Возможно, она хотела уколоть пришлого частного сыщика своим недоверием, но он даже не взглянул в ее сторону.
— Милиция! — воскликнул хозяин дома. — У меня ничего не украли, вот и весь сказ. Как они станут следствие проводить? Только замучают допросами и писульками, не хочу я в милицию.
— Скажите, что из себя представляет ваша коллекция фарфора и где она хранится? — спросил Сильвестр. — Я не заметил ни сигнализации, ни особо сложных замков на двери. Значит, ничего ценного в квартире нет?
Леонид Николаевич замялся, и вместо него ответил шурин, посчитавший своим долгом оказать родственную поддержку:
— Послушайте, он не может вам целиком довериться. Вот так взять и сразу все выложить… Еще неизвестно, сумеете ли вы вообще что‑нибудь сделать. Насколько вы хороший сыщик? — Он оглядел присутствующих, словно призывая их в свидетели. — Ну вот возьмите и докажите свои способности. Удивите нас чем‑нибудь!
Я пришел сюда не фокусы показывать, — спокойно ответил Сильвестр. — Впрочем, извольте. Вы недавно от зубного врача, вам поставили пломбу. И было это около двух часов назад. Вы, — обернулся он к Роману Потапову, который вздрогнул и вжался в спинку дивана, — только что побывали на юге в деловой поездке. Вероятно, сопровождали начальство. Смею предположить, ездили осматривать дома. Вы ведь занимаетесь недвижимостью, верно?
Роман опешил и не нашелся что сказать, его тетка Изольда мгновенно ощетинилась, грозно спросив:
— Это откуда вы узнали?
— А у вас, дама, болит горло, — приторно улыбнулся ей Сильвестр. — Так что поберегите голосовые связки.
Майя проглотила усмешку и зажала ладони между коленями. Наблюдать за Сильвестром было настоящим удовольствием. Приятно иметь босса, за которого не стыдно, — он не попадет впросак и не позволит взять над собой верх.
— Ничего особенного в этом вопросе нет, Герман, — сказал Леонид Николаевич шурину и, словно оправдываясь обернулся к Бессонову: — Я вам все объясню. У меня довольно большая коллекция, которую невозможно хранить дома. Здесь мы живем, это наше родовое, так сказать, гнездо. А старинный фарфор обладает одним удивительным свойством — он вытесняет людей из помещений, в которых его хранят.
— Поэтому лично я не люблю фарфор, — неожиданно призналась Шура. — Топнешь ногой, все повалится и побьется.
Ощущая близкое соседство Кости Чихачева, она пугалась остроты собственных чувств.
— Да, топать рядом с ним не стоит, — согласился коллекционер, бросив на нее озадаченный взгляд. — Я снимаю помещение в одном ведомственном здании, где есть усиленная вооруженная охрана, новейшая сигнализация и другие системы защиты. Фарфор застрахован и завещан музею, который уже присылал ко мне экспертов всех мастей и рангов. Скажу честно, я провожу со своей коллекцией много времени, поэтому часто бываю вне дома. Но вот в последнее время приболел, и мне прописали уколы. Из поликлиники стали приходить медсестры — все, заметьте, как одна, дуры.
— А те тарелки, которые сейчас рассматривает господин Потапов, имеют какую‑нибудь ценность? — поинтересовался Сильвестр.
Роман действительно сидел вполоборота к серванту и постоянно косил на него глазом. Как только на это обратили внимание, он непроизвольно втянул голову в плечи и переспросил:
— Какие тарелки?
— А что тут такого? — мгновенно вспылила Изольда. — Тарелки красивые, с птицами. Практически произведения искусства. Никто не может запретить любоваться.
— Это так, всякая ерунда, — махнул рукой Леонид Николаевич. — Друзья надарили. Решили, что если я коллекционирую посуду, меня обрадует любая хрупкая финтифлюшка. В квартире есть только одна авторская вещь, на которую можно обратить внимание. Статуэтка. Она стоит у Антонины в спальне, на комоде.
— Что за статуэтка?
Сильвестр сидел в свободной позе и даже время от времени закидывал ногу на ногу, как будто вел светскую беседу, а не допрос.
— Это ангел, — ответила Тоня. — Такая изящная вещь…
— Фарфор, лепка, подглазурная роспись, незначительные сколы по основанию, — вмешался Костя Чихачев, тихонько постукивая ногой по полу. — Без клейма, но с подписью автора. Подпись заканчивается сердечком.
— Автор — Михаил Иванович Зарудный. Работал в основном в пластике малых форм, — будто читая лекцию, продолжил Леонид Николаевич. — Делал жанровые статуэтки, любил сюжеты из жизни детей. Ангел относится к середине двадцатого века. Ничего особенного, смею вас заверить. Дорого, красиво, не спорю. Однако в любом антикварном магазине вам предложат десятки сопоставимых вещей. Это не только мое мнение. — Изотов посмотрел на Чихачева и, пожевав губами, заявил: — После того как Костик сплясал вокруг меня папуасский танец, умоляя продать ему ангела, я подумал — чем черт не шутит? Вдруг я что‑то проглядел? И отнес штуковину на экспертизу серьезным людям. Они пожали плечами, и все.
— А Костик с самого начала знал, что это произведение искусства хранится в спальне Антонины? — спросила Изольда, буравя взглядом молодого человека.
Чихачев кинул в ее сторону хмурый взгляд и ответил:
— Мне понравилась статуэтка. Но когда я узнал, что Леонид Николаевич решил отдать ее Тоне…
Что значит — отдать? — ворчливо прервал его Изотов. — Статуэтка принадлежала ее матери. Потом, правда, перешла ко мне. И я хотел подарить ее племяннице на свадьбу.
— Когда я все это узнал, то перестал и спрашивать, — подвел черту Костя.
Майе стало немного неловко. Этот парень выглядел ужасно уязвимым после того, как Леонид Николаевич разоблачил его интерес к фарфоровому ангелу. Как будто родители в присутствии чужих людей высмеяли собственного ребенка за то, что он до сих пор спит с плюшевым мишкой.
— Статуэтка на месте? — поинтересовался Сильвестр. — Вы проверяли?
Леонид Николаевич пригладил свои седые космы двумя руками, потом в очередной раз потрогал шишку на голове.
— Дело в том, что когда пришла брюнетка, ангела в квартире не было.
— Вот как?
— Сегодня я брала его с собой, — призналась Тоня. — Он у меня в сумке. Сейчас я вам его покажу.
Она достала пакет, из него — мягкую тряпицу, в которую оказалась завернута небольшая фигурка ангела стойкими, почти прозрачными крыльями.
— Милая безделица, — одобрил Герман, взвесив ее в руке после того, как Сильвестр со всех сторон эту безделицу осмотрел. — Я на нее раньше внимания не обращал, если и видел. Ты носила в сумке такую хрупкую штуку? — обернулся он к Тоне.
— На счастье, — застеснявшись, призналась та. — Она всегда мне помогала. А сейчас, когда за мной начали бегать по пятам какие‑то ужасные личности…
Так уж и ужасные, — буркнул Леонид Николаевич. Он отнял ангела у шурина, выбрался из кресла и, подойдя к серванту, поставил за стекло. — Кто такой ужасный за тобой бегал?
— Человек с родимым пятном на лице! — торжественно объявила Шура. Поскольку она одна видела преследователя вблизи, ей захотелось похвастаться. Получилось очень торжественно.
— Что‑что? — переспросил Леонид Николаевич. — Человек с родимым пятном?
Майя могла бы поклясться, что он переменился в лице. Даже его лысина потеряла яркость, побледнев, как предрассветный месяц. Бросив затравленный взгляд в сторону шурина, он буквально пал в свое кресло, тяжело дыша открытым ртом.
— Какие драматические эффекты, — повел бровями Герман и процитировал: — Человек с родимым пятном на лице! Похоже на историю о пиратах. Помните, мы в детстве такие читали: «За ним следовал одноглазый шкипер на деревянной ноге! Ио‑хо‑хо, и бутылка рома».
— Раз так, перейдем к вашему приключению, — не обращая внимания на это «йо‑хо‑хо», сказал Сильвестр, переведя взгляд с Шуры на Костю, а с него на Тоню. — По телефону вы мне рассказали про фотографию.
Тоня достала из сумочки распечатку и подала ему, торопливо объяснив для всех остальных:
— За нами следил мужчина, вернее, двое мужчин. Один шел пешком, а второй страховал его на мотоцикле. Шура вступила с ними в схватку и отняла у одного рубашку. В кармашке оказался фрагмент фотографии женщины, на ней — сережки. Такие же, как у меня, они достались мне от мамы. Верно, дядя Леня? Это мамины сережки? — тревожно спросила она, не спуская глаз с Леонида Николаевича. — Тетя Лида всегда говорила, что мама постоянно их носила. Ты всегда расстраивался, когда видел их на мне, потому что они напоминали тебе о ней.
— Ну да, кажется, — тусклым голосом ответил Изотов, взглянув на фото. — Впрочем, не могу поклясться, что это именно те самые сережки…
Он явно был в замешательстве и снова потрогал шишку на голове.
— Да нет, конечно, те самые, — не согласился Герман, заглянув в распечатку. — Моя сестра Лида говорила, что, когда случилась авария и ребенок попал к нам, она хотела сразу их снять. Моя сестра считала, что негоже маленькой девочке носить золото. Но уши только что прокололи, и серьги некоторое время нельзя было вытаскивать. А потом, когда все зажило, Тоня ни за что не хотела с ними расставаться. И спала в них, и купалась. Я отлично это помню. Лида постоянно жаловалась на это дикое детское упрямство. Она говорила, — он нервно хихикнул, — что серьги можно оторвать только с ушами.
— Я должен знать, как произошла авария, — заявил Сильвестр тоном, не терпящим возражений.
Это был правильный тон, «хирургический». Таким тоном разговаривают, когда в интересах человека собираются вмешаться во что‑то очень личное, болезненное.
Леонид Николаевич понял, что ему никуда не деться, и тяжело вздохнул, прежде чем начать.
— Моя сестра Лариса и ее муж Игорь жили в ближнем Подмосковье, в Ильменском. Антонине тогда было чуть больше трех. Лариса была известной балериной, ее знали на Западе… Игорь из семьи дипломатов, отец устроил ему карьеру, а когда умер, оставил большую квартиру в Москве. Но ребята туда редко наезжали, им нравилось в Ильменском — ценили зелень и воздух, говорили, что ребенку это необходимо. У них, конечно, была машина, они ведь постоянно были в разъездах.
Однажды мы с Лидой явились к ним в гости без предупреждения. Мобильных телефонов тогда не было… А мы в тот день поехали за город, гуляли по лесу, устали, и я предложил ненадолго заехать к сестре. Ну, и заехали неудачно. Ребята собирались на пикник. Там была еще одна пара с ребенком, их хорошие друзья.