Второе поручение было связано с освобождением от мобилизации. Война в Маньчжурии вроде бы затихла. Обе стороны истощили силы и были не прочь замириться. Перестреливались лишь пикеты, да хунхузы не унимались… В небольшом американском городке Портсмут шли переговоры о мире между Россией и Японией, при посредничестве президента САСШ Теодора Роозвельта. Русскую делегацию возглавлял Витте. Если верить газетам, переговоры двигались туго и постоянно были на грани срыва. Делегация микадо требовала гигантской контрибуции, права ловить рыбу в русских водах, территориальных уступок, а еще Ляодунский полуостров; Корея переходила в сферу японских интересов. Витте упирался и грозил уехать, если неприемлемые требования не будут смягчены.
Все это нервировало общественность. Призыв запасных не прекращался, и в стране появилось множество дезертиров. В Петербурге и губернии развился доходный промысел — продажа поддельных освобождений от воинской повинности. Причем бланки присутствий были настоящие! Подделывали лишь подписи и печати. Цена такой бумаги доходила до ста рублей. У входа в каждое уездное присутствие стоял гешефтер и открыто предлагал освободиться от серой шапки. Полиция сторонилась таких дел, настолько непопулярна была в обществе эта война.
Тут отправной точкой для дознания Лыкова выступили бланки. Путем сличения он установил, что они изготовлены на двух типографиях: Тенишева и Бронштейна. Дальнейшее было делом розыскной техники. Ко дню объявления о мире 23 августа махинаторы уже сидели на Шпалерной.
Жизнь шла своим чередом, и служба вместе с нею. Дела в стране ухудшались, пахло вооруженным переворотом. «В Дании что-то подгнило». Каждый день приносил все новые ужасы. Опубликованное наконец положение о законосовещательной Булыгинской думе уже не устраивало общество. 3 октября Портсмутский мир был ратифицирован, и все как с цепи сорвались. Многие до сего дня совестились, считали, что во время войны не следует бунтовать. А тут мир! Уже 4 октября столицу охватила всеобщая политическая стачка. Когда забастовали электростанция и газовый завод, Петербург погрузился в темноту. Уличное освещение погасло, остановилась конка. Обстановка на улицах изменилась. Нарядная гуляющая публика исчезла, роскошные экипажи пропали. Толпы людей из простонародья заполонили центр города. Повсюду шумели митинги. Казачьи разъезды гоняли их, но, убежав с одного угла, горлопаны тут же собирались на другом. Казаки выбились из сил безо всякой пользы и махнули рукой на свои обязанности.
Когда Лыков шел вечером со службы домой, то поражался. Витрины магазинов были забиты досками. На перекрестках горели костры. Со шпиля Адмиралтейства по городу шарили лучи прожекторов, создавая зловещую обстановку. Вместо конки власти организовали по Невскому проспекту сообщение омнибусами, переведя их с Гороховой и Вознесенского. Резко выросла уличная преступность — напуганные городовые ночью исчезали со своих постов. Тех из них, кто заступался за прохожих, бандиты убивали.
В Петербурге появилось новое поветрие: приходили в заведение молодые люди и приказывали прекратить работу. Это почему-то называлось словом «снять». Боевики «снимали» магазины, рестораны и даже государственные учреждения. Никто не пытался им перечить, хотя у парней еще не обсохло молоко на губах… «Сняли» в том числе Окружный суд, выгнав оттуда следователей. Алексей Николаевич однажды увидел, как это происходит. Он покупал перчатки в магазине Гвардейского экономического общества на Кирочной. Явились два юнца и велели прекратить торговлю. Приказчики послушно стали выпроваживать покупателей. Сыщик подошел к боевикам, сгреб их в охапку и вынес на подъезд. Там отобрал револьверы и дал каждому такого пинка, что ребята летели до Литейного проспекта… На прощание сказал: «Еще раз здесь поймаю, будете с мостовой свои зубы в горсть собирать».
Распорядитель магазина накинулся на смельчака с упреками:
— Что вы наделали? Кто вас просил вмешиваться? Сейчас они вернутся, но уже толпой, и разгромят заведение!
— Не бойтесь, эта шантрапа, получив отпор, никогда не возвращается, — пытался успокоить робкого негоцианта коллежский советник. — Вы вообще… Построже с ними. Распустили.
Действительно, никто в Гвардейское общество не вернулся, боевики ушли искать добычу полегче.
10 октября бастовала уже вся столица. Через два дня к стачке присоединился железнодорожный узел, и жизнь в миллионном городе оказалась парализована. На рынках прекратилась торговля, закрылись магазины и аптеки. К ним быстро примкнули государственные служащие: встали банки, телефон, телеграф, замерла деятельность в министерствах и даже в судах. «Союз союзов», который объединял учителей, врачей, адвокатов, присоединился к всеобщей стачке. Отказались выступать артисты императорских театров. Наконец, в довершение всех бед, бросили работу пекари. Государь сидел в Царском, отрезанный от мира. Сообщение со столицей осуществлялось по морю, через Петергоф, с помощью миноносцев.
13 октября был создан Общегородской совет рабочих депутатов — по одному представителю от пятиста рабочих. Во главе встал помощник присяжного поверенного Хрусталев-Носарь. Совет тут же начал вести себя как параллельная власть. Так, он явочным порядком ввел в столице восьмичасовой рабочий день. И пролетарии, отстояв у станка восемь часов, расходились по домам. Подполковник Герасимов пересказал Лыкову сцену, которую он наблюдал на улице. К городовому подошел какой-то хлюст с повязкой на рукаве, и начал выговаривать. Служивый взял под козырек и отправился с ним в ближайший двор. Герасимов (он был, как всегда, в штатском) поинтересовался, в чем дело. Хлюст с апломбом объяснил, что он представитель Совета и обнаружил во дворе непорядок: выгребная яма переполнена. И зовет городового составить протокол.
«Почему ты его слушаешь? — напал Александр Васильевич на городового. — Он же самозванец. Арестуй и доставь в участок».
— И что служивый? — спросил Лыков.
Герасимов скривился:
— Он посмотрел на меня так… насмешливо. И пошел выполнять приказ хлюста.
Так или иначе, Совет взял на себя руководство революционными массами. Он официально объявил, что приступает к формированию боевых дружин. Рабочие на заводах начали изготавливать холодное оружие.
14 октября Трепов издал приказ по войскам Петербургского гарнизона. Там были такие строки: «При оказании со стороны толпы сопротивления холостых залпов не давать и патронов не жалеть». Однако угрозы никого не напугали. А войска, наоборот, дрогнули, и офицеры боялись выпускать солдат из казарм. Новый командующий Петербургским военным округом великий князь Николай Николаевич сдрейфил первым. Инспектор русской кавалерии, выпускник Академии Генерального штаба, военный до мозга костей, самый рослый из всех Романовых, он производил впечатление волевого, сильного человека. На деле же оказался неврастеником и паникером. Гвардия тоже подвела. Из всех командиров полков, дислоцированных в столице, только командир лейб-гвардии Семеновского полка Мин доложил, что уверен в своих солдатах и они выполнят любой его приказ. Прочие заявили, что их люди ненадежны.
В этот драматичный момент в ситуацию вмешался Витте. После Портсмутского триумфа, когда благодаря его талантам Россия вышла из проигранной войны без контрибуций, авторитет Сергея Юльевича возрос неимоверно. Он стал графом (злые языки тут же прозвали его «граф Полусахалинский»)[62]. Видя бессилие власти и надвигающуюся беду, 9 октября Витте обратился к государю. Надо выбрать путь, сказал он. Или назначить настоящего диктатора и поручить ему силой прекратить безобразия. Или пойти по пути реформ. Сам граф считает второй путь предпочтительнее, но самодержцу виднее… Витте вручил всеподданнейший доклад, в котором была изложена программа реформ, и уехал.
Царь терпеть не мог бывшего министра финансов. Прежде всего, конечно, за умственное превосходство. В этом он походил на своего деда Александра Второго. По чьему-то меткому замечанию, когда Царь-Освободитель разговаривал с умным человеком, то напоминал ревматика, стоящего на сквозном ветру… Поэтому Николай просто отложил решение. Думал, что как-нибудь обойдется.
Ближайшее окружение всполошилось. Трепов убедил государя, и тот 13 октября телеграммой повелел Витте встать во главе министров и навести в стране порядок. Без обещаний реформ! Вот она, власть, которой опальный сановник так долго добивался. Но Сергей Юльевич понимал, что на телеграмме далеко не уедешь и без реформ революцию не остановишь, и замялся.
Тут забастовали наборщики в типографиях, и у царя сдали нервы. Нет электричества, железнодорожного сообщения, а теперь еще и газет. И неизвестно, что творится в стране. Армия в Маньчжурии, а те части, что в столице, ненадежны. 14 октября Витте приказали прибыть в Царское Село с проектом манифеста о преобразованиях.
На следующий день Витте привез проект манифеста. В кабинет государя зашли четверо: граф Полусахалинский, министр Двора барон Фредерикс, великий князь Николай Николаевич и генерал-адъютант Рихтер. Что там делал Фредерикс, известный своей тупостью, вообще непонятно… Хозяин земли русской заслушал Витте — и опять не мог решиться. Сам он жаждал силового решения, но вот желающих на роль диктатора не находилось. И совещание прервали, перенеся продолжение на три часа пополудни. Но и потом ничего не решили, хотя Витте переделал проект манифеста согласно пожеланиям государя. Посетители ушли ни с чем.
Царь хитрил. На шесть вечера он вызвал других советчиков: Горемыкина и барона Будберга. Барон пришел со своим проектом документа. К ужасу Николая, этот проект оказался жестче, чем у Витте! В нем даже говорилось об ответственности министров перед будущей Государственной думой. Хитрец Горемыкин заявил свое особое мнение: никаких манифестов вообще не надо. Необходимо просто сочетать репрессии с отдельными частными реформами.
Всю ночь с 15 на 16 октября в Царском Селе кипела работа. Будберг сочинял новую редакцию манифеста, взяв за основу проект Витте. Получилось несколько вариантов. Горемыкин и «Влади» Орлов, помощник начальника Военно-походной канцелярии императора, помогали барону советами.