ями, но жертв от этого стало только больше. Коллежский советник Лыков мотался по взбаламученной России, помогая местным сыщикам раскрывать наиболее сложные преступления. Хватало ему дел и в столице.
19 сентября на Выборгской стороне произошло ограбление кассира Военно-медицинской академии. Тот нес из казначейства сумку с жалованием для всей академии, охранял его один лишь сторож. Когда они переходили Боткинскую улицу, на них напали. Средь бела дня на глазах у множества людей три человека выскочили из подворотни, выстрелили кассиру в голову, а старика-сторожа ударили ножом в живот. Это увидел городовой и попытался вмешаться — прикончили и его. Одиннадцать тысяч рублей убийцы легко обменяли на три человеческих жизни.
По нынешним временам преступление было рядовое. Его бы расследовать сыскной полиции, но та вдруг вызвала на подмогу коллежского советника Лыкова. Когда он пришел к Филиппову, Владимир Гаврилович объяснил:
— Думаю, вам будет интересно. По агентурным сведениям, налет на Боткинской осуществили приезжие. Недавно только появились, а до того обретались на Урале, при известном налетчике Лбове.
— Ну… А когда мне станет интересно?
— Да прямо сейчас. Кличка главаря — Колька-кун.
Алексей Николаевич аж подпрыгнул на стуле:
— Это точно?
— Да.
Лыков молчал, обдумывая услышанное. Филиппов подлил масла в огонь:
— Навряд ли в Российской империи есть другой бандит с такой кличкой. И труп его в Москве, сколь помнится, не нашли?
— Да, Куницын пропал бесследно. И трое его сообщников тоже.
Надворный советник хитро прищурился:
— Насколько я вас знаю, Алексей Николаевич, вы стараетесь доводить дела до конца…
— Желаете привлечь меня к дознанию? — оживился Лыков. — С удовольствием. Черт, при чем тут удовольствие? Я хотел сказать — охотно. Нет, и не охотно… Непременно, вот. Кому вы поручили дело?
— Коллежскому секретарю Власкову.
Власков был одним из чиновников по поручениям ПСП.
— Вам понадобится разрешение начальства? — тактично поинтересовался главный столичный сыщик.
— Да, Владимир Гаврилович, — ответил Лыков. — Приказ поймать «японцев» давал прежний министр. И время теперь другое.
— Мне телефонировать Трусевичу?
— Не нужно, я сам ему объясню.
Коллежский советник отправился обратно на Фонтанку. Новость, сообщенная Филипповым, сильно его взволновала. Колька-кун жив! И теперь убивает людей в Петербурге. А если сыскные возьмут его тепленьким? Люди у Филиппова опытные, и не таких хватали. Атаман расскажет, как убегал в Финляндию при помощи Алексея Николаевича. То-то многие обрадуются… Хорошо, что Владимир Гаврилович поделился с ним агентурными сведениями. Теперь надо любой ценой принять участие в дознании. Отыскать атамана раньше других и пристрелить.
На службе Лыков первым делом рассказал новость Азвестопуло. Тот встревожился еще больше начальника:
— Ну и ну! Вдруг они его живым возьмут?
— Ступай на Офицерскую, скажи Власкову, что мы с тобой возьмемся за это дело. Пусть сообщит, что удалось узнать. А я переговорю с Трусевичем и тоже подойду. Каждая минута теперь дорога.
Директора на месте не было, и Лыков прождал его до вечера. Максимилиан Иванович появился лишь после восьми. Коллежского советника он принял первым из уважения к его многолетней службе в департаменте.
Сыщик рассказал историю с бандой Кольки-куна с самого начала. Как получил приказ от Дурново, как лично беседовал с атаманом и ловил его безуспешно, а потом встретил в Москве на баррикадах. И как тот бесследно исчез с поля боя. Трусевич выслушал без особого интереса и спросил:
— Чего вы хотите от меня?
— Разрешения помочь Филиппову.
— А зачем вам это? Дел, что ли, мало? Могу подбросить.
Лыков нахмурился:
— Вы меня не поняли, Максимилиан Иванович…
— Да понял, понял. Просто время для сведения личных счетов сейчас крайне неудачное. Налет на Боткинской — головная боль сыскной полиции. А у нас с вами других забот не счесть.
Неизвестно, чем бы закончилась эта беседа, но тут принесли сводку происшествий по городу. Трусевич стал ее бегло просматривать, давая тем самым понять Лыкову, что говорить больше не о чем. Но вдруг вскрикнул и отбросил бумагу.
— Что такое? — Алексей Николаевич схватил сводку. На первой странице было написано: «В лесу близ станции Лесная Заводь Николаевской железной дороги найден полуобгоревший труп мужчины в обмундировании Семеновского полка. Также обнаружена записка. В ней сказано, что казнен фельдфебель третьей роты указанного полка Быдреев за жестокости, проявленные при подавлении восстания в Москве. А именно — за убийство раненого дружинника по фамилии Сажин. Вскрытие показало, что несчастный фельдфебель был сожжен заживо».
— Заживо… — прошептал Лыков. — Заживо, Максимилиан Иванович! Это он, Колька-кун. Мстит за товарища.
Лицо Трусевича перекосилось, словно от зубной боли. Он помолчал немного, потом сказал глухим голосом:
— Прошу меня извинить, Алексей Николаевич. Вы оказались правы.
— И?
— Найдите эту гадину.
— Хорошо бы забрать дознание себе. Я не хуже Филиппова разберусь. А должок-то мой…
— Забирайте. Еще вот что…
Трусевич отвел глаза. Он ведь был из судейских, и фраза, которую он хотел сказать, давалась ему с трудом. Но сыщик понял его без слов:
— Такие люди не сдаются, и я не вижу смысла рисковать жизнями полицейских.
— Да-да. Если Куницын погибнет при задержании, никто вас не осудит, и я в первую очередь.
Директор тут же телефонировал начальнику ПСП и предложил передать дознание о налете на Боткинской в Департамент полиции. Филиппов не удивился и охотно согласился. У него тоже дел было невпроворот.
Действительный статский и коллежский советники еще какое-то время посидели, поговорили о предстоящем дознании. Декабрьские события в Москве уже забылись в обществе. Но у тех, кто подавлял восстание, неприятности только начались. Сперва бросили бомбу в коляску адмирала Дубасова. Убили его адъютанта и ранили кучера; самому бывшему генерал-губернатору раздробило ступню. Это случилось в апреле 1906. В августе на станции Новый Петергоф четырьмя выстрелами в спину, на глазах жены и дочери, застрелили Мина. Через неделю в подъезде дома, в котором проживал полковник Риман, был арестован боевик. Риман срочно взял годичный отпуск и сбежал с женой аж в Испанию.
Дамоклов меч навис и над Дурново. После отставки он тоже уехал за границу. Жил сначала в Париже, потом в Берлине, соблюдая полное инкогнито и за версту обходя российские посольства. Его охраняли люди Гартинга. Сам Петр Николаевич отделался испугом. Однако психопатка Леонтьева, дочь якутского вице-губернатора и эсеровская террористка, по ошибке застрелила в Интерлакене похожего на него парижского рантье. А когда Дурново вернулся в Петербург и поселился на частной квартире на Моховой, 27, жильцы дома устроили скандал. Они боялись такого соседства и требовали, чтобы страшный старик съехал! Пришлось МВД ставить у подъезда пост из городовых и агентов охранного отделения. А тут мстители добрались и до обычного фельдфебеля.
Вечером из сыскного вернулся Азвестопуло и принес тощую папку. В ней была всего одна бумага — протокол осмотра места происшествия. На словах Филиппов передал, что агентурное сообщение было скупым. Будто бы из Екатеринбурга приехали три человека с оружием, и не уголовные, а серединка на половинку. Тертые и злые, в любой момент готовые выстрелить. Главный — Колька-кун, имена двух других неизвестны. Где проживают, тоже неизвестно. Ищи-свищи…
Лыков рассказал помощнику про сожженного заживо фельдфебеля Быдреева. Сергей был поражен: такой азиатской жестокости он прежде не встречал.
— А точно Быдреев заколол тогда есаула? — спросил он. — Вы проверяли?
— Зачем? Что это меняет?
Сыщики взялись за дело. Лыков напряг свою агентуру, Азвестопуло давил на ПСП. Директор спрашивал о ходе дознания на каждом совещании, но не изводил глупыми придирками. Трусевич был человек опытный и понимал, что скоро только кошки родятся.
Между тем налетчики ограбили ломбард в Бабурином переулке и на следующий же день — почтово-телеграфную контору в Большой Кушелевке. При этом они убили почтаря и случайного прохожего. Алексей Николаевич бесился, но следа взять не мог. И тут ему помог случай.
Утром в приемную департамента явился человек с изувеченной рукой и попросил провести его к полковнику Лыкову. Курьер известил об этом коллежского советника. Тот спустился в вестибюль и увидел «японца» Чистякова.
— Михаил! Ты как тут оказался?
— Здравия желаю, Алексей Николаевич. Поговорить бы надо.
— Пойдем.
Они уселись в кабинете сыщика, и хозяин спросил:
— Миша, а ты не в розыске? Последнее, что я о тебе слышал, это про санитарную дружину на Пресне.
— Так точно, Алексей Николаевич. Было дело. Как взяли семеновцы Пресню, меня сразу в каталажку. Полгода держали, а летом отпустили.
— За отсутствием состава преступления?
— Ага. Я же только раненым помогал. И то с одной-то рукой не больно поможешь.
— Выходит, ты сейчас живешь легально, под своим именем?
— Ага.
— Чем занят? Пенсия тебе какая-нибудь за увечье полагается?
— Как раз хлопочу, хожу в Военное министерство и в Александровский комитет о раненых.
— Содействие нужно?
Чистяков понурился:
— Бог с ним, с содействием. Я к вам по другому делу пришел.
— Говори.
— Колька-кун мне тут встретился…
— Где? Когда? — сыщик чуть не вцепился в «японца».
— В Строгановском саду, второго дня.
— А ты знаешь, что он натворил?
— Знаю, Алексей Николаевич, потому и пришел. Фельдфебеля он спалил живьем, который будто бы Ивана Сажина штыком заколол.
— Верно, — удивился сыщик. — А ты как узнал? В газетах об этом случае писать запретили.
— Колька сам мне рассказал, хвалился.
— Хвалился? Он этим упивается, сволочь?
Чистяков прижал к боку искалеченную руку и грустно посмотрел на сыщика: