В это время он услышал гудки «Фиата». Фургон затормозил. Несколько десятков крыс еще метались на дне кузова, но железный прут беспощадно гнал их к двери. Питер увидел, как подбежали люди. Вот он, усатый. Его рот ощерен, да он сам — крыса, зеленая большая крыса! Питер ткнул прутом прямо в эту надвигающуюся на него отвратительную физиономию и услыхал неистовый крик. В ту же минуту сильный удар оглушил его. Питер упал. Они били его долго и мастерски, а он, еще не потеряв сознания, старался подставить спину и закрывал руками глаза. Потом, когда вдали показались огни машины, они взяли его за руки и, раскачав, бросили под откос. Питер несколько раз перевернулся в воздухе и покатился вниз по мягкой нежной траве, ударяясь о деревья.
Когда он очнулся, было совсем темно.
Питер пошевельнулся, и сразу острая боль пронизала все тело. Скрипя зубами, он повернулся лицом к траве и пополз вверх. Левая рука, видимо, была перебита. Он ее не чувствовал. Сильно болела голова. Но ноги, кажется, были в порядке. Отдыхая через каждые два-три метра и обливаясь потом, Питер наконец добрался до обочины дороги. Когда вдалеке засветились фары автомобиля, он собрался с силами, встал и поднял вверх здоровую руку. Шел грузовик с бутом. Шофер притормозил и высунулся из кабины.
— Тебе что, надоело жить? А ну, проваливай! — И тут же уже тише добавил: — Постой-ка, что с тобой, парень? — Он довел Питера до машины и повторил: — Что с тобой?
— Ничего.
— Кто тебя?
— Никто, тут один.
— За что?
— Да так.
— Ясно, — сказал шофер. — Куда тебе надо?
— На площадь Ратуши, — оживился Питер и умоляюще посмотрел на него. — Там сейчас фестиваль кончается.
— Фестиваль? Ну ладно. Дело хорошее. Только меня с моим товаром к ратуше не пустят. Я тебя высажу неподалеку. Дойдешь?
— Да.
Когда машина остановилась невдалеке от увитого гирляндами огней огромного здания ратуши, праздник подходил к концу. Питер сел под деревом и стал смотреть. Он смотрел на эстраду, где юноши и девушки пели и танцевали, на аплодирующих жителей Вены, на огни старой ратуши и на далекие звезды. А когда в небо взлетел последний фейерверк фестиваля, он заулыбался запекшимися от крови губами и почесал кончик носа. Еще он посмотрел, как делегаты подходили к автобусам, жали руки остававшимся и автобусы увозили их в сторону вокзала.
Потом Питер встал и побрел к трамвайной остановке.
Клара открыла ему дверь и всплеснула руками:
— Что с тобой, Питер?
— Ничего.
Она подвела его к зеркалу. Оттуда на него глянуло разбитое, все в кровоподтеках лицо, внимательные усталые глаза.
— Тебе плохо, Питер?
— Мне очень хорошо, Клара. — И он улыбнулся. Потом добавил: — Дай-ка мне порцию сосисок. — Потом подумал, потрогал веснушки и закончил: — И кружку пива.
Праздник на Джанпатхе
Он первым увидел этого приличного белого господина: прекрасный костюм, дорогие ботинки, красивый галстук, седые виски. Рядом с ним шла высокая дама в ярком сиреневом платье и седых буклях. На ее пальцах сияли золотые кольца, на шее сверкало прекрасное, дорогих камней ожерелье.
Теперь Ракиш почти наверняка знал, что завтрашний праздник Холи он встретит хорошо. Вся индуистская Индия, все, кто верил в великого бога Вишну, готовились к этому празднику, наступающему в первое воскресенье марта, дню начала индийского лета, дню урожая, дню радости.
Праздник Холи придет завтра, и пусть в жизни было и будет много трудностей, но завтрашний день он, Ракиш, должен встретить, как все индийцы: в торжественном состоянии духа, в хорошем настроении, не с пустым желудком, а главное — в чистой рубашке, которая, по древнему обычаю, будет тут же залита краской — из бутылочек-брызгалок, из лопающихся бумажных пакетиков. Это будет веселый и радостный праздник. В этот день — и это знали все — даже самые почтенные господа будут ходить выпачканными краской.
Потом наступит вечер, и вся Индия начнет отмываться, стирать краску с лица и рук, отмывать и сушить одежды — благо делать это легко, ведь все краски водяные. Они легко растворяются и смываются.
А на следующий день люди вновь примутся за работу. Но все это будет завтра, а сегодня Ракишу необходимо было заработать к празднику по крайней мере две-три рупии, чтобы купить полдюжины бананов и накормить завтра праздничным завтраком и себя и старика Мохэна. Одну рупию он уже набрал и теперь к вечеру старался добрать остальное.
Поэтому он так стремительно бросился к почтенным белым господам. Он только никак не мог взять в толк, как их могли пропустить мимо и Амита, и Аран, и другие ребятишки: никто из них не бежал за ними и не приставал к ним.
Еще несколько шагов, и приличный господин со своей дамой вошли в его, Ракиша Шармы, владения, и теперь бизнес с ними мог делать только он, Ракиш.
Мальчишка подбежал к почтенному господину и протянул ему газету «Патриот»:
— Ну, прощу вас, купите газету, всего несколько пайс, купите, господин.
Почтенный господин шел не оглядываясь, а Ракиш продолжал семенить рядом с ним, настойчиво протягивая и протягивая ему газету.
Ракиш знал, что по законам улицы здесь ему никто не может помешать.
Здесь были его владения — маленькая асфальтовая площадка, там, где начинались ряды Тибетского базара, всего несколько квадратных метров, но они принадлежали только ему и сюда не вступал никто: все знали, что здесь торгует газетами семилетний Ракиш Шарма, друг старого Мохэна.
Рядом с ним, начиная от угла рынка до старого баньянового дерева, под которым отдыхали рикши и таксисты — выходцы из Пенджаба — в своих разноцветных чалмах, начинались владения пятилетней Амиты Мехта, а дальше промышляла старшая из них, двенадцатилетняя Каран Даду с полуторалетним братишкой на руках. Это все, кого знал в этих краях Ракиш. Но он знал также и то, что по всей улице Джанпатх, и далее, на площади Киннаут, и, как говорили, около всех отелей и магазинов, в аэропорту, на широких и длинных улицах Нового Дели, в толчее узких улиц старого города сотни таких же, как он, малышей, — каждый в своих владениях подрабатывал кто чем мог.
Они продавали газеты, которыми их снабжали старшие, помогали перетаскивать багаж, торговали цветами, чистили обувь, протирали на перекрестках, чуть ли не на ходу, у автомашин их ветровые стекла…
И все они свято соблюдали правила своего бизнеса: никогда не вступать во владения соседа и не мешать ему, как бы туго ни приходилось самому. Правда, иногда бывало так, что дело завязывалось на одном конце улицы, а заканчивалось на другом.
Это случалось тогда, когда прохожий проявлял нерешительность.
Шарма всегда это чувствовал по смущенному взгляду, по тому, как он втягивал голову в плечи и норовил побыстрее пройти мимо. Все это означало одно: что сердце прохожего дрогнуло от жалости и теперь надо лишь чуть-чуть нажать, повторить еще и еще раз и на английском и на хинди, что пусть господин купит номер «Патриота» и спасет тебя, — и ужин в кармане.
Но чтобы сказать все это, требовалось пробежать за господином или госпожой немалое количество шагов, и при этом Шарма порой попадал во владения соседей, но они молчали.
Они понимали, что Шарма делает свой бизнес и что ему просто не хватило собственных владений, чтобы уговорить прохожего.
Не раз и не два Шарма видел, как в его владениях вдруг появлялся какой-нибудь мальчишка с той стороны Джанпатха, бегущий рядом с прохожим и настойчиво предлагающий ему какую-то вещицу.
Шарма смотрел в его горящие мольбой глаза, на его семенящие шаги, отчаянно жестикулирующие руки, и хотя владение было его, но ему так хотелось, чтобы мальчишке удался его бизнес, — ведь не шутки ради он пробежал за прохожим почти всю улицу. Самое же главное было в том, чтобы начать бизнес в своих владениях, а дальше уж как повернется дело.
С Амитой у них был союз. Малышка Амита была необычайно удачливой.
Совсем крохотная, в сером дырявом платьице, с нечесанной пышной копной волос, огромными печальными глазами и вечно протянутой рукой, в которой трепетала очередная газета, она вызывала всеобщее сострадание, особенно в поздние, вечерние часы. У нее часто покупали газеты или просто клали ей в ладонь монеты, и она радостно бежала к стене дома, где в темноте с пачкой газет сидел ее отец Сареш Мехта.
Он был еще не стар, но выглядел глубоким стариком. Тощий, с бурой морщинистой кожей, с седыми волосами, Мехта сидел на асфальте, вытянув вперед истощенную болезнью несгибающуюся ногу, а рядом с ним валялись две толстые палки, при помощи которых он добирался сюда от своего жилища.
Мехта клал монеты в карман белой грязной рубахи и выдавал Амите новую газету.
Амита промышляла рядом с площадкой Ракиша, и, если прохожий жалел ее, подавал ей, она тут же ковыляла к Ракишу и указывала на уходившего господина пальцем. Ракиш сразу же понимал, что в темноту уходит человек с добрым сердцем и ему ничего не стоит бросить еще несколько пайс ему, Ракишу.
Ракиш бросался следом и просил: «Господин, хороший мой господин, купите газету, это всего несколько пайс, помогите мне».
И правда господин лез в карман, и вот они, пайсы, уже зажаты в кулаке, молодец Амита!
К ночи, когда иссякал поток прохожих, все люди улицы — большие и маленькие — уходили с Джанпатха и скрывались за сараи Тибетского базара. Там находились их жилища: самодельные палатки, матерчатые навесы или просто клочки холстины, брошенные на землю. Здесь они спали, ели, обменивались своими новостями.
Ракиш появился на Джанпатхе два года назад, когда ему еще не было и пяти. Он бежал сюда из Старого Дели, из этой человеческой толчеи, где людей было, наверное, больше, чем песка перед зданием Красного Форта.
Здесь жили ремесленники, мелкие торговцы, рабочие, безработные, которые долгими месяцами не могли найти себе никаких занятий. Время от времени здесь появлялись чиновники, которые набирали людей для строительства новых дорог, заводов, мостов, — государство старалось по мере сил занять этих людей, но на всех работы все равно не хватало.