Худолей вошел в кабинет и молча остановился у двери. Пафнутьев махнул рукой в сторону кресла в углу: присаживайся, дескать. Усевшись, Худолей поставил локти на колени, подпер ладонями подбородок.
— Паша, я загибаюсь, — сказал он.
— Выпить хочешь?
— Нет.
— Тогда дела твои действительно неважные. Это плохо. Так нельзя.
— Что Пахомова?
— Дала показания.
— Признательные?
— Признательные даст чуть попозже. Хотя… Хотя, как сказать… А знаешь, она ведь дала все-таки признательные показания. Но не заметила этого.
— Так бывает, — кивнул Худолей.
— В дело подшить нечего, а чувствую, что сходил не зря. Текилой угостила. В путешествие звала. Вся Европа, говорит, у твоих ног, дорогой Павел Николаевич. Это она меня так называет — дорогой Павел Николаевич.
— А ты ее?
— Дорогая Лариса Анатольевна.
— Италию назвала?
— Нет.
— Ее фирма организует поездки только в Италию. И никуда больше. Аэропорт в городе Римини. Курортные места. Многие гостиницы скуплены нашими ребятами. Небольшие гостиницы, но в сезон всегда переполнены. Там постоянно нужны люди. Женщины в основном. Приятной наружности.
— А вот у Пахомовой горничная приятной наружности, — заметил Пафнутьев.
— Это хорошо, — кивнул Худолей.
— Ее портрет в нашем уголовном деле. Голенькая, правда, но зато все видно… Родинка на внутренней стороне бедра. Пикантная такая родинка, некоторых очень волнует.
— Паша! — воскликнул Худолей. — Неужели ты изловчился…
— Зачем? — пожал плечами Пафнутьев. — На фотке разглядел. Хочешь посмотреть?
— Хочу.
Пафнутьев вынул из стола конверт, перебрал снимки и нашел наконец обладательницу бедра с родинкой.
— И в самом деле, — пробормотал Худолей. — На внутренней стороне бедра.
— Обещала звонить.
— Тебе?
— А что, я еще ничего… Если в баньке попариться, в парикмахерскую сходить, свежую рубашку надеть, стаканчик текилы хлопнуть… Глядишь, еще и сгожусь на что-нибудь.
— Кроме этих блудливых мыслей, у тебя еще какие-нибудь есть?
— К Халандовскому надо идти.
— Зачем?
— Во-первых, кушать хочется. А во-вторых, он все знает. Халандовский — это наша маленькая криминальная энциклопедия. Он все знает, — повторил Пафнутьев и, подняв трубку, почти не глядя, набрал знакомый номер. — Аркаша, это я звоню, Пафнутьев моя фамилия.
— А у меня стол накрыт, — ответил Халандовский буднично, будто разговор шел давно и все приветственные слова были уже произнесены.
— Мы с Худолеем заглянем к тебе минут через двадцать?
— Через пятнадцать, — поправил Халандовский. — А то мясо остынет, а водка нагреется.
— А ты пока не вынимай ее из холодильника.
— Тоже верно, — согласился Халандовский. — А что у тебя, Паша, случилось?
— Труп появился, Аркаша. Странный такой труп.
— Ты хочешь сказать — два трупа?
— Именно так, Аркаша. Два. А Худолей, который напротив меня сидит и привет тебе передает, говорит, что еще будут.
— И ему, Паша, привет. Скажи, что я всегда восхищался его проницательностью и правильным пониманием жизни. Сейчас осталось мало людей с правильным пониманием жизни.
— У него девушка пропала… А следы ведут к этим трупам.
— Это плохо.
— Он говорит, что готов взорвать город.
— Это правильно. Скажи ему, что нас уже двое. Мне тоже приходила в голову такая мыслишка. Все, Паша, мне некогда, я должен заняться столом. Не опаздывайте, — и Халандовский положил трубку.
Стол действительно оказался уже накрытым, но гораздо скромнее, чем обычно. Посредине стола помещалась квадратная бутылка «Гжелки», покрытая мохнатым слоем инея, и рядом с ней керамическое блюдо, на котором горкой возвышалось только что прожаренное мясо — свиная вырезка на ребрышках. Мясо было приготовлено за минуту до того, как в дверь позвонили гости, — на косточках еще пузырился жир. Резать хлеб у Халандовского, видимо, не хватило ни терпения, ни времени — свежий батон был просто разорван на куски.
Впрочем, звонил Пафнутьев напрасно — дверь уже была открыта, и едва он коснулся ручки, как она призывно распахнулась перед ним.
— Прошу садиться! — заорал Халандовский из глубины комнаты. — Кушать подано!
— Да! — крякнул Пафнутьев, окинув взглядом стол еще из коридора. — Мысль человеческая не стоит на месте. Мысль человеческая просто буравит пространство и время, добираясь до самых глубин, до самой сути событий и вещей! Красиво сказал?
— Твое красноречие, Паша, тоже не стоит на месте, — сдержанно откликнулся Халандовский. — Оно становится все более изысканным, но в то же время тебе, Паша, неизменно удается отметить главное, — произнося так много слов, Халандовский не терял времени зря — разрезав пополам лимон, он тут же волосатыми своими лапами из обеих половинок до последней капли выдавил сок, обильно поливая им полыхающее жаром мясо.
Худолей судорожно проглотил слюну и беспомощно оглянулся по сторонам, словно в поисках спасения от всего, что он увидел. Ничего, ничего не требовалось, кроме того, что уже было на столе — хлеб, мясо, водка.
— Я невнятно выражаюсь?! — снова заорал Халандовский. — У меня плохое произношение? Ведь было сказано — садимся! — И он широким жестом указал на кресло и диванчик, словно бы замерших у низкого столика в ожидании гостей, дорогих и желанных.
Пафнутьев опустился в кресло, с силой потер ладонями лицо, словно стирая с него унылое выражение, словно разминая щеки и губы для улыбок, радостных и беззаботных.
— Только здесь, — сказал он в наступившей тишине, — только здесь, Аркаша, в мой организм, уставший и опустошенный, начинает просачиваться жизнь и понимание того, что не все еще кончено.
— И опять, Паша, красиво у тебя получилось. Уж не в адвокаты ли ты собрался?
— Меня в Италию зовут.
— Кто?
— Одна прекрасная женщина… Пахомова Лариса Анатольевна.
— В город Римини? — уточнил Халандовский, раскладывая щедрые куски по тарелкам.
— Как, и тебя звала?
— Она многих приглашает… Но ходят слухи, что не все возвращаются. По разным причинам. Давайте все-таки уделим немного внимания этому скромному столу, — и Халандовский, да-да, так обычно это и бывает, обхватил мохнатой своей лапой квадратную «Гжелку» и разлил в тяжелые стаканы с толстыми днищами. А когда поставил бутылку на стол, на ней во всех подробностях оказалась отпечатанной жаркая ладонь Халандовского — иней под ней мгновенно растаял, обнажив посверкивающую жидкость. — Девушка, говоришь, пропала? — резко повернулся он к Худолею. — За скорейшее ее возвращение! Любви вам, согласия и детишек побольше! — Халандовский с силой ткнулся своим стаканом в стаканы Пафнутьева и Худолея и несколькими большими, просторными глотками выпил.
— Как ты думаешь, Паша, на чем следует жарить мясо? — спросил Халандовский.
— На масле, наверное, — неуверенно ответил Пафнутьев.
— На каком масле?
— Сливочном, подсолнечном… А какое еще бывает?
— Ужас! — воскликнул потрясенный Халандовский. — Мясо на масле? Паша! Совсем недавно ты так красиво говорил, так проникновенно, что я уж решил, будто ты и во всех других областях столь же хорош… Жаль, как жаль разочаровываться! Если говорить о свинине, которую вы сейчас так охотно вкушаете, то жарить ее нужно только на ее родном сале! Только! И ни на чем больше. Ни на солидоле, ни на кремах от пота, которые неустанно предлагают по телевидению… Заметь, чтобы забить вонь из подмышек, советуют не в баньке попариться, советуют эту вонь забить другой вонью, более благовонной!
— Так что с салом-то? — скромно напомнил Худолей.
— С каким салом? — не понял Халандовский.
— Ну, на котором надо свинину жарить…
— Какую свинину?
— Которую мы сейчас вкушаем.
— А! — протянул Халандовский просветленно. — Понял! Дошло! — И, обхватив бутылку, он опять наполнил стаканы. — Вы не смущайтесь, что многовато наливаю, просто в этих стаканах очень толстое дно.
— Да и отбивные заканчиваются, — негромко проговорил Пафнутьев.
— Паша, — Халандовский положил вилку на стол и скорбно посмотрел на Пафнутьева, как на человека, который незаслуженно нанес ему смертельную обиду. — Паша… Пока я жив, в этом доме ничего не кончится — ни свинина, ни водка, ни наши с тобой надежды и упования. Все только начинается.
— Это обнадеживает, — заметил Худолей.
— Ну что ж, поскольку вы обнадежены, а мясо и водка заканчиваются, я вынужден оставить вас на несколько минут. Обсудите пока свои проблемы.
Халандовский появился через пять минут. В керамическом блюде лежал точно такой кусок жареного мяса, какой только что съели, во второй руке он нес мохнатую от инея бутылку водки.
— Я уложился в пять минут? — спросил он. После этого разрезал еще один лимон пополам и из обеих половинок выдавил сок на пышущее жаром мясо.
— Да, Аркаша, ты уложился. Отправляю к тебе Вику на стажировку.
— Не возражаю. Я многому ее научу.
— Например? — настороженно спросил Пафнутьев.
— Я научу ее жить. Я научу ее ценить маленькие радости, из которых жизнь и состоит. Мне кажется, она их недооценивает. Она постоянно живет в ожидании больших праздников.
— А что ты называешь маленькими радостями?
— Маленькие радости — это дождь за окном, это форма облака, напоминающая подушку, кошку, женскую грудь… Неважно, на что похоже облако, важно его увидеть. Это твой, Паша, телефонный звонок из любимой мною прокуратуры. Кружка пива на троллейбусной остановке. Это утреннее пробуждение. Ты открываешь глаза и видишь свет. Просто свет. Не роскошные шторы, не итальянский пейзаж, даже не потрясающую женщину, которая лежит рядом с тобой… Ты видишь свет. Значит, жизнь продолжается и будет продолжаться еще некоторое время. Как сказал однажды один умный человек.
— Кажется, это был я, — скромно заметил Пафнутьев.
— Возможно, — согласился Халандовский. — Поэтому тост — будем живы!
Когда все выпили, съели по куску мяса и отложили вилки, Халандовский снова наполнил стаканы, но пить не торопился.