— Ты слышал мой вопрос? — сорвался Анцыферов. — Что он тебе сказал?
— Да, — задумчиво протянул Пафнутьев, отрешенно глядя в серое окно. — Вот оно как бывает… Да, и про тебя говорил, — как бы вспомнил что-то важное Пафнутьев. — Очень хорошие слова, уважительные. Наш человек, говорит, надежный, исполнительный человек, на которого всегда можно положиться, всегда в трудную минуту выручит. Так что ты не переживай, Леонард, ни одного худого слова о тебе я от Амона не услышал. Полный восторг и преклонение. И про Колова хорошие слова говорил… Ему очень понравилось, когда тот при полном параде ворвался в кабинет к Дубовику. На Амона это произвело потрясающее впечатление. Что он видел в жизни, кроме гор и баранов? А тут генерал, при орденах, обнимает его у всех на глазах… По-моему, Амон даже прослезился, когда вспоминал об этом случае.
— Пугаешь?
— Ха! А чем можно испугать честного и бескорыстного прокурора? Не представляю даже. — Пафнутьев пожал тяжелыми плечами и изобразил на лице полнейшее недоумение — дескать, и в самом деле нечем ему припугнуть своего лучшего друга. — Но стоило мне освободиться, — Анцыферов напряженно уставился Пафнутьеву в рот, — стоило мне освободиться, я взял бумагу, шариковую ручку и собственноручно изложил все сведения, полученные от насильника и убийцы. Потом записи размножил и заверил у нотариуса. Дескать, писал в твердом разуме и ясной памяти. И разослал в разные места. Как только со мной случится что-то непредвиденное, тут же во всех этих местах прогремят маленькие информационные взрывы.
— Подстраховался, значит? — усмехнулся Анцыферов.
— Поэтому, Леонард, — Пафнутьев пропустил мимо ушей последние слова прокурора, — поэтому не надо у меня спрашивать, не надоело ли мне работать с тобой. Когда надоест, когда станет невмоготу — сам скажу. Да и ты не будешь из этого тайны делать, верно? Ведь скажешь мне, что терпеть уже больше нет сил?
— Посмотрим. Увидим. Решим. — Анцыферов твердо посмотрел Пафнутьеву в глаза — первый раз за время разговора.
Пафнутьев прекрасно понимал, что вряд ли когда-нибудь Анцыферов полюбит его и проникнется почтением. Обыкновенного, даже холодноватого сотрудничества тоже не будет. «Зачем же он мне в таком случае нужен?!» — подумал Анцыферов, глядя на этого хмурого человека, с короткими торчащими волосами, глядя с недоумением и неприязнью на человека, на котором любой костюм выглядит тесноватым, если не заношенным. Да, думал Анцыферов, он явно понимает о себе слишком много, уж если осмеливается дерзать, шуточки шутить. Кто за ним? Сысцов? Нет, тот великодушный порыв, который вознес Пафнутьева на неплохую должность, у первого давно иссяк. Не оправдал Пафнутьев его надежд — ни материальных, ни служебных. Но ведь за что-то он себя ценит, что-то дает ему право вести себя столь вызывающе? Что? Верность каким-то догмам или, скажем иначе, идеалам, от которых отреклись уже как все общество, так и отдельные его представители, включая самых высокопоставленных… Ведь отреклись. Признали вредными и для собственного народа, и для остального человечества. Но остались метастазы вроде Пафнутьева, которые пытаются что-то там отстаивать, на чем-то настаивать…
— Да на кой черт он мне нужен! — воскликнул Анцыферов вслух, когда дверь за Пафнутьевым закрылась. — Гнать его в шею, да и дело с концом. Пора, пора, Паша, прощаться. Нет больше моих сил терпеть. И ни одна живая душа, Паша, за тебя не заступится.
Выйдя от Анцыферова, Пафнутьев думал примерно о том же, почти теми же словами, да и закончил свои мысли тем же выводом, к которому пришел и Анцыферов.
— Пришел час, Леонард, прощаться нам с тобой! И пусть попробует кто-нибудь вступиться за тебя.
И едва он произнес эти слова, как откуда-то из подсознания выплыла фамилия — Невродов.
— Невродов, — повторил Пафнутьев негромко, словно привыкая к этой фамилии, словно пробуя ее на благозвучие. Но, не поняв сразу и не оценив этой догадки, он уже хотел было переключиться на другие мысли и заботы, однако Невродов из сознания уходить не желал. Валерий Александрович Невродов. Областной прокурор. Человек, едва ему знакомый, но все-таки он может набрать номер, поздороваться, спросить о новостях, пожелать встретиться….
Пафнутьев представил себе этого человека — массивный, краснолицый, с маленькими, вечно настороженными глазками, смотрящими на мир откуда-то из-под тяжелого, мясистого лба. Пальцы у Невродова были короткие, толстые, сильные, они явно выдавали его пролетарское, если не крестьянское, происхождение. Он, похоже, чувствовал свою неполноценность по сравнению с изысканным Анцыферовым, городским прокурором, который носил изящные костюмы и которого причесывала такая соблазнительная девушка из соседней парикмахерской. Невродов причесывался сам, да и стригся, похоже, тоже самостоятельно, поскольку виски у него были далеко не всегда одинаковой длины. Да, встречается такой тип в правовых коридорах — густые прямые волосы, зачесанные назад, тяжелые морщины на низком лбу.
Невродов был недоверчив, мнителен и этих своих качеств не скрывал. И еще знал Пафнутьев — у областного прокурора не все в порядке с образованием. То ли не закончил юридический институт, то ли закончил, да не тот, короче, здесь таилось его слабое место. С Сысцовым дружбы не водил, во всяком случае, в бане с ним не парился. Анцыферов откровенно смеялся над Невродовым, рассказывал потешные истории о его влюбчивости, скрытности, подозрительности. Колов избегал Невродова. Пафнутьев напрямую, по делам с ним не сталкивался, не было повода. А теперь все складывалось так, что такой повод появился.
— Невродов, — повторил Пафнутьев, — Валерий Александрович. Человек, который живет на окраине, на отшибе всех городских страстей. Пора тебе, Валерий Александрович, включаться в наши низменные забавы. Хватит по кустам отсиживаться. Труба зовет, Валерий Александрович. Вы слышите ее тревожный зов, полный боли и отчаяния, слышите? Вы скоро, совсем скоро услышите его. Все идет к тому, Валерий Александрович, все идет к тому…
Пафнутьев невнятно бормотал про себя эти слова и все тверже убеждался — только Невродов нужен ему сейчас.
— Ну, держись, Валера, ну, держись. — Пафнутьев с такой силой потер ладонями друг о дружку, словно хотел получить таким образом огонь. А в общем-то, Пафнутьев действительно высекал огонь, сознательно и обдуманно разжигал пожар.
Он вышел из здания прокуратуры быстро, решительно, словно самой походкой хотел придать себе уверенность. Пройдя два квартала, нашел телефонную будку с работающим аппаратом. Звонить из кабинета не решился — телефон наверняка прослушивался. Не давая себе ни секунды на раздумья, на колебания, набрал номер, прижал к уху холодную, мокрую трубку.
— Валерий Александрович? Здравствуйте! Пафнутьев беспокоит.
— А, Павел Николаевич… Слышал о твоих похождениях.
— Я тоже каждый день слышу о собственных похождениях нечто новенькое. Встретиться бы, Валерий Александрович.
— Да? — удивился Невродов. — И как срочно?
— Как скажете. — Пафнутьев всегда чувствовал собеседника и, начиная разговор с Невродовым, уже знал слова, которые позволительно произнести. Невродов говорил основательно, обстоятельно, и в разговоре с ним было нельзя употреблять слова необязательные, облегченные. Только серьезно, вдумчиво, озабоченно. И еще знал Пафнутьев нежное, незащищенное место в большом, громоздком теле областного прокурора — тот любил, чтобы ему воздавали должное и даже чуть побольше. Но лесть должна быть продуманной, сдержанной, словно бы даже вынужденной. Никаких восторгов, умилений, восхищений умственными или физическими его достоинствами. Только по делу, и опять же, вроде вынужденно. Иначе Невродов недовольно морщился и на человека смотрел с такой гнетущей, тяжкой подозрительностью, что тому оставалось только раскланяться, причем чем быстрее он это сделает, тем лучше для него же.
Казалось бы, совсем простые слова произнес Пафнутьев — «как скажете». Но знал, знал негодник, что это высший класс лести. Если их немного расширить да растолковать, то звучать они будут примерно так: «Как скажете, уважаемый Валерий Александрович, как решите, так и будет. Сами понимаете, я не могу требовать чего бы то ни было. И ваше время для меня священно, поэтому уж лучше сами назовите удобный для вас день, час… А я, человек маленький и никчемный, явлюсь к назначенному времени и буду счастлив. Я никогда к вам не обращался, и если решите, что и этот мой звонок неуместен, то извините ради бога! Я соглашусь, смирюсь и уйду в тень, чтобы не нарушать ваших высоких раздумий. В общем, как скажете, Валерий Александрович».
— Прямо не знаю, что тебе и сказать… Ведь ты не просто так, по делу?
— Чрезвычайной важности, — заверил Пафнутьев, давая понять, что только исключительные обстоятельства заставили его позвонить, потревожить, напомнить о себе.
— Ну что ж…
Еще об одном качестве Невродова знал Пафнутьев — как человек бесхитростный, тот был невероятно любопытным. И, зная, что Пафнутьев рвется к нему с каким-то важным делом, он просто не смог бы вытерпеть до утра, не узнав, что растревожило начальника следственного отдела.
— Я могу и повременить, но, Валерий Александрович… — в этом месте Пафнутьев замолчал. Он сказал все, что требовалось, — признал собственную незначительность, почти незаметно подзадорил Невродова, поддержал разговор незначащими словами, оказал должное уважение ко времени прокурора, намекнул, что вопрос у него не личного свойства, он-то может подождать, но дело, дело не терпит отлагательства, дорогой Валерий Александрович.
— А знаешь, заходи сейчас, — просипел в трубке голос Невродова. — У меня есть полчасика… Хватит?
— Еще останется! — заверил Пафнутьев.
— Жду.
— Буду через пятнадцать минут.
И ровно через пятнадцать минут Пафнутьев вошел в приемную областного прокурора Валерия Александровича Невродова. Секретарша уже была предупреждена и, увидев Пафнутьева, лишь кивнула в сторону двери. На Пафнутьева она посмотрела с явным интересом — история его похищения продолжала будоражить воображение в правовых коридорах города. Секретарша была совсем молоденькая, только из десятого класса. Но что делать, что делать, если это была едва ли не единственная слабость Невродова — девчушки двадцати неполных лет. Ничего он не мог с собой поделать, да, похоже, и не стремился во что бы то ни стало избавиться от этого своего недостатка.