— Представляешь, какой кошмар! — воскликнула она, увидев Андрея. — Оказывается, предсказатель Нострадамус пятьсот лет назад сказал, что большевики продержатся семьдесят три года и семь месяцев!
— При Нострадамусе не было большевиков.
— Но он условно сказал… Назвал их безбожниками, варварами, еще как-то… Разрушители церквей…
— Он не сказал, когда они вернутся?
— А вернутся?
— Я бы не возражал.
— Садись. — Она уже знакомым Андрею жестом похлопала узкой ладошкой по одеялу.
— Давай его выключим, этот телевизор, — предложил Андрей. — Без Астродамуса разберемся.
— Давай, — легко согласилась Вика и, выпростав ногу из-под одеяла, быстро нашла нужную кнопку. Экран погас, и комната погрузилась в темноту. — Найдешь меня?
— Буду идти на голос.
— Главное, иди все время прямо, все время прямо… И рано или поздно ты наткнешься на меня.
— Уже наткнулся. Это ты?
— В нашем лесу больше никого нет.
— Да, действительно, это ты, — прошептал Андрей и вздрогнул, ощутив ладонью ее небольшую грудь. От неожиданности он отдернул руку, но тут же протянул снова.
— А узнал как?
— На ощупь.
— Видишь, какая я узнаваемая…
— Ты молодец… Какая же ты молодец! Даже не представляешь!
— Почему… Очень хорошо представляю. Я иногда себя в зеркале вижу.
— Ничего ты в зеркале не увидишь, — прошептал Андрей и, сделав глубокий вздох, откинулся на подушку. Пришло ощущение, будто он вернулся откуда-то издалека, вернулся к себе. Его бил легкий озноб — то ли после душа, то ли совсем по другой причине. — Меня немного колотит, — сказал он.
— Пройдет, — прошептала Вика, прижимаясь к нему всем телом. — Рядом с такой женщиной кого угодно будет колотить… Я тоже маленько не в себе.
— Привыкнем… У нас есть время… Ты пахнешь сеном… Откуда?
— Волосы… И немного водкой. Это ничего?
— Это прекрасно, — сказал Андрей.
— А ты меня поцелуешь?
— Я тебя уже целую… Я давно уже целую тебя и оторваться не могу.
— Надо же… Я и не заметила…
— Темно потому что…
Андрей проснулся от странных звуков, раздававшихся где-то совсем рядом. Не открывая глаз прислушался. Вспомнил, где он находится. Звуки не прекращались. Так, это квартира Вики, это кровать Вики. Так… И рядом лежит, конечно, Вика. И плачет. Он открыл глаза, осторожно повернул голову. Так и есть — в слабом лунном свете он увидел тонкий профиль, рассыпавшиеся по подушке волосы, поблескивающий на щеке ручеек слезинки.
Андрей не успел сказать ни слова, наверно, и дыхание его не изменилось, но Вика почувствовала, что он проснулся. Повернувшись на живот, она вытерла лицо о подушку.
— Что-то не так? — спросил Андрей.
— Все нормально.
— Да? И слезы в подушку?
— А это самое нормальное, что вообще может быть с бабой после прекрасной ночи.
— Надо же…
— Слушай, — сипловато сказала Вика, — ты знаешь, что такое одиночество?
— Знаю.
— Ни фига ты не знаешь! Одиночество — это когда рядом спит ублаженный мужик, а ты не знаешь, куда себя деть. Ты боишься к нему притронуться, чтобы не разбудить его, потому что у него, видишь ли, горе и такие переживания, такие переживания, что ты сама их не стоишь. А твои переживания ему, как говорится, до одного места.
— Какого места? — улыбнулся Андрей.
— До жопы.
— Ну извини… Но, Вика… Ты не права. Это бывает со всеми. Мужики после всех этих дел спят обессиленные, как кролики, а у женщин открывается второе дыхание. У настоящих женщин.
— А у настоящих мужчин ничего не открывается?
— Глаза.
— И вы начинаете видеть что-то такое-этакое?
— Мы начинаем видеть любимых женщин во всех их достоинствах, о которых раньше и не догадывались.
— Скажите, пожалуйста! — сказала Вика, но в голосе у нее уже не было напряженности. Была скорее озадаченность, может быть, даже смущение.
— И еще, Вика… Не надо меня попрекать моими бедами, я с ними никому не навязываюсь. Да, совсем недавно, в прошлом году, я был немного другим человеком, я был веселее, беззаботнее, глупее. С тех пор немного изменился. Но сегодня… Какой я есть, такой и есть. Тут уж ничего не поделаешь. Когда-нибудь я снова изменюсь и стану прежним. Почему ты считаешь, что я должен…
— Ты мне ничего не должен.
— А я и не говорю, что должен тебе, — чуть жестковато произнес Андрей. — Я говорю о другом. Почему ты считаешь, что я обязательно должен соответствовать твоим представлениям о хорошем мужике? Или спрошу иначе… Почему тебе нужно переживать оттого, что я этим твоим представлениям не соответствую? У тебя тоже открылись глаза, и ты вправе делать свои выводы… Я с ними соглашусь. Я плох? Ну что ж… Скоро утро, уже светает… Пойдут трамваи, троллейбусы… И прости-прощай, село родное… В края дальние пойдет молодец.
— Да не плох ты, не плох! Ты сказал мне, чтоб я не лезла в твои переживания? Сказал. Я утерлась. И ты в мои тоже не лезь. Я тебя не будила. Проснулся — терпи. Скажите, пожалуйста, какой деловой! Баба в подушку уже поплакать не может!
Андрей приподнялся, неловко взгромоздился, лег на Вику, поцеловал ее в мокрые глаза, потерся щекой о щеку.
— Ну? — спросил. — Все в порядке?
— Да, теперь порядок. Не уходи, полежи так.
— Не тяжело?
— Ничуть… Это самое естественное положение женщины… Это та тяжесть, о которой она только мечтает. Я могу задать тебе один вопрос?
— Валяй.
— Нас здесь двое?
— Да.
— За шторой никого нет?
— Никого.
— Это хорошо?
— Да, — ответил Андрей, помолчав. — Это хорошо. Во всяком случае, нормально. — Он соскользнул с нее, лег на спину. Почувствовав неладное, Вика провела рукой по его лицу, по глазам и ощутила влагу.
— Ну вот, видишь, — проговорила она. — Люди братаются — кровь смешивают, а мы с тобой — слезы… Выходит, породнились?
— Похоже на то, Вика, похоже на то… Хорошо, что я проснулся, что мы поговорили с тобой сейчас. Нам не хватало этого разговора. Мне, во всяком случае.
— Иди ко мне, — прошептала она.
— Иду.
Пафнутьев некоторое время молча смотрел на лежащего на кровати человека. Со времени их последней встречи он стал выглядеть намного лучше — порозовело лицо, движения стали увереннее, во взгляде появилась усмешка, понимание происходящего. Возле кровати лежала куча газет, подоконник тоже был завален газетами, причем, как заметил Пафнутьев, под рукой у больного лежали уже свежие, сегодняшние газеты. На Пафнутьева человек смотрел с незнакомой твердостью, даже требовательностью.
— Я вас приветствую, — сказал Пафнутьев, протягивая руку.
— А мы тут уже заждались, — улыбнулся Зомби. — Не знали, что и думать… Все глаза проглядели.
— Как ты нас находишь? — спросил Овсов из-за спины Пафнутьева.
— Вижу большие перемены. И все к лучшему. Глаз горит, румянец играет, руки зудят — работы требуют. Верно говорю? — спросил Пафнутьев у Зомби.
— Да, что-то такое есть.
Человек на кровати улыбнулся, ему, видимо, было приятно слушать добрые впечатления о собственном здоровье. Хотя, как заметил Пафнутьев, улыбка не была ни заискивающей, ни слишком уж доброжелательной.
— Он называет себя Зомби, — сказал Овсов, предупреждая Пафнутьева от неловкого шага.
— Ему виднее, — сказал Пафнутьев. — Это все-таки лучше, чем Даздраперма.
— А что, и такое имя есть? — удивился Овсов.
— Да, милое девичье имя. Сокращенно — Да здравствует Первое мая. Была у меня такая подследственная. Все знакомые любовно называли ее Спермой. И проще и благозвучнее. Сперма Ивановна. А Зомби… Несколько жутковато, но привыкнуть можно.
— Я уже привык, — сказал Зомби. — Живу по той программе, которую вкладывает в меня Степан Петрович. Помню только то, что со мной происходит сейчас, что прочитал уже здесь, в больнице… Я действительно Зомби. И весь тут сказ. Оживленный мертвец с вложенной в него новой программой жизни. Так будет точнее.
— Пожалуй, — согласился Пафнутьев, присаживаясь на белую табуретку.
— Мне кажется, у вас есть новости? — спросил Зомби у Пафнутьева. — Поделитесь.
— О каких новостях вы хотите услышать?
— Несколько дней назад вы взяли у меня портрет красивой женщины… У меня такое ощущение, что вы уже знаете, как ее зовут, где живет, чем занимается…
— Почему вы так решили? — Пафнутьев был озадачен проницательностью этого человека, который дальше больничного парка никуда не выходил, ни с кем, кроме Овсова, не общался и ничего, включая собственное имя, не помнил из прежней жизни.
— Да ладно вам, Павел Николаевич, — Зомби легко махнул рукой. — Вы видите эту гору газет? Это не наводит вас ни на какие мысли? Я понял ваш прием, видел портрет той женщины на первой полосе…
— Где вы его видели?
— На первой полосе… Объясните, пожалуйста, я не понимаю смысла ваших вопросов.
— Вы не сказали, что видели портрет на первой странице, вы не сказали, что видели женщину просто в газете… Вы сказали, что видели на первой полосе. Это профессиональный термин — полоса. У вас нет ощущения, что вы когда-то имели отношение к газете?
— Такой уверенности у меня нет, — медленно проговорил Зомби, окидывая взглядом пол, устланный газетами, — но нет и жесткого отрицания… Другими словами, ваше предположение не кажется мне диким.
— И за то спасибо.
— Ваш прием — блестящий. Опубликовать снимок с заведомо чужой подписью… Я до этого не додумался. Наверняка кто-то позвонит в редакцию и упрекнет газетчиков в неточности… Я правильно понимаю ваш замысел?
— Ее фамилия Цыбизова. Изольда Федоровна Цыбизова. — Пафнутьев неотрывно смотрел в глаза Зомби. Но нет, ничего в них не появилось, ничего в этих внимательных, напряженно уставившихся на него глазах Пафнутьев не прочитал.
— Изольда Цыбизова, — Зомби обессиленно откинулся на подушку. — Золя Цыбизова… — Лицо его оставалось совершенно бесстрастным. То ли он прекрасно владел собой, то ли действительно не помнил этого имени.