уг потек бы вверх по скалам, или яблоко, вынырнув из травы, взлетело бы к ветвям. Он только хлопал глазами, а наручники за эти недолгие секунды с сухим металлическим звуком защелкнулись на его запястьях.
— Не понял, начальник? — сипло проговорил Амон.
— Ну, Паша… Ты молодец, — Дубовик смотрел на Пафнутьева с нескрываемым восхищением. — Шуму будет много, но я с тобой.
— Ввиду вновь вскрывшихся обстоятельств, которые меняют все ранее известное, — занудливым голосом заговорил Пафнутьев, словно читая какое-то постановление, — учитывая нескрываемые угрозы задержанного в адрес работников правоохранительных органов… Пиши, Дубовик, — прервал Пафнутьев сам себя, — пиши, второй раз диктовать не буду. Так вот, учитывая угрозы кровавой расправы… Принято решение воздержаться от немедленного освобождения до выяснения обстоятельств, допроса свидетелей, подсчета суммы нанесенного ущерба… Ну и так далее, придумаешь, как закончить, — сказал Пафнутьев. — Поскольку сегодня пятница, на допрос будете вызваны в понедельник. Разумеется, если следователь, ведущий ваше дело… — Пафнутьев перешел на «вы», и Амон почувствовал в этом нескрываемую угрозу. — Так вот, если следователь, ведущий дело, будет к понедельнику готов разговаривать с вами.
Амон вскочил, отпрыгнул в угол, напрягся, как комок плоти и костей, пропитанный силой и злостью. И, не глядя ни на кого, бросился к двери. Но Пафнутьев знал, что с ним случаются подобные взрывы, и был готов к этому. Он вовремя оказался на пути Амона и сильным ударом кулака отбросил того от двери. Амон забился в каком-то зверином вое, начал изо всей силы колотить кулаками в пол, биться головой об угол стола, кататься по полу, опрокидывая стулья.
В дверях уже стояли вызванные Дубовиком конвоиры, с интересом наблюдая за странным человеком.
— Чего это он? — спросил рыжий парень, неотрывно глядя на бьющегося в истерике Амона.
— Переживает, — невозмутимо ответил Пафнутьев.
— Домой хочет, к маме, — добавил Дубовик.
— А ему рано домой? — спросил конвоир.
— Да, немного рановато, — сказал Пафнутьев. — Девочек он очень любит в лифтах использовать… Грозился опять за свое взяться. А девочка его опознала. Вот ему и обидно стало.
— А, — понимающе протянул конвоир. — Так он из этих…
— Из этих, — кивнул тот. — Из их самых.
— Тяжелые у него будут выходные, — сказал конвоир уже без улыбки. — Не завидую.
— А может, приятные, — добавил Дубовик.
— Не завидую, — повторил конвоир с посуровевшим лицом. — Можно забирать?
— Забирайте.
— Прокурора мне! — взвизгнул примолкнувший было Амон.
— Нет прокурора. Пятница. Все уже отдыхают, — сказал Пафнутьев бесстрастно. — В понедельник будет прокурор. Если захочет тебя видеть. А сейчас, к сожалению, уже никого нет. По банькам разъехались, по девочкам.
Услышав про девочек, конвоир усмехнулся. Дубовик и Пафнутьев поняли его улыбку. Но они поступали в полном соответствии с требованиями закона, и совесть их была чиста. Они отправляли Амона в то единственное место, куда и положено было отправлять задержанных, — в камеру.
В пятницу вечером после допроса Пафнутьев не вернулся домой — вместе с Андреем уехал в его деревенскую берлогу, где когда-то познакомились они при столь печальных обстоятельствах. Наутро они отправились за грибами, набрали столько белых, что не смогли все зажарить на громадной сковородке, а отдохнув, пошли на вечернюю зорьку половить рыбку. Клевал в основном окунь, но какой-то необыкновенно крупный. Килограммовые рыбины прекрасно клевали в тот тихий неспешный вечер. Так и получилось, что на ужин у них была свежая рыба, а поскольку Пафнутьев предусмотрительно захватил с собой бутылку водки, то пир удался на славу. Андрей, правда, не пил, но не возражал против легкого пафнутьевского загула. Со стороны могло показаться странным их общение — оба молчали. Им и не было надобности говорить. У людей вообще нечасто бывает потребность в разговорчивости, чаще это идет от суетности или боязни замолчать, так тоже бывает. Пафнутьев и Андрей молчания не опасались, поскольку не было между ними ничего невнятного, смутного. Отношения были ясными, понятными обоим.
— Надо было Вику с собой захватить, — обронил как-то Пафнутьев, когда его поплавок слишком уж долго оставался неподвижным на красноватой закатной глади реки. Из этого замечания можно было заключить, что мысли его бродили весьма далеко от речушки, в которой водились громадные, красновато-полосатые окуни.
— Да, — неопределенно протянул Андрей, неотрывно глядя на свой поплавок.
— Давно ее видел?
— Порядком… Звонила недавно, рассказала про лифтовую историю…
— Бедный Амон, — вздохнул Пафнутьев.
На этом разговор закончился, поскольку у Пафнутьева поплавок резко пошел в глубину, и, поддернув удочку, он выволок на берег прекрасного окуня, который сверкал на солнце, искрился, и во все стороны от него разлетались брызги.
В понедельник оба проснулись рано, сходили на речку, окунулись в уже холодной реке и вернулись в дом свежими, бодрыми, готовыми к действиям. Осенняя вода привела их в состояние радостного возбуждения. Потом Андрей за сорок минут доставил Пафнутьева к прокуратуре. Твердой, подчеркнуто четкой походкой Пафнутьев прошествовал по коридору, открыл дверь, широко перешагнул порог своего кабинета и как раз поспел к телефонному звонку. Видимо, Анцыферов был уже у себя и наблюдал за Пафнутьевым из окна.
— Зайди, — бросил в трубку Анцыферов и на этом разговор прекратил.
— Начинается, — пробормотал Пафнутьев, и сердце его дрогнуло от дурных предчувствий. Заволновался Пафнутьев, забеспокоился. Знал, что нашкодил, знал, что даром ему это не пройдет. И сколько он ни бродил по лесным опушкам в поисках последних белых грибов, сколько ни выдергивал из воды сверкающих окуней, думал он только вот об этом звонке и об этом утре, когда побледневший, но решительный будет шагать он к кабинету Анцыферова.
Прокурор сидел за пустым столом, отражаясь в его полированной поверхности. Он напоминал короля пик. Хотя нет, для короля Анцыферов был несколько жидковат, скорее валета крестового.
— Рад приветствовать тебя, Леонард, в это прекрасное утро! — с подъемом воскликнул Пафнутьев от двери.
— Садись, Паша, — проговорил Анцыферов, слабо махнув рукой. Пафнутьев поразился его голосу — звучал он непритворно скорбно. Всмотревшись в лицо прокурора, Пафнутьев увидел и усталость, и горечь, и готовность поступить как угодно твердо с ним, с Пафнутьевым. — Как провел выходные?
— Знаешь, Леонард, пошли такие белые грибы… Я был потрясен. Громадные, чистые, ни единого червяка… А в сумерках светятся, будто изнутри их кто-то подсвечивает… Кошмар какой-то! Но самое главное — я поймал вот такого окуня, — Пафнутьев показал, какого окуня ему удалось поймать — от кончиков пальцев до локтя.
— Надо же… А почему, Паша, ты не спросишь, как я провел выходные?
— Леонард! Скажи, пожалуйста, как ты провел выходные? Уверен, многим утер нос, а?
— В основном мне утирали, Паша, — и опять в голосе Анцыферова явственно прозвучала усталость. — Почему ты нарушил нашу договоренность, Паша? Почему не отпустил этого подонка, этого кретина, как мы с тобой и договаривались? Почему ты всех нас послал к какой-то там матери — и меня, и Колова, и Сысцова?
— Леонард! — вскричал Пафнутьев, но Анцыферов не дал ему продолжить.
— Ты думаешь, мы не знаем, кто такой Амон? Думаешь, что ты один такой умный да проницательный?
— Я так не считаю!
— Если все пришли к тебе на поклон, то это вовсе не значит, Паша, что ты можешь всех нас посылать подальше.
— Когда вопрос о его освобождении был решен и я оформлял ему пропуск, а Дубовик уже снял с него наручники, этот Амон начал вести себя совершенно по-хамски! Он грозился кровавыми разборками, он такое нес…
— Не надо, — Анцыферов поднял дрожащую ладонь, и Пафнутьев понял, что в эти выходные и прокурору пришлось принять несколько лишних рюмок. — Амон — злобный пес. И он лает, когда ему это подсказывает его собачий разум, собачья натура, собачья злоба.
— Леонард! Спроси у Дубовика…
— Заткнись, Паша. Мне плевать на Дубовика и на все, что он скажет. Даже если бы этот дерьмовый Амон искусал вас обоих в кабинете, ты должен был отпустить его. Потому что мы так договорились. Мы! А не он!
— Когда Колов…
— Ты думаешь, что Колов бросил своих баб, свои баньки, заботу о бабках и примчался сюда ради Амона? Он примчался сюда потому, что его послал Сысцов. Только его просьба имеет значение для Колова, для меня… Я думал, что и для тебя.
— Сысцов мне не звонил! — отчаянно воскликнул Пафнутьев, задыхаясь в обвинениях и разоблачениях.
— Еще чего не хватало, — усмехнулся Анцыферов. — Ты, Паша, всех нас очень подвел. Причем сделал это сознательно, расчетливо, злонамеренно.
— Если этот Амон такая значительная личность, то кто вам мешал отпустить его без меня?!
— Уже отпустили.
— Значит, все в порядке? Справедливость восторжествовала? Закон и право на высоте? Любимый город может спать спокойно? И видеть сны?
— Паша, — Анцыферов вздохнул, глядя в окно, и его лицо, освещенное белесым светом серого дня, казалось необыкновенно бледным, даже изможденным. — Паша… Шутки кончились. Ты знаешь, что произошло с Амоном в эти два дня?
— А что с ним могло произойти в камере? Он под охраной, под защитой… Посторонних там быть не может.
— Там и не было посторонних. Там были все свои. И камера, Паша, вся камера… трахала этого Амона двое суток подряд. Сегодня утром его вывели под руки.
— Он не мог позволить так обращаться с собой. У него сильно развито именно мужское начало, — неуверенно проговорил Пафнутьев, потупив глаза.
— Ты не знаешь, как это делается? Они набросили ему на шею полотенце, придушили настолько, что он начал сучить ногами, а уж потом принялись использовать.
— Сколько же их там было, в камере?
— Он — тринадцатый.
— А! — обрадованно воскликнул Пафнутьев. — Этим все и объясняется. Чертова дюжина!