— Тоже верно, — согласилась Женя. — Я даже не знаю, что ему купить, что можно...
— Если он там уже полгода, то все ему можно... Яблоки, курицу, рыбы какой-нибудь...
— Ой, Золя, ты даже не представляешь, в каком я состоянии... Все из рук валится, ничего не соображаю. Кинулась уборку делать, не могу. Как ты думаешь, его отпустят домой?
— Трудно сказать, — замялась Цыбизова.
— Им же все равно, лежит он в палате или дома? Дома даже лучше и уход другой, и питание, и вспомнит он все быстрее...
— Конечно, Женя, конечно, — Цыбизова явно не могла найти слов сочувствия и произносила какие-то необязательные слова только для того, чтобы поддержать разговор.
— Может, вместе сходим, а? А то я, честно говоря, боюсь... Представляешь, просто боюсь.
— Не надо вместе, — отсекла Цыбизова даже саму возможность. — Он должен тебя увидеть, ты должна его увидеть... Тут чисто психологические тонкости... Потом уже, на второй, третий раз, сходим вместе...
— Тоже верно, — согласилась Женя.
— В какой он больнице? — решилась, наконец, Цыбизова на главный вопрос.
— Не знаю, этот человек, который приходил, не сказал... Но у нас одна больница с травматологическим отделением... Наверно, он там. Он оставил свой телефон...
— Записываю.
И Женя назвала телефон Пафнутьева. И только тогда обратила внимание на приписку... «Никуда не ходить, никому не звонить...» Но опять не придала большого значения этим словам, решив, что Пафнутьев просто хотел избавить ее от лишних хлопот.
— Записала, — сказала Цыбизова, и только теперь Женя обратила внимание на ее тон, какая-то холодность проскочила, какой-то второй смысл. Вроде не было у Цыбизовой оснований говорить с таким деловым удовлетворением, с такой сухостью. Женя озадачилась, но первое же объяснение, которое пришло, вполне ее успокоило — она слишком надоедает людям своими несчастьями.
— Золя, ты уж извини меня, ради Бога, за этот звонок... А то пристала к тебе... Мне просто некому было позвонить.
— И правильно. И никому не звони.
— Если не трудно, позвони в больницу, ты сможешь... А то разревусь и ничего толком не узнаю. Ладно, Золя?
— Хорошо, — в голосе Цыбизовой послышалось нетерпение, она словно хотела побыстрее закончить разговор. — Если узнаю что-нибудь новое, обязательно позвоню. Договорились? Все. Держись! — и Цыбизова положила трубку.
Женя была в растерянности. Она хотела было тут же снова набрать номер Цыбизовой, но остановилась. Ее извинения никому не нужны, она сделает еще хуже, будет выглядеть назойливой, слезливой. Женя даже отодвинула телефон от себя, чтобы не возник соблазн звонить кому-то еще. И окинула взглядом квартиру, прикидывая, что сделать в первую очередь.
Цыбизова положила трубку, достала из пачки сигаретку, щелкнула зажигалкой.
— Ни фига себе новость, — пробормотали она вслух. — Ни фига себе... Ну что ж, будет чем порадовать Маратика. Держись, Маратик.
Цыбизова подняла трубку, набрала номер. На том конце провода трубку долго не поднимали, слишком долго, но Цыбизова, видимо, к этому привыкла и спокойно продолжала ожидать. Наконец, в трубке раздался мягкий мужской голос.
— Привет, Маратик, как поживаешь?
— Все лучше и лучше. К тебе в гости собираюсь. Как ты думаешь, это будет кстати?
— Нет, некстати.
— Что так? — огорчился Байрамов.
— Новости есть... Ты помнишь человека по фамилии Званцев? Сергей Дмитриевич Званцев?
— Прекрасно помню. Талантливый был журналист. Мне очень его не хватает последнее время.
— Могу тебя порадовать... Он жив.
— Не понял?
— Званцев жив.
— Что за чушь! Этого не может быть! С того света не возвращаются! Ты шутишь?
— Жена сказала. Его жена.
— А она откуда знает?
— Разговаривала с ним по телефону. Он в больнице. Чувствует себя неплохо. Собирается выписываться.
— Говори, я слушаю!
— К ней приходил человек из прокуратуры... Этим занимается прокуратура. Соединил их по телефону. Званцев ни фига не помнит, с памятью у него неважно... Но она узнала его по голосу.
На том конце провода наступило молчание. Цыбизова знала эту привычку собеседника замолкать, иногда надолго, я терпеливо ждала, время от времени затягиваясь сигаретой. Она не торопила собеседника и не задавала вопросов.
— Какая больница? — спросил наконец Байрамов.
— Центральная, скорее всего... Только там у нас есть травматологическое отделение. Командует некий Овсов. Могу уточнить.
— Ни в коем случае! — быстро ответил собеседник. — Повторяю — ни в коем случае!
— Да поняла я, поняла. Не надо так волноваться.
— Кто был из прокуратуры?
— Не знаю, но есть телефон, — Цыбизова продиктовала номер Пафнутьева.
— Я, кажется, знаю, кто это... Начальник следственного отдела. Удивительная личность. Обладает потрясающей способностью путаться в ногах. Да, это он, — повторил Байрамов, сверившись, видимо, по какой-то записи. Ну, что ж, я не виноват... Он сам ко мне пристает.
— Кто? — спросила Цыбизова, но собеседник не услышал ее вопроса.
— Как бы там ни было. У нас один выход.
— Какой?
— Сама знаешь.
— Когда?
— Не думай об этом... Посмотри лучше в окно... Красивые женщины должны чаще смотреть в окно. Осень, падают листья, идет дождь. Не съездить ли нам куда-нибудь, а? Где много солнца, тепла, вина... Где играет музыка и плещут теплые волны... Скажи, красавица, ты была когда-нибудь на Канарских островах?
— Только собиралась.
— Тогда хорошо... Уезжаем через несколько дней... Мне бы не хотелось быть в городе, когда тут начнутся всякие события... Я хочу быть подальше. Не возражаешь?
— Я ведь уже собралась.
— Молодец. Я тебе недавно советовал посмотреть в окно... Ты посмотрела?
— Посмотрела — Что ты там увидела? Игрушка на месте? Цыбизова положила трубку на стол, подошла к окну, выглянула во двор. Серая «девятка», чуть присыпанная мокрыми листьями, стояла прямо под фонарем, соблазнительно поблескивая влажными боками. Вернувшись к столу, она снова взяла трубку.
— На месте.
— Поздравляю с премией.
— С одной?
— Одной, но тройной. Устраивает?
— Вполне, — сказала Цыбизова и положила трубку. Снова затянулась, отложила сигарету и прошла к мягкому низкому креслу. Села, откинув голову, закрыла глаза. — А что делать? — произнесла Цыбизова вслух. — Что делать, дорогуша? Не спрашивай, ты прекрасно знаешь, что нужно делать... Тебе, дорогуша, пора срочно рвать когти. Так это называется у приличных людей. Рвать когти. Ты честно отработала и надо побыстрее линять. Тройная премия.... Вот получай и смывайся. И прости-прощай, село родное, в края дальние пойдет девочка... Рви, Золя, когти. Иначе будет поздно.
Халандовский волновался, что бывало с ним чрезвычайно редко. Он уже проснулся с учащенно бьющимся сердцем и сразу вспомнил, что предстояло ему сделать в этот день. А предстояло нечто совершенно дикое — он должен был вручить Анцыферову небольшой пакетик с пятью миллионами рублей, ровно сто штук пятидесятитысячных купюр. Пакетик действительно был небольшой, вдвое тоньше пачки сигарет, и говорить-то не о чем. И едва вспомнив О нем, Халандовский затосковал, как перед делом неприятным, тягостным, но которое никто, кроме него, не; выполнит.
Обычно Халандовский просыпался свежим и бодрым, шумно плескался в ванне, мурлыкал, а то и распевал во весь голос песни молодости — мы едем за туманом и за запахом тайги, но кондуктор не спешит, поскольку понимает, что с девушками я прощаюсь навсегда, а у тебя на ресницах серебрятся снежинки, взгляд печальный и нежный говорит о любви, да только черному коту и не везет... Такими словами и такими мелодиями начинал свой день Халандовский. Но сегодня в душе его не было песен, сегодня с утра в нем поселилось что-то повизгивающее и постанывающее.
Он ходил по комнате в пижаме, свободной и распахнутой, поскольку не было на ней ни единой пуговицы — Халандовский ворочался во сне и пуговицы при этом вырывались с корнем. Он сам потом подбирал у кровати пуговицы с мохнатыми хвостами, вырванные до дыр, будто в смертельной схватке. Да, думал он, вот так помрешь, не дай Бог, во сне, и Пафнутьев наверняка сделает вывод, что директор гастронома до последнего вздоха сражался за свою жизнь, — Халандовский горько усмехнулся, подошел к окну, распахнул форточку.
Шел тихий, почти неслышный дождь, сбивая на землю последние оставшиеся листья. Халандовский с бесконечной печалью смотрел на падающие листья и в глазах его можно было прочитать только одно: «Не так ли и ты, Аркаша...» И до того ему стало горько, до того стало жаль себя, что он решительно направился на кухню, распахнул холодильник и только взяв в руки холодную бутылку, осознал, какое неуместное, безответственное желание посетило его в это утро. И, поставив бутылку на место, захлопнул холодильник.
— Зима, — бормотал он, неприкаянно бродя по квартире. — Зима катит в глаза... Помертвело наше поле, помертвело... Нет уж дней веселых боле... Зима . И неизвестно, где ты ее встретишь, в каких краях, в каких лагерях...
Халандовский снова побрел к окну — редкие окна светились во влажной, шуршащей темноте раннего осеннего утра. И надо же, вот эти тусклые окна, затянутые сеткой дождя, почему-то растрогали Халандовского настолько, что он готов был всплакнуть. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, почему окна так его растрогали. Последний раз с таким обнаженным чувством он видел в темноте светящиеся окна лет десять назад, когда в каком-то безумстве бегал за одной красивой девушкой, да что там бегал — он ею жил, дышал, и все, что тогда делал, все что думал, все деньги которые тратил, все было направлено на одно — увидеть ее снова. Доходило до того, что он сознательно искал в ней недостатки, и находил их, находил только для того, чтобы хоть немного снизить накал, немного образумиться и убедить себя, что и она всего-навсего живой человек и только. Не помогало. Он никого не видел вокруг, не мог ничем заниматься, он худел и чах, и самое главное — был счастлив всем этим. Халандовский добился своего — оказался с нею однажд