Приближаясь к прокуратуре, Пафнутьев увидел бежавшего навстречу эксперта. Худолей был чем-то взволнован, дышал часто и виновато, перед следователем остановился, не в силах перевести дух, прижав к груди красновато-прозрачные ладошки.
— Паша, — с трудом выговорил он. — Паша… Это самое… Я сейчас все объясню…
— Конечно, объяснишь, куда ты денешься?
— Я сейчас…
— Давай-давай, я подожду, — Пафнутьев не столько рассматривал Худолея, сколько принюхивался. Но никаких подозрительных запахов не уловил.
— Паша, ты должен знать, что вчера… Тебя не было, правильно? Я искал, но не нашел… Водка, понял?
— Вот как сказал «водка», так я сразу все и понял.
— Подожди, не злись…
Взяв Пафнутьева под руку, Худолей отвел его в ближайший сквер, усадил на скамейку, сел рядом. Дыхание его восстановилось, и он смог наконец произнести несколько связных слов.
— Паша, ты просто обязан мне поверить, у меня есть свидетели, и они подтвердят… Твою бутылку я унес с собой в тот же вечер. Угостил ребят… Они знали, что я приду с бутылкой. Предупредил, что один хороший человек, по доброте душевной… Ты — понимаешь, я имел в виду тебя… Здесь я не выпил ни капли, даже не открыл бутылку… Уходя, сунул в портфель и унес с собой.
— А потом в портфеле ее не оказалось? — предположил Пафнутьев.
— Нет! — досадливо отверг Худолей оскорбительную догадку. — Все в порядке, она оказалась там, куда я ее положил.
— Вы ее выпили?
— Во единый дух! Прекрасная водка! Просто на удивление… Ты веришь, что я унес бутылку с собой? Веришь?
— Если еще произнесешь слово «бутылка», я набью тебе морду. Понял? Нет сил слушать.
— Хорошо, пусть так. Тогда сразу… Пленка пропала.
— Какая пленка? — охнул, как от удара, Пафнутьев.
— На которую я снял место происшествия. Нет пленки. Прихожу утром пораньше, думаю, к твоему приходу отшлепаю пару десятков снимков, а это… Ее нет. Она висела возле увеличителя. У меня всегда так… Пленка, которая в работе, висит на виду, чтоб я не забывал о ней… А ее нет.
— Снимки?
— И снимков нет. Ни одного.
— А дверь? Опечатана?
— Знаешь, когда я открыл ее, то не заметил повреждений. Явных повреждений не было, это точно. А если бумажку заменили или надорванную подклеили… Это возможно, но и этого не заметил.
— Так… — произнес Пафнутьев осевшим голосом. — Так… Жить стало лучше, жить стало веселее, шея стала тоньше, но зато длиннее.
— Паша, я ушел трезвым… Если бы дверь осталась открытой, вахтер поднял бы шум, он перед сменой осматривает все двери… Я был в порядке.
— Остановись, Виталий… помолчи. Очень много слов… Я так не могу… Ты пришел на работу за полчаса до начала, так?
— Понимаешь, когда ты мне сказал, что…
— Заткнись. Я задаю вопрос, ты отвечаешь. И все. Ты пришел за полчаса?
— Да. Даже минут за сорок.
— И ни пленки, ни снимков не было?
— Скажу больше — рядом в корзине валялись пробные отпечатки. Понимаешь? Там недодержка, там передержка, всегда первые снимки оказываются бракованными… Я их выбрасываю в корзину. Они плохие…
— Их тоже нет?
— Ни единого. На полу валялись несколько незакрепленных, изображение на них просто почернело… И тех нет. Паша, сними грех с души, скажи… Два отпечатка, которые ты отобрал, — рубчатая подошва и треугольничек на протекторе… Они целы?
Пафнутьев с удивлением посмотрел на Худолея, задумался на секунду и несколько суетливыми движениями раскрыл папку, вынул черный конверт, заглянул внутрь… И облегченно перевел дух.
— Слава богу! — Худолей воздел глаза к небу. — Хоть что-то осталось!
— А теперь слушай меня внимательно, — Пафнутьев положил руку на тощую коленку эксперта, усмиряя его восторги. — Ты кому-нибудь говорил о пропаже?
— Ты что?! Думаешь, я дурак? Да? Ты в самом деле думаешь, что я спившийся идиот? Так и скажи! Скажи! Ну?!
— Виталий, дорогой… Заткнись. Помолчи. Отвечай на вопрос. И больше ни слова. Ты говорил хоть одной живой душе о пропаже в лаборатории?
— Нет, Паша, клянусь.
— И не скажешь. Понял?
— Но тебе-то я уже сказал…
— Значит, знаем об этом только мы двое. Не считая похитителя. Ты ведешь себя так, будто ничего не произошло. Ничего у тебя не пропало и никогда не пропадало. Если хочешь жить.
— Ты пугаешь или предупреждаешь?
— Предупреждаю. Но не преувеличиваю. Если доложишь о пропаже, Анцыферов выставит тебя в течение часа. По статье.
— Паша… Как перед богом!
— Я предупредил. К тебе будут разные вопросы… Ты должен стоять как скала. У тебя все в порядке, ты прекрасный работник, а лаборатория — образец для подражания. И ты тоже — образец для подражания. А теперь катись. Нам лучше встречаться в рабочей обстановке, а не в тени скверов и парков.
— Паша! — Худолей прижал ладошки к груди, склонил голову к одному плечу и прикрыл глаза, выражая покорность, благодарность и твердость. И, тут же повернувшись, странной подпрыгивающей походкой, в которой все шаги, казалось, были разной длины, удалился в сторону прокуратуры.
Проводив взглядом эксперта, Пафнутьев посидел еще несколько минут, привыкая к неожиданной новости. «Вот тебе, Павел Николаевич, и ответный удар… Чтоб не думал ты, будто очень умный…» Он поднялся и медленно побрел к подъезду, украшенному красными и черными стеклянными вывесками. И по мере приближения к прокуратуре лицо его становилось привычно благодушным, даже немного сонным. Не желающие быть причесанными вихры торчали над одним ухом более вызывающе, нежели над другим, а тесноватый костюм выдавал человека не очень удачливого, если не сказать незадачливого.
В кабинете еще никого не было, он пришел раньше положенного — прямо с поезда. Усевшись за стол, Пафнутьев обвел взглядом помещение, унылые стены, вещдоки, загромождавшие подоконники и шкафы. Взгляд его остановился на листочке папиросной бумаги, испещренной фиолетовыми строчками под копирку, — ежедневная сводка о происшествиях уже лежала на столе. Пафнутьев механически придвинул ее поближе, продолжая думать о своем — мелькали перед ним очеркист Фырнин, эксперт Худолей, ограбленная его фотолаборатория, похищенная пленка. Потом он еще раз продумал причину вчерашнего отсутствия… «Скажу, что выезжал в район, где якобы пропал мотоцикл — не на нем ли совершено преступление… Как-нибудь припудрю мозги нарядному Анцышке». И тут взгляд его зацепился за знакомую фамилию в сводке, что-то в нем напряглось, и Пафнутьев уже со вниманием вчитался в строчки: «В третьем часу ночи в состоянии алкогольного опьянения выпал из окна девятого этажа Жехов Олег Михайлович, работавший на заводе „Коммунар“ в качестве спортивного организатора. Смерть наступила немедленно».
Пафнутьев ощутил, как на него словно бы дохнуло холодком. Лицо его уже нельзя было назвать сонным. Он все-таки надеялся, что в печальных событиях последних дней большая доля случайностей и недоразумений. Теперь же понял, с кем имеет дело, понял, насколько небезопасно его собственное положение.
— Прикинем, — Пафнутьев тяжело навис над столом, уставившись в шелестящий под его дыханием листок папиросной бумаги. — Пленка пропала. И снимки исчезли. Это ты, Павел Николаевич, усвоил. Погиб Жехов… Это уже крутовато. Отказаться от дела? В конце концов, твоя специальность куда проще… А с убийствами пусть возится кто-нибудь другой… Но ты уже завяз… А Жехова убрали… Объяснение может быть только одно — он назвал Колова. И письмо пропало со стола Колова… Да, Жехов назвал Колова. И это отражено в протоколе. А где протокол? У следователя Пафнутьева, то есть у тебя, дорогой Павел Николаевич. Что из этого следует? Из этого следует, что надо открыть сейф, вынуть пистолет и повесить его себе на одно место…
Придя к этому выводу, Пафнутьев не торопясь запер входную дверь, все с той же основательностью, но не теряя ни минуты, подошел к облезлому сейфу, открыл его, вынул пистолет в исцарапанной запыленной кобуре, дунул, встряхнул ремень и принялся влезать в эту упряжь, покряхтывая и раздражаясь, — носить пистолет под мышкой в такой зной было сущим наказанием. Затянув пряжки, Пафнутьев надел пиджак, подвигал плечами, стараясь придать пистолету то единственное положение, которое позволяло бы его терпеть. Потом одернул рубаху, запихнув складки за брюки, и почувствовал себя готовым к будущим схваткам.
Скорбно, но с интересом Пафнутьев рассматривал тело человека, с которым так свирепо дрался совсем недавно — прошло с тех пор всего две ночи. Жехов умер, видимо, мгновенно, падение с высоты девятого этажа на асфальт оканчивается счастливо только в газетных заметках, посвященных всевозможным курьезам.
— А он вроде и без больших повреждений, — обернулся Пафнутьев к медэксперту.
— У него очень большие повреждения… Нам не сразу удалось придать ему столь приличную позу… Переломы, разрывы, потеря крови… Шансов не было.
— Надо же, как неудачно. — Пафнутьев постепенно подбирался к главным вопросам.
— Он был пьян, — сказал медэксперт, неотрывно глядя в серое лицо Жехова. — Просто очень пьян, — оторвав взгляд от трупа, медэксперт, не меняя выражения, так же пристально и отстраненно посмотрел на Пафнутьева, — тому даже стало как-то не по себе от этого взгляда больших прозрачно-голубых глаз на изможденном кривоватом лице. Сквозь толстые стекла очков глаза его казались неестественно громадными.
— Это интересно, — проговорил Пафнутьев, с трудом стряхнув с себя оцепенение… «Поддает этот эксперт, что ли… Конечно, поддает, тут не удержишься». — А очень — это как?
— В нем было не меньше бутылки водки. С таким количеством алкоголя человек передвигаться не может. Я имею в виду — самостоятельно передвигаться. В организме срабатывает защитный блок. Что-то в нем, в человеке, стоит на страже… И выключает двигательную систему.
— Если двигательная система выключена, — медленно проговорил Пафнутьев, — то как ему удалось вывалиться из окна?
— Сие есть загадка, — мрачно ответил медэксперт. — В человеческом теле много загадок. Медицина, например, до сих пор не может ответить на вопрос — почему бьется сердце.