— Где вы там видели заряды? — обернулся Шаланда. — А ну пошарьте! Да поживее!
Оперативник откинул кресло и, вынув один заряд, протянул его Шаланде. Тот в две-три секунды перезарядил орудие, и снова ствол гранатомета устремился в ночную темноту. На этот раз ему повезло — дорога шла прямая, без перепадов, «Мерседес» начал даже увеличивать скорость, джип немного отстал, но это не имело слишком большого значения. Снаряд, выпущенный твердой шаландинской рукой, устремился вперед, вошел в заднее стекло «Мерседеса» и взорвался, вскрыв машину, как консервную банку.
Андрей с трудом успел затормозить перед пылающими остатками «Мерседеса».
Все вышли и молча приблизились, освещенные языками пламени. Два развороченных тела лежали тут же, вряд ли их кто-нибудь сможет опознать. Но самое удивительное, страшноватое впечатление ожидало подошедших, когда они приблизились к человеку в белом плаще.
Бевзлин был жив.
Он из последних сил попытался встать, оперся на руку, поднял окровавленное лицо, искаженное страшной предсмертной мукой… Похоже, он хотел что-то сказать, в его глазах была мольба понять…
Подошла Надя.
— Тебе плохо, Толик? — спросила она.
— Плохо, Надя… Я умираю.
— Надо же… А ты знаешь, Толик, что такое контрольный выстрел в голову? Знаешь?
— Да… Знаю… — прохрипел Бевзлин, и в глазах его нельзя было ничего рассмотреть, различить, кроме маски страдания. У него был разворочен живот, и он второй рукой пытался придержать окровавленные лохмотья белого плаща.
— Нет, Толик, ты не знаешь, что такое контрольный выстрел в голову… Ты вот только сейчас узнаешь, что такое контрольный выстрел в голову, — проговорила Надя негромко, но все ее услышали.
— Я умираю, Надя…
— Подожди, Толик, подожди немного, не умирай… Мне будет очень жаль, если ты умрешь, — Надя вынула из сумочки небольшой пистолет, поднесла его к голове Бевзлина, коснувшись коротким стволом его лба. — Ты помнишь нашу девочку, Толик, из которой собирался делать выжимки?
— Не надо… Я прошу…
— И я помню, Толик… Пока, дорогой! Не скучай…
И Надя нажала курок.
Голова Бевзлина дернулась, и он опрокинулся навзничь, разбросав руки, раскрыв сочащиеся раны на животе. За ее спиной было молчание.
Молчал, ссутулившись, Пафнутьев, молчал Шаланда, только сейчас, может быть, осознав все, что произошло, молчал потрясенный Андрей, оперативники, сгрудившиеся кучкой.
— Может быть, я говорю что-то не то, может быть, меня некоторые осудят, — Пафнутьев помялся. — Но нам надо сматываться.
— И побыстрее, — добавил Шаланда. — Видимо, у них в машине что-то взорвалось… Нехорошо возить взрывчатку в машинах.
Это не было просто бормотание потрясенного Шаланды. Это была уже грамотная, профессиональная, убедительная версия, которую никто никогда не сможет опровергнуть.
Не прошло и пятнадцати секунд, как джип, объехав пылающие остатки «Мерседеса», мчался, вспарывая ночь и гудя выбитыми окнами.
Андрей в зеркало заднего обзора еще некоторое время видел костер из «Мерседеса» — пламя пожирало лучшую в мире обшивку, самые надежные в мире шины, удобные, анатомически вычисленные кресла, человеческие тела, которым не помогли все эти совершенства…
— А мне казалось, Шаланда, — проговорил медленно Пафнутьев, — что тебя с этим хмырем что-то связывает…
— Петля на горле связывала.
— А теперь?
— Теперь? — шало спросил Шаланда. — Теперь? — переспросил он. — Я вечерами снова с друзьями, некуда спешить мне больше… — вдруг запел он голосом тонким, но сильным. — Счастлив я, меня пьянит свобода!
— Пьянит? — переспросил Пафнутьев. — Это хорошо. Я вот подумал сейчас… — Пафнутьев замолчал, пережидая, пока мимо пронесется громыхающий самосвал.
— Ну? — настороженно спросил Шаланда. — Что ты там опять подумал?
— Как же мы с тобой сегодня напьемся! Я даже знаю где…
— В моей кладовочке ты ничего не найдешь!
— Какая кладовочка… Мы поедем в такое место, где стол уже накрыт, хозяин хлопочет, расставляя рюмки и время от времени заглядывая в холодильник — достаточно ли остыла водка.
— Так ты что, все это знал заранее?! — возмутился Шаланда и тут же обиделся, потому что в словах Пафнутьева уловил намек — он-то, Шаланда, ничего не знал.
— Да нет, все проще… Мы поедем к человеку, у которого всегда в холодильнике холодная водка и домашняя колбаса, — Пафнутьев вздохнул. — Как же я напьюсь сегодня, Шаланда, как же я сегодня напьюсь…
— Только без нас, — сказал один оперативник. — Завтра служба.
— Мы с Надей тоже сойдем раньше, — добавил Андрей. — Она по одному человечку соскучилась.
— Заметано! — охотно согласился Пафнутьев. — Подбросим вас к центру…
КНИГА ПЯТАЯ
В воскресенье вечером дома, в своей квартире, Пафнутьев пребывал в таком состоянии и в таком виде, в каком мало кто его видел и знал. Он был расслаблен, замедлен, босой, в штанах на резинке и в некоем подобии куртки, которую Вика соорудила ему из остатков своего махрового халата — когда-то в молодости, года два назад, она увлекалась вещами не по росту, явно великоватыми для нее вещами.
Утонув в глубоком продавленном кресле, вооружившись пультом управления, Пафнутьев носился с программы на программу, из столицы в столицу, не в силах остановиться ни на одной. Лукавые московские ведущие прикладывали бешеные усилия, чтобы убедить его в том, что нет в мире ничего страшнее союза с Белоруссией. Заросший по самые очки Сванидзе что-то толковал о тирании, диктатуре и бесправии широких народных масс. Выбритый, лоснящийся, спотыкающийся на каждом слове Киселев солидно, даже с некоторой монументальностью в голосе материл президента Белоруссии за то, что тот не прислушивается к его, Киселева, советам. Ерзая на стуле и подмигивая Пафнутьеву хитренькими глазками, Миткова ссылалась на зарубежные авторитеты по правам человека. Сорокина, настолько опечаленная, что казалось, будто стоит она у гроба близкого человека, сообщала о том, что кого-то в Минске арестовали на сутки, а кого-то даже на трое суток. Гроба в кадре не было видно, но в том, что гроб в наличии имелся, не оставалось никаких сомнений — достаточно было посмотреть на убитое горем лицо бывшей красавицы…
— Это сколько ж денег, сколько ж денег брошено, — подавленно пробормотал Пафнутьев. — Задействовать все программы, чтобы доказать очевидную чушь…
— Значит, есть такие деньги, — легкомысленно откликнулась Вика.
— В нашей стране таких денег нет, — твердо произнес Пафнутьев.
— Откуда же они?
— Это очень простой вопрос… Уши той страны торчат из причесок каждого ведущего.
— По-моему, это их собственные уши, — откликнулась Вика, проносясь в очередной раз за спиной Пафнутьева — она готовила ужин. Молодая картошка, молодые помидоры, молодая жена… Неплохо все складывалось в личной жизни Павла Николаевича Пафнутьева. Неплохо, если оставались силы и желание вступать в перебранку с неуязвимыми для него телевиками.
— Американцы очень недовольны, просто в гнев впадают от того, что в Белоруссии, как им кажется, плохо соблюдают права человека. Ихний шеф Билл-шмил даже пригрозил, что миллион долларов, который он обещал Белоруссии, обещать перестанет. Вот тебе и уши.
В этот момент раздался телефонный звонок.
Пафнутьев посмотрел на часы. Нет, в это время ему никто не должен был звонить. Но в то же время все знали, что позвонить можно, что позвонить иногда даже нужно.
Вика подняла трубку и, не слушая, кто звонит, кому и по какому поводу, поднесла ее вместе с телефоном к креслу — разбирайся, дескать, сам.
— Да! — отрывисто сказал Пафнутьев. И по этому возгласу знакомым, приятелям и собутыльникам было ясно, кто у телефона. Но на этот раз он услышал незнакомый ему вкрадчивый, уточняющий вопрос:
— Павел Николаевич?
— Он самый.
— Здравствуйте, Павел Николаевич!
— Здравствуйте! — охотно ответил Пафнутьев, но не торопился спрашивать, кто его тревожит в столь неурочный час, предоставляя вечернему звонарю возможность назваться самому.
— Как поживаете?
— Очень хорошо. А вы?
— Неплохо… Но не более того. Я чувствую, что вы не узнали меня, Павел Николаевич?
— Конечно, нет! — с подъемом воскликнул Пафнутьев.
— Моя фамилия Сысцов.
— Иван Иванович?! — радостно заорал Пафнутьев, хотя для подобных восторгов не было никаких оснований. Последняя встреча с Сысцовым могла кончиться для него не просто печально, а в полном смысле слова трагически. И только везение да огневая мощь Андрея позволили Пафнутьеву в тот ясный осенний день остаться живым и выскользнуть из железных объятий бывшего первого секретаря.
Однако с тех пор многое изменилось, теперь оба они жили в другой стране и по другим законам. Сысцов уже не был первым, не был главой администрации, да и в советниках президента он по каким-то причинам не задержался. Нынче это был солидный бизнесмен, владеющий небольшим заводом, несколькими заправочными станциями, число которых между тем постоянно увеличивалось как за счет вновь построенных, так и за счет вновь приобретенных. Из этого можно было сделать вывод, что дела Сысцова шли неплохо и в коммерческом смысле слова, и в криминальном тоже. Вот так просто владеть заправочными колонками в конце двадцатого столетия в России, да еще прикупать новые…
Это было рискованно и очень опасно.
Знающему человеку это говорило о многом.
А Пафнутьев был знающим человеком.
И тем не менее звонку обрадовался.
И в этом, наверное, была самая большая странность характера, необычность сущности Пафнутьева. Звонит человек из прошлого, человек, который мог его убить, собирался убить, а если и не убил, то не из великодушия, а просто потому, что не удалось. Звонил человек, который явно находился по другую сторону баррикады, давно считая Пафнутьева своим врагом. Можно даже предположить, что рано или поздно они должны были встретиться, но скорее всего в служебном кабинете Пафнутьева, где бы он задавал вопросы, а Сысцов в меру своей откровенности пытался бы на них ответить. Такое примерно было расположение сил.