: ведь движение японских народников уже зародилось! Несомненно, идейное влияние, оказанное на них Росселем и другими членами группы "Воля", было неоценимым.
Истинные народники, члены группы "Воля" оставались патриотами, и даже в эмиграции не прерывали связи с родиной. Однажды Россель узнал, что какой–то русский, бежавший с Сахалина, собирается продать японцам прихваченную с собой точную карту военных укреплений Владивостока. "Японцы не должны получить ее!" — решил Россель. Один из народников, бывший офицер, организовавший солдатский бунт на Дальнем Востоке, силой отнял карту у незадачливого владельца и принес ее Росселю, который немедленно сжег документ на свече. Через несколько часов в квартиру Росселя ворвались полицейские и тщательно просмотрели все его бумаги. Несомненно, они искали карту укреплений… Тяжело больной, лежа в постели, Россель сквозь сощуренные веки наблюдал за работой полицейских и удовлетворенно улыбался: секреты родины не должны доставаться никому! После русско–японской войны Росселя вынудили покинуть Японию…
Начало смеркаться. "Воздух за окнами стал синим, ярко загорелись в нем огни реклам, а в зале появились группки прилизанных толстяков с хитрыми глазками. Это были дельцы больших и малых фирм, пришедшие в ресторан с клиентами, такими же ловкачами, чтобы свободно поговорить начистоту и заодно что–нибудь выведать. Они чинно рассаживались за столы, потом притворялись пьяными, начинали громко смеяться и хлопать друг друга по плечу, но их глаза оставались трезвыми и напряженными… Как далек был Кинугаса от их мира! Он посмотрел по сторонам, задумчиво улыбнулся и продолжал:
— В 1927 году моя мечта осуществилась. Скопив нужные деньги, я поехал в Советский Союз. В поездке еще одна цель руководила мною: я хотел посмотреть известные на весь мир, но запрещенные в Японии фильмы Сергея Эйзенштейна "Броненосец "Потемкин", "Мать" и "Октябрь". Прошу понять меня. У нас, в капиталистической стране, даже самый богатый человек не станет тратить деньги на то, чтобы поехать за границу посмотреть там кино. Такой поступок сочтут мальчишеством и духовной незрелостью, — а это как раз и презирала молодая буржуазия в дворянах на заре капитализма. Я потратил почти все свои деньги: жажда увидеть Россию была сильнее обычного желания посмотреть талантливые советские фильмы.
Наконец–то я увидел Москву, Ясную Поляну, русские равнины и луга! Мое сердце отдыхало от старой боли…
Маленький японец, я забирался в коляску извозчика вместе с громоздкой кинокамерой, ездил по московским улицам и снимал. Москвичи удивленно оглядывались на меня.
Часто я бродил по Москве, вдыхая запах времени, которое стало частью моей души. Солнечным днем на краю узкого тротуара сидел голубь и пил воду, капавшую из трубы, глубоко засунув в нее свой клюв и для равновесия растопырив крылья. Прохожие быстро перешагивали через пьющую птицу и не обижали ее. Голубь пил спокойно, и это обрадовало меня. Невдалеке, у красной стены монастыря, прогуливался высокий старик с собакой. Она подбежала ко мне и горячим языком облизала руки. Пользуясь моим небольшим ростом, собака положила лапы мне на плечи — и вмиг облизала все лицо, радостно виляя хвостом.
— Вы ему очень понравились! — сказал старик, подходя (я немного понимал по–русски), — наверное, вы добрый человек!..
Конечно же, я очень смутился. В знак симпатии старик объяснил мне, что недалеко отсюда сохранилась старая стрелецкая церковь.
Я легко нашел ее. Маленькая и белая, она робко возвышалась среди окружавших ее каменных громад, словно попала в осаду…
Москва взволновала меня. Ее миниатюрные церкви, похожие на пряники, тихие особняки, беззащитно прижавшиеся друг к другу, казались остатками заколдованного города. Переулки были узки и малы, а дома доверчивы и неровны, словно стены комнаты детства. Неизвестное ранее чувство восторга охватывало меня, а к глазам подступали невольные слезы. Были ли это слезы радости от удовлетворенной мечты и прикосновения к дорогой для меня истории России? Или это голос ушедшего детства манил и влек меня?
Бродя по переулкам, носящим известные мне имена, я шагал по каменным, стершимся и прогнувшимся от времени ступеням, и думал о том, сколько людей некогда проходили по ним. Тут были и Достоевский, и Чехов, и Лев Толстой, и Чайковский, но едва ли кто из прохожих останавливался в изумлении при виде их… Таков закон жизни! — Кинугаса загадочно сверкнул глазами. — Покосившиеся стены домов молчаливо напоминали о слезах и радостях живших в них людей. Целых поколений… Казалось, время наложило благородный лоск на тенистые переулки и старомодные украшения зданий. И сердце мое трепетало, слушая голос минувшего.
Кинугаса задумчиво улыбался. Новыми глазами смотрел я на маленького старичка, сидящего рядом. Человек, ездивший в Россию потому, что она дала миру народников и Толстого, он помнит отзвуки их голосов, он знает их дела, хотя давно и тени их не осталось на земле… Я вдруг ощутил, что рядом со мной — сама живая история!
И тут припомнился другой старик, русский, из подмосковной деревни Крёкшино. У пруда на ее окраине, за густой липовой аллеей белеет старый дом. Его узорчатые ограды покосились, но недвижимы и суровы остаются тяжелые плиты крыльца. В этом доме, принадлежавшем известному издателю Черткову, несколько лет прожил Лев Толстой. Среди тихих прудов и шелестящих рощ долго искал я человека, который помнил бы великого писателя, и наконец нашел.
Седой и высокий, бодрый старик долго рассказывал мне, как в Крёкшино приезжали крестьяне из Ясной Поляны в гости к Толстому, которому полиция временно запретила проживать в Тульской губернии, как зимой писатель катался на коньках по замерзшему пруду, а летом далеко уезжал верхом на коне…
Этот старик тоже был живой историей.
— Прошлое не уходит никуда; незаметное, оно продолжает жить в нас, — так же, как тихо дремлют в каждом сердце невидимые никому годы детства.
Удивительны свидания с ожившим прошлым! Однажды студенты–археологи прошли по знойным, однообразным южным степям, никто еще не знал, что лежит под ними. Наконец в донских степях первокурсники Московского университета раскопали могилу гунна. Бедный, он молча лежал перед ними. На его груди возвышалась небольшая глиняная чаша. Она треснула, истончилась за века, и была так детски–беззащитна, что становилось грустно, глядя на нее.
Неожиданны и странны встречи с живой стариной.
* * *
— В Москве я познакомился с Сергеем Эйзенштейном, — продолжал Кинугаса, — встревоженно поглядывая на часы. —
Бывая у него в гостях, я рассказывал знаменитому советскому режиссеру о законах японского искусства, о сценических приемах театра Кабуки, столь дорогого мне. После наших разговоров Эйзенштейн даже приступил к изучению японского языка, лелея мечту увидеть в Японии театр Кабуки и понять его действие. Но, к счастью, в тот год Кабуки сам приехал в Москву, и мы с Эйзенштейном ходили смотреть каждое представление. Резкая и волнующая струнная музыка Кабуки поразила Эйзенштейна своей кинематографичностью…
Когда много лет спустя на экраны вышел фильм Эйзенштейна "Иван Грозный", я с удивлением узнал во многих интонациях, движениях и позах актеров знакомый почерк Кабуки!
Так начиналось благотворное взаимодействие советского и японского искусства. Но какая мощная духовная основа скрывалась под ним! Из Советского Союза я вернулся обновленным, душа моя стала более чуткой и доброй к людям. Печать русского духа в ней стала отчетливее и глубже. Теперь никто не в силах поколебать ее.
Прошли годы. Много событий прогремело на земле, вновь сменилось несколько поколений, а я стал стариком. И вдруг однажды я узнал, что кинокомпания "Дайэй" собирается поставить первый советско–японский фильм "Маленький беглец!" Я решил, что никто другой, кроме меня, не должен стать его режиссером. Хотя в нашем обществе вовсе не считается зазорной столь эгоистичная мысль, все равно, прошу не счесть меня нескромным: ведь я и так был известен и, честно говоря, даже богат. Но я не мог упустить прекрасного шанса создать первый в истории советско–японский фильм. Весь ход моей жизни был подготовкой к этому шагу, и любовь к России должна была получить высшее выражение. Тогда мне исполнилось 70 лет, я собирался на покой, и директор фирмы согласился поручить мне съемки фильма лишь в качестве прощального дара. Вскоре фильм "Маленький беглец" появился на экранах и приобрел известность.
С тех пор миновало целое десятилетие, мальчик, игравший маленького беглеца, успел вырасти и стать взрослым скрипачом, — а я все не ухожу из творчества… За всю мою жизнь я отснял 1135 кинолент, а сейчас приступаю к новой. Фильм будет посвящен охране окружающей среды. Во время съемок я наряжу кинокамеру, включу ее — и сброшу с огромного небоскреба! Она будет падать, кувыркаться в воздухе — и снимать!.. Какие кадры!..
Кинугаса радостно потер руки и застенчиво прищурил глаза…
Смущенно кашлянув, он полез в портфель, достал оттуда тонкую пачку листков и протянул мне.
Это оказались статьи о нем из иностранных газет, аккуратно вырезанные, размноженные и тщательно переплетенные. Во всем этом угадывалось тайное тщеславие, присущее большинству пожилых японцев.
Бегло просмотрев американские статьи, я обнаружил, что в одной из них Кинугаса был назван Кинугавой, в другой — Кинусакой, а в третьей — Кимурой. Очевидно, их писали люди, не знавшие режиссера, и его образ совсем не волновал их.
— Сэнсэй! — сказал я. — Не исключено, что вскоре к этим статьям прибавится еще одна, из "Комсомольской правды", я напишу ее.
Размягченное, мечтательное выражение на секунду исчезло с лица Кинугасы. Он посмотрел на меня холодным взглядом "сиккари" — и промолчал. Наверное, он не поверил мне…
Через месяц заметка была опубликована. Она называлась "Перекресток" возвращается на экран" и была длинной и узкой, как китайская картина. Написав поверх ее дарственный иероглиф, я преподнес газету Кинугасе.
Внимательно рассмотрев заметку, он попросил перевести напечатанное на японский язык. Закрыв глаза, он приготовился слушать — и через секунду старческие слезы полились по его щекам. Торопливо вытерев глаза, Кинугаса серьезно посмотрел перед собой. Это был взгляд активного и спокойного человека средних лет, и только морщинистые складки шеи молча говорили о том, что их обладатель не так уж молод.