— А это зачем?
— Ну… — протянул Ерхов, и легкая улыбка тронула его бесцветные губы. — С виду он вроде крутой мужик, он и в самом деле крутой, но у каждого есть свой пунктик… Неклясов боится следы оставлять. Если есть возможность, перчаток не снимает, даже ест в перчатках. Тонкие у него такие перчатки, черные. Лайковые… Если есть возможность не подписать бумагу, никогда не подпишет… Если надо записку передать, так напишет, что не сразу поймешь, о чем речь идет… Пунктик у него такой. Если вы с ним говорили, то, наверно, знаете. — Ерхов быстро взглянул на Пафнутьева.
— Знаю, — кивнул тот. — Воды попросил, а потом побоялся стакан взять… Видно, вспомнил Штирлица, как немцы на стакане отпечатки пальцев засекли…
— Во-во, — обрадовался Ерхов тому, что его поняли, что разговор идет честный, открытый и он ничего нового для этого человека не сказал, а значит, и в предательстве его никто не упрекнет.
— Бильдин говорил, что после того, как уши ему оттяпал, ты еще и на сковородке их поджаривал? — спросил Пафнутьев.
— Да ну, поджаривал… Это он с перепугу. Опять же, когда человек без ушей, ему что угодно может показаться… Было дело, бросил его уши на сковородку… Кто же думал, что на него это так подействует… Ну, в общем, как увидел он свои уши на сковородке, сразу и отключился. Неклясов говорит: а ну-ка ему нашатырь под нос…
— А где взяли нашатырь?
— Был у нас…
— Приготовлен?
— Да, в аптечке стоял.
— А что еще было в аптечке?
— Ну… Йод, бинты, лекарства всякие…
— Приспособления?
— Кое-какие…
— Какие именно? Утюги? — подсказал Пафнутьев.
— Да что утюги… Одна дамочка не хотела поделиться… — Ерхов усмехнулся. — Поделилась. Неклясов где-то вычитал про китайскую пытку… Берется трехлитровая стеклянная банка, туда помещается голодная крыса… Потом эту банку привязывают к животу горловиной. И крыса начинает вгрызаться в живот…
— Кошмар какой-то! — передернулся от ужаса Пафнутьев.
— Но до этого не дошло… Дамочка как увидела крысу у себя на животе, как почувствовала ее лапки с коготками, все отдала. Но, по-моему, она после этого немножко дурная стала.
— Это как?
— Рассказывали ребята… Только кто к ней прикоснется легонько, к руке, например, она в крик.
— Ее фамилия Забелина? — спросил Пафнутьев.
— Да, кажется, так… Забелина. Эля… Элеонора ее зовут.
— А кто это проделывал с крысой?
— Да все старались как могли… С ней же, с крысой, не так просто управиться… Самим бы уцелеть…
— Предложил Неклясов?
— Не то чтобы предложил… Приказал. Эля как увидела крысу в клетке, сразу готова была доллары отдать… Но Вовчик говорит: надо попробовать… Попробовали.
— А как вы узнали, что у нее есть деньги?
— Три овощных магазина в городе держит.
— Так… А яйца Веденяпину кто отрезал?
— Саша… Которого у Леонарда убили.
— Перемазался, наверно?
— Да нет, не очень… Как-то все удачно у него получилось.
— Тоже собаке отдали?
— Ну, не самим же есть.
— Поджаривали?
— На сковородку бросили, но так, для куражу… Мы заметили, что как только бросишь какой-нибудь орган… не знаю, как сказать… Как только бросишь на сковородку, человек сразу в отпад.
— И что же, понравились собаке человеческие яйца?
— А знаете, нет… Понюхала, помусолила, пожевала, а жрать не стала.
— Что же потом с ними сделали?
— В унитаз спустили.
— А Веденяпину показывали, как его яйца в унитаз спускаете?
— Ему тогда плохо было… Он только слышал, что воду спустили.
— Отдал деньги?
— А мы у него денег и не просили… Он подписал дарственную на дачу.
— Кому дача досталась?
— Никому… Дарственная потом пошла как юридическое подтверждение… Неклясов продал дачу… Вроде хорошо продал. Нам по тысяче баксов отстегнул.
— Каждому?
— Кто в операции участвовал…
— Слушай, ну а зачем все-таки вот так круто с мужиком обошлись? Можно было как-то иначе подействовать.
— А уже ничего не помогало… Вовчик в истерику… Да еще этот Веденяпин что-то про яйца сказал… Была какая-то шутка… Ну, Вовчик и взвился… Ах так, говорит… И пошло-поехало.
— Где все это происходило? — спросил Пафнутьев и даже дыхание невольно попридержал — самый главный вопрос свой задал.
Ерхов помолчал, медленно повернул голову к Пафнутьеву, встретился с ним взглядом.
— Ну вы даете, — проговорил он.
— Видишь ли, — ответил Пафнутьев, — то, о чем мы говорили до сих пор… Крыса в банке, уши на сковородке, яйца в унитазе… Это ведь все было известно из показаний потерпевших… Мы потрепались с тобой о подробностях, а суть известна… А вопрос у меня только один — адрес?
— Но вы знаете, что если скажу, то мне уже не жить?
— А так… жить?
— Не знаю… Как доктор скажет…
— Мы примем все меры безопасности, в этом могу тебя заверить со всей, как говорится, ответственностью.
— Не надо, — слабо шевельнул рукой Ерхов. — Сами знаете, что все эти меры безопасности не стоят и… Отрезанных ушей они не стоят. Вот эти ваши ребята в коридоре с автоматами…
— Откуда ты о них знаешь?
— Заглядывали… Даже сигареткой угостили. Хорошие ребята, но это… Пустое место… Вовчика они не остановят.
— Неклясова беру на себя, — заверил Пафнутьев.
— Никто его на себя взять не сможет, — вздохнул Ерхов. — Не обижайтесь, но Вовчик… Это даже не человек, как мне кажется, что-то другое… Вот нас расстреляли у Леонарда… Так просто он этого не оставит… Готовьте места в морге… Будут трупы…
— Но еще надо найти того, кто стрелял! — воскликнул Пафнутьев.
— Для него не обязательно, что это будет именно тот… Ему важно, чтоб трупы были.
— Хорошо, давай поступим так… Я переселю тебя в закрытую квартиру прокуратуры… О ней знаю только я, Пафнутьев Павел Николаевич…
— Так не бывает.
— Не понял?
— Не бывает, чтобы о служебной квартире знал только один человек… Наверняка знают еще несколько…
— Но ведь мои же люди! — вскричал Пафнутьев. — Это не городская больница! Закрытая квартира. Овсов будет тебя навещать, ты под присмотром… И потом, не сегодня все это произойдет, не завтра… Окрепнешь, наберешься сил… Через неделю-вторую и переселим… А? Опять же не один там будешь, под охраной… Ну?
— Подумать надо.
— Думай. И еще послушай… Я не всегда поступаю по закону… И сейчас готов слегка нарушить… Ради тебя. Хочешь — дам тебе паспорт, билет и отвезу на вокзал за минуту до отхода поезда?
— Обманете, — усмехнулся Ерхов.
— Нет, — сказал Пафнутьев. — Не обману.
— Матерью клянитесь! — с неожиданной твердостью потребовал Ерхов.
— Клянусь. — Пафнутьев не отвел глаз в сторону, не моргал.
— Хорошо… — вздохнул Ерхов. — Приговор себе подписываю… Ну ладно… Запоминайте. — И он закрыл глаза, чтобы сосредоточиться.
Худолей негромко постучал в дверь, приоткрыл ее и из коридора, не смея даже голову просунуть в дверной проем, не столько голосом, сколько глазами спросил:
— Позвольте, Павел Николаевич?
— А, Худолей! — закричал Пафнутьев, он каждого приветствовал так радостно, будто долго ждал этого человека и вот наконец мечта его заветная исполнилась и он увидел того, кто принесет ему счастливое известие. — Заходи, дорогой! Давно тебя жду!
Худолей кивнул, словно проглотил что-то, осторожно перешагнул порог, закрыл за собой дверь и медленно приблизился к столу какой-то странной походкой, ставя носки туфель немного внутрь, отчего весь делался несчастным и зависимым.
— Садись! — Пафнутьев широким жестом указал на стул у приставного столика.
— Спасибо… Я постою, — пробормотал Худолей, глядя в сторону. «О, как изменился эксперт за последние полгода! Что делает с людьми трезвость, во что она их превращает!» — мысленно воскликнул Пафнутьев, глядя на Худолея и вспоминая его горящие хмельные глаза, полные страсти и вожделения, вспоминая, как он дерзко и убежденно, с порхающими ладошками делился самыми тайными своими мыслями, желаниями, заранее зная, что они имеют право на жизнь, что достойны они и приличны, хотя и сводились в конце концов к приличной выпивке, хотя многие осуждали его за приверженность к коварному зелью, осуждали и даже кляли. Сейчас же стояла перед Пафнутьевым бледная тень прежнего Худолея, и ее единственное преимущество перед прежним Худолеем заключалось в трезвости. Очень сомнительное, между прочим, преимущество, грустно думал Пафнутьев, глядя на поникшего эксперта.
— Ну что ж, — сказал он. — Если тебе так больше нравится… стой. Порадовать пришел?
— Нет, Павел Николаевич… Огорчить.
— Ну давай… Огорчай. Опять, наверно, что-нибудь пропало?
— Пропало.
— Что на этот раз?
— Взрывчатка.
— Какая взрывчатка? — встрепенулся Пафнутьев. — Да сядь ты уже, ради бога, не могу я смотреть, как ты стоишь и раскачиваешься!
— Может быть, я и раскачиваюсь, Павел Николаевич, может быть… Но не от пьянства, — с назидательной горделивостью произнес Худолей. И добавил еще более назидательно: — Вот так.
— Если бы ты знал, как я сожалею о прежних временах, когда ты раскачивался от пьянства!
— Я тоже о них сожалею… Но это была молодость, Павел Николаевич.
— Тогда все прекрасно! Молодость вернется, Худолей.
— Вы думаете? — с надеждой спросил эксперт.
— Уверен. Давай подробности — что, где, когда, сколько?
— В нашей кладовке, если вы помните, лежат вещдоки… Вещественные доказательства, другими словами…
— Да знаю я, что такое вещдоки! — с раздражением воскликнул Пафнутьев. — Дело говори!
— Во время обыска, если вы помните, были изъяты взрыв-патроны… Упаковка… Двенадцать штук…
— Ну? — произнес Пафнутьев, охваченный дурными предчувствиями. Он прекрасно помнил эти роскошные, красивые в своей убойной мощи патроны, изготовленные в какой-то чрезвычайно развитой стране. В цилиндр размером с телефонную трубку были вмонтированы часы, которые позволяли устанавливать время взрыва. Пришел ты, к примеру, в кабинет к плохому человеку, изловчился, сунул ему в тумбочку, в корзину для бумаг, в книжный шкаф, в холодильник, в портфель, под креслом выискал симпатичное местечко — и ушел. А ровно через два часа с четвертью или через час с половиной, как ты сам того пожелаешь, раздается мощный взрыв, от которого мало что уцелеет. Дом, конечно, уцелеет, но от кабинета и его обитателя останутся одни воспоминания. Упаковку таких патронов удалось изъять во время одного из обысков в коммерческой палатке, торговавшей поддельной водкой и отвратительной бельгийской колбасой. Теперь Худолей докладывает, что патроны пропали. А Пафнутьев сам на них глаз положил, уж больно они ему понравились, и подумал он, преступно подумал о том, что патроны эти могли бы в трудную минуту очень пригодиться.