— Сейчас скажу, — Амон задумался. — Как же он сказал… Грамотно так… Человек образованный… Вспомнил! — обрадовался Амон. — А что, говорит, другого выхода не было? Не было, отвечает ему мой шеф. Я бы все-таки не стал этого делать, говорит твой прокурор. Но, знаешь, как сказал? Не очень настойчиво… Чтобы совесть свою успокоить.
— Думаешь, у него есть совесть?
— Есть, — кивнул Амон. — Но такая, знаешь… Тренированная. Вроде как презерватив — на любой член натянуть можно, в любую дырку затолкать…
— Да, это на него похоже, — согласился Пафнутьев с этой необычной характеристикой Анцыферова. — А Колов?
— И Колов знает. Наш человек, ты же сам видел, как он меня обнимал… Я у него в баньке парился… Сначала начальство, потом нам позволили.
— Значит, купил их твой хозяин? — произнес Пафнутьев без вопроса, скорее утвердительно.
— Ага, — кивнул Амон. — Купил. И не очень дорого… Жадные оказались. Еще хотят. Они все время хотят, им все мало, понимаешь? Даже когда не заработали — хотят. Но теперь им хорошо заплатят.
— За что?
— А за меня, начальник. Я же на свободе…
— Байрамов команду дал? — спросил Пафнутьев самым невинным голосом, на который был только способен, — в наручниках, со связанными ногами, лежа на голом полу.
— Не я же, — ответил Амон, не отрывая взгляда от телевизора. Потом как-то весь замер, медленно с улыбкой повернулся к Пафнутьеву, некоторое время смотрел на него с удивлением. — Хитрый ты, начальник. Очень хитрый. С тобою опасно разговаривать.
— Чего тебе бояться… С мертвецом разговариваешь.
— Я даже самому себе это имя не произношу. Ни вслух, ни в мыслях, понял? Много болтаете, все вам надо вслух назвать, любую вещь, любого человека… Нехорошо это. О некоторых людях даже думать нельзя. Есть он, и все, понял?
Ответить Пафнутьев не успел, хотя и вертелся у него на языке неплохой вопросик, — резко зазвонил телефон. Амон, не торопясь, дожевал, подошел к аппарату, поднял трубку.
— Да, это я, — проговорил он. — Слышу хорошо, — и после этих слов замолчал, вслушиваясь в то, что ему говорили.
Пафнутьев с замиранием сердца всматривался в Амона, понимая, что в эти вот самые секунды решается его судьба. Или же Амон примется немедленно отделять его голову от туловища, или же займется более срочными делами. Сознание Пафнутьева, натренированное, умеющее улавливать малейшие отклонения в тоне разговора, определять скрытый смысл в молчании, позе человека, в самых невинных словах, на этот раз оказалось бессильным. Амон никак не выражал своего отношения к услышанному. Он не думал, не волновался, не сомневался, ни на чем не настаивал и ни от чего не отказывался, являя собой какое-то своеобразное записывающее устройство. Он просто слушал и время от времени каким-то звуком лишь подтверждал, что он на связи, все понимает и принимает к сведению.
— Хорошо, — сказал Амон наконец и положил трубку. На Пафнутьева он даже не взглянул, тот действительно был для него лишь барашком. А недавняя откровенность лишь подтверждала — участь следователя решена окончательно.
Амон посмотрел на часы, щелкнув лезвием ножа, сложил его и сунул в карман. Из прихожей он вернулся уже в кожаной куртке. Значит, собрался уходить, обрадовался Пафнутьев, но тут же его обожгла другая мысль: а если он уйдет отсюда уже с его головой? Амон, не глядя на пленника, прошел в другую комнату и оттуда вернулся еще с одним парнем — заспанным, всклокоченным, недовольным.
— Вставай, начальник, — сказал Амон бесцветным голосом. — Вставай, дорогой.
Пафнутьев не пошевелился.
Амон беззлобно, но сильно ткнул его ногой в лицо. Пафнутьев дернулся, попытался повернуться, но парни подхватили его под руки и поволокли в коридор. Пафнутьев изо всей силы рванулся, но единственное, что ему удалось, — он всем телом грохнулся на пол.
— Ай как нехорошо, как нехорошо, — смеясь, пробормотал Амон. — Послушай меня, начальник, если будешь себя плохо вести, твою голову никто не узнает. Она — вся опухнет, покроется синяками и ссадинами… Потом люди будут говорить… Ах, какой плохой Амон! Как он бил бедного начальника! А что мне сказать, как оправдаться? Сказать, что начальник сам бился головой об пол и совсем испортил свою голову, так что ее никто и узнать не может? Так сказать, да? Никто не поверит, все будут ругать Амона, будут обижаться на него за плохое поведение… Все будут говорить, что голову он отрезал хорошо, но зачем так ее испортил…
Пафнутьев лежал на полу вдоль узкого коридора, зажатый с двух сторон парнями, и не мог сделать ни одного движения.
— Он думает, что ты его кончать будешь, — сказал второй парень.
— Ничего он уже не думает… Люди в таком положении уже не думают, — ответил Амон. — Слышишь, начальник! Ты ошибаешься… Я не буду тебя сейчас кончать… Еще поживешь немного, совсем немного… А потом будет немножко больно… Команда поступила — голову твоего друга надо унести из дома. Нехорошо, когда в одной квартире сразу две головы соберется… Вставай, дорогой, полежишь немного в ванне. А то вдруг гость какой зайдет… А ты голый лежишь… Неприлично все-таки. Опять будут говорить, что Амон виноват.
Пафнутьев больше не сопротивлялся. Его затолкали в маленькую комнатку, освещенную слабой лампочкой, опрокинули в ванну, так что он рухнул в это чугунное корыто, зажав руку тяжелым своим неповоротливым телом.
— Кричать будешь? — спросил Амон.
— Буду.
— Тогда я тебе что-нибудь в рот запихну… Но боюсь, что ты задохнешься… Зачем мне твоя мертвая голова? Мне живая нужна, чтобы глаза твои я видел, чтобы кровь по моим пальцам бежала… Кровь врага лечит все раны — душевные и физические… Пока не умоюсь твоей кровью, начальник, мне не выздороветь, это я знаю точно. Я же больной… Вот скажи, видно, что я больной?
— Видно, — прохрипел Пафнутьев. — На расстоянии видно.
— Шутишь, начальник? Это хорошо. Кричать будешь?
— Не буду.
— Договорились. Если закричишь, мой друг, вот он стоит, будет бить тебя по голове тяжелыми предметами.
— Там в комнате гантели есть, — добавил второй парень.
— Гантели? Это хорошо, только не очень старайся… Но все-таки я что-нибудь в рот ему запихну… Тут где-то грязные трусы валялись или носки… А, начальник? Что хочешь — носки или трусы?
— Сказал же — не буду кричать! — взъярился Пафнутьев от сознания полной своей беспомощности.
— Ладно-ладно, не надо злиться… Ты лучше о боге подумай, о том, какие грехи совершил в жизни. — Амон взял влажноватое полотенце и, перетянув Пафнутьеву рот, затянул на затылке прочный узел, сдавив больное место. Пафнутьев простонал сквозь зубы, но промолчал. — Видишь, какой я добрый… А то все говорят — Амон злой, Амон злой… Это после твоей камеры, начальник, я стал таким добрым. Видишь, дошло до меня, что насилие над человеком совершать — это плохо, это тяжело переносится… Отдыхай, дорогой. — Амон вышел вслед за парнем из ванной и выключил свет.
Пафнутьев оказался в полнейшей темноте.
Хлопнула входная дверь — Амон вышел, скорее всего с сумкой, в которой сочилась кровью голова бедного Ковеленова. Пафнутьев не столько услышал, сколько почувствовал, что с той стороны двери затаился второй парень, оставшийся в квартире. В одну секунду неожиданно вспыхнул свет и распахнулась дверь — Пафнутьев лежал с закрытыми глазами в той же позе, в которой его оставили несколько минут назад. Успокоившись, охранник отошел, опять выключив свет и заперев дверь. Пафнутьев успел заметить, что запор на двери сделан неплохо, — рядом с ручкой была привинчена мощная никелированная щеколда. Она была неплохо сделана каким-то умельцем. Ее толщина, петли, надежные шурупы не оставляли сомнений — вывернуть ее он не смог бы и с развязанными руками, разве что высадил бы вместе с дверью.
Изможденный, с разбитой головой и скованными руками, брошенный в холодную ванну в каком-то сжатом, неудобном положении, Пафнутьев забылся в тяжелом бредовом состоянии, как вдруг опять вспыхнул свет и распахнулась дверь, — охранник опять проверил, все ли в порядке. Убедившись, что никаких неожиданностей от пленника ждать не приходится, он, успокоенный, снова запер дверь и выключил свет. Его шаги затихли во второй комнате, и в квартире установилась полная тишина. Сколько ни вслушивался Пафнутьев, он не мог уловить ни единого звука. Парень скорее всего опять лег. Пафнутьев решил, что у него есть примерно полчаса времени до того, как вернется Амон, до того, как охранник его снова решит проверить…
Полчаса.
Это страшно много и совершенно ничего.
«Вставай, Пафнутьев, вставай, дрянь безмозглая! Вставай, дурака кусок!» — попытался как-то подстегнуть себя Пафнутьев, но ни призывы, ни оскорбления не придали ему сил. Единственное, что удалось сделать, — это с неимоверными усилиями перевернуться на спину. Сдавленные наручниками руки, да еще под весом его тяжелого тела, болели. Перевернувшись на спину, он хотя бы принял какое-то осмысленное положение, не лежал трупом, мешком, не лежал, как лежат на обочинах дорог сбитые машинами люди.
Когда его заталкивали сюда, он успел заметить, что ванная сделана в современном стиле, — когда один длинный гусак использовался и для рукомойника, и для наполнения ванны — стоило его лишь повернуть в сторону. Это замечательное инженерное решение, позволявшее размер ванной свести до одного метра свободной площади, тем не менее имело и свои недостатки: длинная, сантиметров тридцать труба, как ее ни крути, всегда находила несколько сантиметров мертвой зоны, когда вода уже не текла в раковину, но еще не достигала ванны. У Пафнутьева дома была точно такая же система, ее достоинства и недостатки он изучил предостаточно, когда ему приходилось срочно сматываться из дома, пока не прибегали со скандалами и угрозами залитые им соседи.
Лежа на спине, Пафнутьев постарался соскользнуть по дну ванны как можно дальше вперед, так чтобы ногами можно было дотянуться до кранов. И через некоторое время это ему удалось — подняв ноги, он нащупал голыми ступнями ручки кранов. На ощупь нетрудно было определить, в котором из них идет горячая вода, в котором холодная. Он попытался открыть воду, уперевшись ступней в кран, — не получилось, слишком плотно он был завинчен. Как он понял, в этой квартире жил неплохой хозяин и многое здесь было переделано — добротно, надежно, н