— Ну, дай бог, дай бог.
— А как Галкин отыщет Кольку-куна? — спросил Лыков.
— Опять же это следует из ваших сведений, Алексей Николаевич, — вежливо пояснил подполковник. — Вы перечислили всю банду пофамильно — отличная работа! В том числе упомянули Ивана Бубнова. Помните?
— Да, рыжий такой.
— Вот-вот. У этого Бубнова старший брат живет на Купоросной улице, в казарме Семянниковского завода.
— Интересно. Вокруг Куницына все из крестьян, кроме морячка. А тут брат-пролетарий. Ловко, Александр Васильевич.
— Надо поставить там засаду и взять всех разом, — предложил генерал. Остальные посмотрели на него с иронией.
— Что я не так сказал? — обиделся Трепов.
— Какая засада может быть в рабочей казарме, Дмитрий Федорович? — мягко возразил Рачковский. — Там ее поставим, и через полчаса вся улица будет знать.
— Ну, вам виднее.
— Но как ваш освед подойдет к старшему Бубнову? — не унимался сыщик. — Они ведь напрямую не знакомы?
— Нет, — ответил Герасимов. — Брат трудится литейщиком, хорошо, кстати, зарабатывает. Ходит по субботам в пивную на углу Прогонного переулка и Шлиссельбургского проспекта. Там Галкин к нему и подсядет, якобы узнать, как лучше на завод устроиться. Слово за слово, всплывет имя младшего брата. Освед скажет, что служили вместе и в плену томились бок о бок. Ну и…
Алексей Николаевич скептически покачал головой:
— Помню я этого Галкина, дурак дураком. А для шпионства ум нужен.
— Там ума потребуется на два разговора, — ответил жандарм. — На третьем мы всех возьмем.
Совещание у Трепова закончилось на той ноте, что «японцев» пора раскассировать. И то сказать, у генерал-губернатора Петербурга, командира корпуса жандармов и товарища министра внутренних дел, заведывающего полицией (столько должностей государь вручил Дмитрию Федоровичу), хватало дел и помимо Кольки-куна.
Лыков вернулся к себе расстроенный. Опять над вшивобратией сгущаются тучи. Герасимов подсылает к ним шпиона. Наивные мужики считают всех, кто сидел с ними в плену, своими и не заподозрят Галкина. В итоге и пропадут через собственную доверчивость. Как бы предупредить дураков? Сыщик уже давно понял, что хочет вшивобратии добра. Чтобы живы были, в каземат не попали. А как этого добиться? Алексей Николаевич видел лишь один путь: уговорить мужиков сбежать из страны. Хоть в Америку, хоть в Англию. Вон потемкинцы поселились в Румынии, все лучше, чем на Каре… Но, чтобы предупредить мужиков, надо сначала их найти. А выдать им секретного осведомителя — это не жест доброй воли, это уже измена. Если узнают, в лучшем случае выкинут со службы. А могут и самого в тюрьму посадить или в ссылку закатать. М-да, что же делать? Положение, как говорится, корявое. Измена пугала Лыкова, он был к этому не готов. Но как иначе спасти «японцев»? Черт бы их драл, революцию им подавай, чумазым…
Однако в последующие две недели отряд Кольки-куна громко заявил о себе. Сначала восемь человек напали на почтово-телеграфную контору в Гражданке. Приставили почтовику ко лбу пистолет и забрали тысячу рублей с мелочью. И еще марок на триста рублей прихватили. Ребята действовали по-солдатски сноровисто, да и по приметам походили на куницынских.
Полиция пыталась взять след. Сыщики обошли все мелочные лавки и в одной из них обнаружили украденные марки. Но хозяин божился, что впервые видел продавца. Явился бородач с клоком черных волос в седине — явно Сажин — и предложил купить. Цену назначил самую мизерную, вот жадность и подвела…
Пока люди Филиппова тянули пустышку, банда совершила еще одно нападение. На этот раз громили винную лавку на Девятой Рождественской улице. Налетчики совершенно не скрывались и на виду у всех выгребли из кассы наличность. Как потом выяснилось, пропало четыреста рублей. Мужики опять никого не тронули, работали аккуратно.
Лыков поехал на Офицерскую. Владимир Гаврилович развел руками:
— Дерзость необыкновенная. Они даже лиц не прятали.
— Снова «японцы»?
— Без сомнения.
Два сыщика стали размышлять вслух. Раньше ребята таились в казармах армейских частей. Тепло, сухо и за постой платить не надо. Мужики кормили и укрывали борцов за крестьянское дело бесплатно. Но из казарм банду выдавили, теперь они опасаются возвращаться туда: военное начальство настороже. Остаются дешевые номера, постоялые дворы и всякие притоны вроде Вяземской лавры. Но даже в лавре сейчас без паспорта не поселят. Времена, когда полиция боялась зайти в Стеклянный флигель, давно прошли. Еще предшественники Филиппова навели в этой клоаке порядок. Теперь в лавре раз в два-три дня делаются обходы. За поселение без прописки квартирохозяев безжалостно выкидывают вон из столицы с запрещением жить в Петербурге ближайшие пять лет. Значит, банде понадобятся документы.
Дойдя до этой мысли, Лыков испытывающе посмотрел на главного столичного сыщика. Тот понял, что скрывать бесполезно.
— Вы намекаете на Митьку Фая?
— Верно. Он ведь у вас на связи, так?
Надворный советник смутился. Нельзя выдавать посторонним лицам секретную агентуру. А Лыков хоть и сыщик, но служит в Департаменте полиции и, стало быть, посторонний.
— Ну…
— Владимир Гаврилович, некогда церемонии разводить. Меня ваши тайны не интересуют, важен результат. Получится у вас подставить Митьку «японцам»?
— Попробую. Но как вы узнали?
— Все просто. Человек столько лет липу фабрикует и до сих пор на свободе. Понятно, почему…
Фай на уголовном жаргоне означает «мошенник», а еще «нечестный картежник, шулер». Дмитрий Ромов начинал свою уголовную карьеру именно на этой стезе. Но однажды его поймали с краплеными картами и сильно побили. Так, что бедолага полгода не мог ходить. Встав снова на ноги, он решил сменить профессию. И начал изготавливать поддельные документы, благо руки ему не повредили, а они у парня оказались золотые. Митька сперва мобилизовал старика-гравера, научился у него, а затем выгнал дедушку и принялся работать сам. Липовые бумаги — ходовой товар, на него всегда спрос. Самое простое — фабриковать полугодовые виды с отметкой волостного старшины. Делается за полчаса, а цена такой бумажке — два рубля. Приезжие крестьяне в очередь стоят. Иначе им придется за свой счет возвращаться домой в деревню, чтобы продлить вид.
Есть бумаги более сложные, и стоят они намного дороже. Митька Фай мог сварганить дворянский бессрочный паспорт, который не надо продлевать — очень удобно. А мог и заграничный, с фотокарточкой и подписью градоначальника. С таким выпускали через Вержболово[49] без задеру… Если требовалось срочно уносить ноги, громилы крупного калибра покупали такие паспорта за пятьсот рублей да еще благодарили.
Начав с малого, Фай постепенно подмял под себя весь «липовый» промысел. Документы до него делали только в трех местах: работа тонкая, требует умения и знаний полицейского дела. Митька одну фирму присоединил, вторую сжег руками налетчиков, а третью выдал сыскной полиции. И сделался монополистом: теперь все поддельные бумаги в столице шли через него. Разумеется, начальник ПСП не мог пройти мимо такого безобразия. Если Фай до сих пор при своем ремесле, значит, между ним и сыщиками есть уговор.
— Однако, Алексей Николаевич, — уважительно сказал надворный советник, — вы дока. Я и сам должен был подумать про Митьку. Но забегался и запамятовал. Срочно дам ему поручение, сегодня же.
— Восемь видов — большой заказ, — со значением поднял палец Лыков. — И средства у куницынских сейчас есть. Не удивлюсь, если бумаги им уже сделали. Если да, то на какие фамилии?
После такой договоренности сыщики расстались. Коллежский советник поехал на Мойку, 12. Каждый раз, когда он сюда входил, думал о насмешке судьбы. Несчастный Пушкин, небось, грозит с неба кулаком, видя такое непотребство…
Герасимов, как всегда, оказался на месте. Интересно, спит он тоже в кабинете? Говорили, что начальник ПОО живет на конспиративной квартире, адрес которой знает один-единственный человек. Причем это доверенное лицо подполковник привез с собой из Харькова, где прежде заведовал охранным отделением. Человек носит туда провизию, убирается, оставляет почту. И больше никому нет входа в засекреченное убежище. Еще Герасимов никогда не надевает мундир, а на те встречи, где его личность нельзя скрыть, приходит в гриме.
— Что нового, Алексей Николаевич? — спросил жандарм, не отрываясь от бумаг.
Лыков сел и рассказал о своей просьбе к Филиппову. Он взял за правило делиться с Герасимовым важными сведениями и вообще ходом дознания. Тот, как только убедился в открытости сыщика, стал отвечать взаимностью.
О Митьке Фае подполковник ничего не знал и на всякий случай записал его имя и фамилию. Одобрил идею сыщика и сказал:
— А мне вас пока побаловать нечем.
— Что, Галкин еще не подобрался к брату рыжего?
— Даже не начинал. Вы правы, наш вятич — большой тугодум. Мой человек учит его, учит, а толку на грош. Уйдет еще неделя, прежде чем агент сумеет связно завести разговор в пивной.
— За это время вшивобратия ограбит полгорода, — вздохнул сыщик.
— Я не понимаю, — подполковник раздраженно отбросил бумаги. — Вот ей-ей, не понимаю! На глазах десятков свидетелей они обчистили казенную винную лавку. И почту. А потом взяли и ушли, и никто не знает, куда? Я опрашивал зевак, они все вдруг разом поглупели. Не могу знать, не заметил, не помню — все ответы вот такие. Ни один не назвал точные приметы, и мы до сих пор не знаем, где банда квартирует. Восемь человек! У меня в отделении шестьсот негласных осведомителей. С утра до вечера нос по ветру. И ничего. Как это объяснить, Алексей Николаевич? Были бы это бомбисты, их давно бы уже заметили и сообщили. А тут?
— Чего же здесь непонятного, Александр Васильевич? Так должно быть. Петербург переполнен вчерашними крестьянами. Он маячит в ливрее в образе швейцара. Или артельщиком ходит в поиске подрядов. Или слесарь в заводе. И вы видите слесаря и артельщика. А сами крестьяне без труда узнают друг дружку. Рыбак рыбака видит издалека. И… помогают, чем могут. Им легко договориться между собой, потому что общие корни, общие беды. Треть столичных пролетариев до сих пор берет отпуск и катается в деревню на сезонные работы. Спайка! И недовольство у них тоже общее. Пока не уравняет правительство крестьян в правах со всеми остальными, так и будет продолжаться. А у нас даже бессословной волости до сих пор нет. Восемьдесят процентов населения страны живет по особому законодательству.