ались выслеживать едущих в Гельсингфорс. Один раз все чуть было не сорвалось: среди пассажиров мелькнул командующий Второй ротой петербургской полиции штабс-капитан Вериго. Но Лыков вовремя отвернулся, и пронесло.
Коллежский советник сел рядом с Мишкой Чистяковым. Все-таки он был самым приметным. Час они промолчали в напряжении. Но вот промелькнул Белоостров. Заспанный жандарм прошелся по вагонам. Короткая пауза… Паровоз протащил еще саженей пятьдесят. И в тамбуре послышался грубый топот сапог: явились финляндские таможенники. Териоки. Все, вырвались.
Досмотр прошел благополучно. После Териок, первой станции на той стороне границы, бояться стало нечего. Лыков пошел в хвост поезда. Маленькие чистые вагончики Финляндской дороги имели особенность: можно было переходить из одного в другой. Алексей Николаевич собрал всех «японцев» вместе и объявил:
— Свобода!
— Чё, мы уже не в России? — закричали мужики.
— Да. Можно расслабиться, теперь вас никто не арестует.
— Эх, выпить бы за это, да нельзя, — вполголоса пожаловался Кизяков. Но атаман молча показал ему кулак.
Лыков вынул часы и демонстративно перевел их на двадцать минут назад.
— Что, здесь и время другое? — заинтересовался Сажин, вытягивая свою «луковицу».
— Даже календарь.
— В каком смысле? — не понял есаул.
— В Великом княжестве Финляндском действует григорианский календарь, а не юлианский. Так что сегодня не первое августа, а тринадцатое.
— Ух ты! Европа!
Лыков потребовал у проводного чаю на всех. Тот предложил кофе. Стороны спорили до тех пор, пока сыщик не убедил чухонца серебряным рублем. Попили чаю, народ начал задремывать. Лыков сидел теперь с Куницыным и Сажиным. Говорили о том, о сем. Колька вспоминал фельдфебеля Окадзиму из лагеря.
— Хороший был мужик. По-русски балакал и вообще нас понимал. Во Владивостоке перед войной заведовал постирочной, вот и намастрячился.
— Я читал, — вспомнил Лыков, — что все эти прачки, официанты, дворники из японцев были шпионами.
— Может, и правда, — не стал спорить Колька-кун. — Но мне он помог. Когда я к жизни возвращался, было так… муторно. Устал я жить; казалось, помереть проще. Лежу, и ничего не хочется. Окадзима начал меня тормошить: ты чего кислый, давай шевелись! Ну, потихоньку убедил. Какие-то молитвы читал, свечки ароматические жег. Вызвал было священника православного, из Общества духовного утешения, чуть ли не самого епископа Николая Японского. Но я в ту пору в боге уж разуверился и послал батюшку по матери. Так фельдфебель не успокоился! Девок подпустил, чтобы те меня расшевелили. Но и девки не справились. Тогда Окадзима однажды вывел меня из лагеря и стал водить по окрестностям. Смотри, говорит, какой мир прекрасный, интересный, живой. А ты рыло воротишь. Не спеши на тот свет. Ежели жить тебе скучно, поставь цель, но только высокую. И найдешь смысл. Задумался я над его словами, начал шевелить мозгой и пришел к мысли, что надо дать власть в России мужикам. Так с тех пор и живу этой идеей.
За разговорами время летело незаметно. Проехали Куоккалу, Оллилу, Келломяки. Ингерманландская Финляндия, давно ставшая пригородной местностью Петербурга, кончилась. И началась коренная земля, где русских дачников не было совсем. Когда поезд остановился на станции Рихимяки, уже рассвело.
— Ребята, выходи, — скомандовал сыщик.
Вшивобратия ввалилась в привокзальный буфет. Там посреди зала стоял длинный стол, весь уставленный различными закусками.
— Налетай, это все ваше, — Алексей Николаевич обвел стол рукой.
— Чай, дорого… — пробормотал Сажин, глядя на яства.
— Платишь одну финскую марку и можешь съесть хоть все, — пояснил Лыков.
— Одну марку? А сколько это на русские деньги?
— Тридцать девять с половиной копеек.
— Сколько-сколько? — закричали мужики.
Лыков повторил. Дальше вшивобратию было уже не удержать. Они налетели на стол с закусками, как саранча. Истребили все подчистую, но буфетчик-финн тут же притащил еще.
Чревоугодие продолжалось долго. Когда мужики наконец насытились и лишь устало рыгали, Алексей Николаевич вывел их обратно на дебаркадер.
— Видите того дядьку в тужурке инженера?
— Ну?
— Это полицейский.
— Откуда вы знаете, Алексей Николаич? — усомнился Иван Косолапов. — Полицейский вон стоит, на другом конце.
Лыков только усмехнулся и продолжил:
— У него тоже глаз наметанный. Он видит, что я из полиции, и думает сейчас: а кто все эти люди? Ответ ему в голову придет лишь один: полицейский чиновник доставил отряд филеров, чтобы следить за русскими революционерами. Таких из княжества высылают сразу. Если не хотите, чтобы вас выкинули обратно в Россию, подойдите к нему и спросите, где можно снять гостиницу. Тут все дешево, и еда, и гостиницы; деньги у вас пока есть. Поживите, привыкните. За это время и финны присмотрятся к вам. Они умные, быстро выяснят, что вы не филеры, и оставят вас в покое. Поняли?
— Поняли, — ответил за всех Колька-кун. — А ты?
— Мне пора домой. Поезд на Петербург будет здесь через сорок пять минут. А пока примите от меня подарки на память.
Лыков вручил каждому по цепочке из конского волоса, очень изящного плетения.
— Это что такое? — удивились мужики.
— Цепочка для часов. Часы у всех есть? У кого нет, пусть купит.
— Но в чем смысл, Алексей Николаевич?
— Сейчас объясню. Эти изделия плетут японские пленные на продажу.
— Ух ты! — обрадовалась вшивобратия. — Не одни мы, значит, попались?
— Точно так. Японцев в нашем плену, правда, намного меньше, чем наших у них. Примерно тысяча. Они живут в селе Медведь Новгородской области. Однако сорок два человека, больные и раненые, до сих пор находятся в Москве в окружном военном госпитале. Там пленные и выделывают такие цепочки. Вот, купил для вас.
— Спасибо! Вроде как от товарищей по несчастью.
Лыков по очереди пожал всем мужикам руки. Потом осмотрел их в последний раз, вздохнул. «Японцы» тоже приуныли. За это время они подружились с грозным полковником и поняли, что тот желает им добра. Расставаться не хотелось. Кроме того, пока сыщик их опекал, у мужиков не возникало никаких затруднений. Все было продумано и крутилось как бы само. Теперь придется думать своей головой.
— Не попадайтесь мне больше. Пожалуйста! — душевно попросил сыщик вшивобратию. А Кольке-куну сказал: — Запомни мой телефонный номер. Он очень простой: один-девять-девять-девять.
— Один-девять-девять-девять, — повторил атаман. — Домашний?
— Да. Если будет какая серьезная нужда, телефонируй.
Мужики гурьбой отправились к дядьке, на которого указал Лыков. А сыщик стал прохаживаться взад-вперед по платформе. Как он и ожидал, вскоре к нему подошел полицейский в форме в сопровождении «тужурки».
— Позвольте ваш паспорт, пожа-а-луйста.
Алексей Николаевич протянул заграничный паспорт — со своей фотокарточкой, но на чужое имя. Лже-инженер пролистал его и вопросительно посмотрел на сыщика. Тот сказал вполголоса:
— Они не филеры.
— А кто?
— Беглецы.
— С каких пор русская полиция сопровождает сюда беглецов?
— Это частный случай.
Дядька в тужурке еще раз осмотрел Лыкова с ног до головы и упрямо сказал:
— Не понимаю!
— Я сам много чего не понимаю, — философски ответил ему сыщик. — Например, как я здесь оказался?
Алексей Николаевич забрал свой паспорт и пошел в кассу. Там сдал ретурбилет[60] и купил место в вагоне первого класса. Теперь, без «японцев», он мог не скрываться.
Опять потянулись за окном леса, озера, маленькие ухоженные поля. Алексей Николаевич очень устал с этой эвакуацией, перенервничал и теперь мечтал поспать. Но не спалось. Что-то закончилось в его жизни, необычное и по-своему ценное. С удивлением он вдруг понял, что скучает по вшивобратии.
Глава 9Ночной звонок и все, что за ним последовало
Прошло две недели, и о банде Кольки-куна все забыли. «Японцы» как в воду канули. И сыщики, и охранники не особо переживали — и без того было чем заняться. В Департаменте полиции сменился директор: вместо полусумасшедшего Гарина пришел престарелый Вуич. Он тут же поручил Лыкову два новых дознания. Одно касалось тайной продажи оружия. Обстановка в стране накалялась. Все, даже мирные обыватели, стали запасаться револьверами. Откуда-то в столицу хлынули огромные партии бельгийских браунингов номер два. Пистолеты эти были хорошо знакомы правоохранителям: с 1903 года они стояли на вооружении ОКЖ и Московской наружной полиции.
После изобретения более мощного бездымного пороха калибр ручного стрелкового оружия во всем мире уменьшили до трех линий[61]. Но быстро поняли, что это годится лишь для винтовок и карабинов. Останавливающее действие пистолетов и револьверов при таком варианте оказалось недостаточным. В ходе подавления боксерского восстания это выяснилось со всей очевидностью. Поэтому сначала немцы, а затем и все остальные повысили калибр. И браунинг неожиданно стал самым востребованным пистолетом. Мощный, надежный и недорогой, он вошел в моду и у бандитов, и у террористов. На окраинах столицы появились подпольные точки по продаже браунингов. Там, кстати, можно было купить и маузер, если карман позволял. Когда пистолеты начали отбирать даже у гимназистов, начальство забеспокоилось. Лыкову и Азвестопуло приказали закрыть лавочку.
Сыщики отправились на охоту. Грек загримировался налетчиком и пошел в Малков переулок. Алексей Николаевич в образе партийного работника поехал на Выборгскую сторону. Оба без труда отыскали нужных им продавцов. Сергей приобрел браунинг с жесткой кобурой-прикладом. А Лыков сторговал борхард-люгер, один на пробу. И договорился о покупке двадцати штук для боевой дружины.
Продавцы ходового товара совершенно не заботились о конспирации. Видимо, заплатили околоточным и в ус не дули. Слежка за ними привела сыщиков в пакгаузы Варшавской железной дороги. Там отыскалось больше тысячи стволов! Они были ввезены из Германии и Бельгии открыто, по поддельным накладным корпуса пограничной стражи. Все дознание заняло у сыщиков неделю.