прошу вас, не гоните меня, хочу взять несколько автографов у русских артистов.
Водитель — молодой парень в форменном комбинезоне и фуражке — разжал кулак, посмотрел на скомканные бумажки, усмехнулся.
— Ну, ладно, валяй, действуй, только не крутись под ногами.
— Зачем же крутиться, я помогу вам, — весело ответил Билл.
Они так и подъехали к самолету. На Билла, к его радости, даже не обратили внимания: мало ли к кому парнишка пришел, — может, к брату или к отцу, всякое бывает. Вот они вместе сошли с автокара, взялись за чемоданы. Билл деловито помогал. Он брал вещи полегче, ставил их на ленту конвейера, и они исчезали в темной дыре люка, где мелькали чьи-то руки и головы. Минут через пятнадцать первая партия багажа была погружена и два парня в комбинезонах спустились вниз. «Сейчас начнут», — подумал Билл. И точно: появились бутылки кока-колы, сандвичи, грузчики присели на землю, вытерли платками разгоряченные лица.
Билл осторожно передвинулся к конвейеру, который на время передышки был остановлен, и зашел с обратной стороны. Теперь его лента полностью закрыла грузчиков. Билл подпрыгнул и вцепился руками в края ленты, уперся ногами в подающие колеса и стал подтягиваться вверх. Через несколько секунд он был уже на краю люка. Потом, держась одной рукой за плотную ленту конвейера, другой схватился за край люка, медленно перевернулся и в этот момент почувствовал, как у него из кармана выскользнули пуанты и упали на бетон. Он вздохнул и вполз в багажное отделение самолета.
В полумраке Билл пробрался в дальний конец помещения, передвинул два огромных чемодана и улегся за ними. Вот грузчики вновь появились наверху, и послышался шум конвейера, один за другим чемоданы и коробки стали со всех сторон окружать Билла, пока наконец полностью не закрыли от него свет. Он прикрыл глаза: «Ну, теперь все!» — и в этот момент услышал возглас:
— Эй, парень, куда ты запропастился? Забери свои тапочки!
Внизу громко заговорили. Потом послышался звук открываемой двери, и свет электрического фонарика зашарил по углам багажного отделения. Люди двигали чемоданы, снимали коробки, и наконец слепящий луч полоснул Билла по глазам.
Когда полицейские выволокли его наружу, артисты балета выходили из автобусов аэропорта и направлялись к трапу самолета. Билл на секунду увидел Ларису, Антона, их товарищей, которые замерли, глядя, как два дюжих полисмена оттаскивают их маленького друга от самолета. А он, еще не осознав катастрофы и всей тщетности сопротивления, рвался назад, извивался в их руках. Двумя ударами один из них бросил его на бетон, пнул кованым ботинком в бок, поднял и снова отшвырнул в сторону. Билл полетел вперед, ударился грудью и головой о бетон и, заливаясь кровью, на четвереньках пополз в сторону.
— На, возьми свое барахло! — И полисмен бросил ему в лицо пуанты. Они упали рядом с ним, и их розовые ленточки встрепенулись и затихли на ослепительной бетонной белизне.
Потомок викингов
«Христиания» показывалась на горизонте ровно в час. Белая полоса корпуса корабля внезапно возникала на фоне свинцово-черной воды, и дымки из труб поднимались вверх ровными тонкими струйками. «Христиания» приближалась на несколько миль к мысу Фрам, а потом круто поворачивала на норд-вест и, уходя от берегов Норвегии в очередной рейс, брала курс на Исландию. Вот в эти-то несколько минут корабль находился близко от берега и можно было попрощаться с отцом: помахать ему с берега носовым платком, надетым на палку, и увидеть в ответ белую точку на борту судна. Как бы ни был занят второй штурман Ёрген Лагесен, он всегда находил минуту ответить сыну.
Время подходило к часу дня, и Уле торопился. Он трусцой бежал по единственной улице своего селения в сторону моря. На носу у Уле подпрыгивали несколько великоватые ему очки, на боку болтался в огромном футляре отцовский морской бинокль, в кармане брюк тряслись два больших бутерброда с сыром: после