— Да, наверно. И все там поставлено так, что нет никаких сил сохранить хоть бы один доллар на обратную дорогу. Есть там у них три вида массажа… Предлагают на выбор любой…
— А если я захочу все три сразу?
— Вряд ли получится, потому что тайки будут вокруг тебя суетиться и друг дружке мешать.
— Вот и хорошо! — воскликнул Неклясов. — Тем больше у них будет азарта.
— Не думай об этом, Вовчик, азарта у них и без того достаточно. Хватило бы этого азарта у тебя! Так вот, три вида массажа… Самый невинный первый… Ты спишь, а она тебя массирует, все тело твое массирует тоненькими своими, нежными пальчиками, полными любви и страсти.
— А я сплю? — недоверчиво спросил Неклясов.
— Да. Ты спишь.
— А ты бы заснул?
— Там кто угодно заснет, потому что касания ихних пальчиков приходятся как раз на самые чувствительные твои точки тела, на самые трепетные…
— А если я ее трахну?
— Нет проблем, но тогда это будет уже второй вид массажа.
— А третий?
— Когда ты будешь заниматься только этим… Поскольку европейские тела большие, а тайки маленькие, то одно тело обычно обслуживают несколько таек.
— Надо же. — Неклясов был явно озадачен бесконечностью проявлений жизни на земле, разнообразием прав и обычаев. — И это… Все красавицы?
— Других не берут, — твердо ответил Анцыферов. — Другие у них на кухне работают.
— Правильно, — одобрил Неклясов. — Разумно… А это… Как насчет цены?
— Вовчик! — воскликнул Анцыферов. — Копейки! Пятьдесят долларов — и ночь твоя.
— А напитки? За мой счет?
— Они не пьют! Вовчик! Что ты говоришь? Им же нужно форму соблюдать. Выдержать всю ночь — это тебе не фунт изюма.
— Вообще-то да, — согласился Неклясов. — Надо ехать, — проговорил он с каким-то затуманенным взором. — Надо ехать. — И с тем же выражением лица, с теми же затуманенными экзотической любовью глазами он взял Анцыферова за галстук, притянул к себе и широко улыбнулся белоснежной своей улыбкой. И тут же глаза его стали другими. Затуманенность в них осталась, но это было уже нечто другое, это была уже поволока не совсем здорового человека, и Анцыферов с ужасом это понял. — Скажи, Леонард, ты же в прокуратуре работал?
— Работал. — Анцыферов сделал попытку освободиться, но Неклясов еще цепче ухватился за его галстук.
— Ты же знаешь всякие секреты? Да? До того, как тебя посадили за мздоимство, пользовался всякими благами?
— Вовчик! — Анцыферов очень не любил, когда ему напоминали о работе в прокуратуре, о его бывшей должности. Он вдруг ощутил острую уязвленность, униженность: пройдоха и вор держит его за галстук, притянув к себе и сдавив горло, а он вынужден в таком положении с ним разговаривать… Анцыферов резко дернулся, распрямился, но Неклясов, тоже уловивший перемену в его настроении, отпустил галстук, и Анцыферов с трудом удержался, чтобы не опрокинуться навзничь.
— Какой-то ты нервный стал, Леонард, — улыбчиво произнес Неклясов. — Какой-то возбужденный… Даже не знаю, что с тобой происходит последнее время.
— Веди себя приличней! И тогда не будет ни с кем ничего происходить! — ответил Анцыферов, пытаясь хоть этими словами восстановить достоинство.
— Будет, — сказал Неклясов. — С моими друзьями всегда будет что-то происходить, нравится тебе это или нет. До тех пор, пока я живой… будет.
— Это уже твое дело!
— Нет, Леонард. — Неклясов покачал тонким, искривленным какой-то болезнью указательным пальцем перед самым носом Анцыферова. — Нет, — повторил он, раскачивая пальцем от одного зрачка бывшего прокурора до другого, и Анцыферов, сам того не замечая, помимо своей воли следил за этими мерными раскачиваниями корявого пальца убийцы. — Это наше общее дело. С некоторых пор, да? Согласен?
— Как скажешь, Вовчик, как скажешь, — усмехнулся Анцыферов, пытаясь и смягчить собственное унижение, и отстоять независимость суждений.
— А я вот так и говорю, — ответил Неклясов, улыбаясь сочувственно и безжалостно. Он прекрасно понял смысл сказанного Анцыферовым и тут же отрезал ему все пути к отступлению.
Есть в нас какое-то невытравляемое чувство слова, как-то умудряемся мы понимать так много, так много в обыкновенном хмыканье, пожимании плечами, игрой глазками, не говоря уже о словах. В наших бестолковых перебранках присутствует такая тонкость, как и в передаче мыслей и чувств, состояний и взаимоотношений, что, право же, нет другого столь же богатого языка на белом свете. И образование у Неклясова не больно высокого пошиба, если у него вообще было какое-то образование, и мир он воспринимает далеко не красочно и многозначно, ограниченно воспринимает, и словарный запас у него беден и убог, но вот находит он интонации, находит простенькие вроде бы словечки. И уже нет Анцыферова, нет его самолюбия, образования, опыта большого человека… И никакого мата не требуется, более того, мат все скрадывает, смягчает, человек, который не матерится, воспринимается жестким, сухим, бессердечным.
Да, это так!
На такого человека смотрят неодобрительно, в нем видят врага, который не просто кичится, этот человек не может и не желает, видите ли, смягчить парой хороших матюков собственное мнение. А бесконечные «извините», «пожалуйста», «будьте добры» еще более ужесточают его слова, подчеркивают если и не злобность натуры, то уж во всяком случае все ту же неумолимость, несговорчивость, превосходство.
Однако и у самого подавленного и униженного неизбежно вдруг встанет однажды колом хвост, вдруг напряжется что-то внутри, вздрогнут возле мягких мочек ушей кулаки желваков… И тогда он тоже может наговорить достаточно. Именно это и произошло с Анцыферовым, именно до этой стадии бешенства и довел его Неклясов.
— Ты чего хочешь, Вовчик? У тебя что-то болит? — спросил Анцыферов, прекрасно понимая, что второго вопроса задавать не следовало, у Неклясова всегда что-то болело, ныло, постанывало в организме. Анцыферов был достаточно проницателен, чтобы догадаться об этом. Но плохо было не то, что догадался, а то, что он открылся, сказал всем сидящим за столом о его недомоганиях.
И, услышав вопрос, Неклясов удовлетворенно кивнул. Именно этого он добивался, теперь ему все позволено, теперь он может с этим человеком поступать как заблагорассудится.
— Что у тебя с ушами? — спросил Неклясов с невинным видом.
— А что там? — не понял Анцыферов и машинально потрогал одно ухо, потом второе.
— На месте?
— На месте, — ответил Анцыферов, мгновенно побледнев. Он понял намек. И знал, хорошо знал, что Неклясов ничего не говорит попусту. Не потому, что такой уж обязательный, по другой причине: произнеся что-то, он уже чувствовал себя обязанным это исполнить, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его твердости и решимости.
— Хорошие уши, — пробормотал Неклясов и, подняв фужер белого сухого вина, выпил его залпом.
— Так что же тебя все-таки беспокоит? — спросил Анцыферов, слегка смягчив вопрос, но оставив в нем и прежний смысл.
— Меня беспокоит Ерхов. По моим сведениям, он стал очень разговорчивым.
— Откуда ты знаешь? — спросил Анцыферов не столько из интереса, сколько из простого желания поддержать разговор, механически спросил, думая о другом.
— Могу сказать, если тебя это так волнует… Могу… Но общие знания нас еще больше свяжут, Леонард.
— Не говори, подумаешь, — спохватился Анцыферов, но было уже поздно. Удавка все плотнее стягивалась на его горле, и он это остро почувствовал.
— Осоргин сказал… Судья. Знаешь такого?
— Встречались.
— Вот он и доложил обо всех подробностях уголовного дела, которое подготовил твой приятель Пафнутьев.
— Меня это не касается. — Анцыферов уже не просто отступал, он бросился наутек, но Неклясов цепко держал удавку в своих крючковатых пальцах.
— Леонард… Ты попросил меня поделиться знаниями, закрытыми знаниями… Кое-кто за это большие бы деньги отвалил, а кое-кто и головы, кресла, стола лишился бы… Но ты спросил. Ведь спросил? А желание друга — для меня закон. Я тут же ответил. А ты после этого делаешь вид, что тебе это вовсе и не нужно… Не надо так, Леонард. Ты не прав.
— Да, — вынужден был согласиться Анцыферов. — Виноват.
— Это другое дело. За тобой должок.
— Я чувствую, что за мной всегда будет должок! — напряженно рассмеялся Анцыферов.
— Конечно, — кивнул Неклясов. — Потому что я всегда опережаю тебя в услугах, постоянно озабочен, чем бы порадовать друга Леонарда, чем бы отблагодарить за доброе отношение… И тайные связи открываю, и гостинцы привожу из-за морей. — Неклясов отвернул рукав пиджака Анцыферова и всмотрелся в «ролекс». — Поздно уже, пора собираться, ребята. — Намекнул Анцыферову, напомнил, что золотой «ролекс» тоже из Швейцарии, как и его белоснежные зубы. — Где Ерхов? — спросил он, неожиданно переменив тему и снизив голос, почти шепотом спросил.
— Не понял? — отшатнулся Анцыферов.
— Все ты понял. Мне нужен Ерхов. Не будет Ерхова, не будет суда. Понял?
— А откуда мне знать, где он?
— Это твое дело. Ты прокурор, большой человек, решаешь судьбы, выносишь приговоры, — куражился Неклясов. — Тебе положено знать.
— Вовчик, ты что-то путаешь…
— Не надо, Леонард, дураком прикидываться. Ты в этом не нуждаешься… Докладываю: есть информация… Ерхов на служебной квартире. Раны зализывает и показания строчит. Прокурору положено знать, где находятся служебные квартиры, как охраняются, какие там телефоны и прочие средства связи.
— После меня все сменилось… — неуверенно проговорил Анцыферов. — Прошло столько времени…
— Сменились только телефоны. Но они мне не нужны. Адрес нужен. И Ерхов, живой или мертвый. И еще… — Неклясов приблизил свое лицо к Анцыферову так, что тот уловил запах какого-то приторного лекарства со сладковатым привкусом. — Если состоится суд, ты уже пойдешь по другой статье и окажешься в местах, где сидят далеко не бухгалтеры, менты и ваш брат прокурор. В тех местах, куда ты попадешь, сидит наш брат — убийца и насильник. Я там выживу, а ты… Сомневаюсь. Крепко сомневаюсь! Усек?