— Пей до дна, пей до дна, пей до дна! — зачастил Халандовский, жестами показывая, чего именно он хочет. Итальянец понял, и что-то шалое, что-то живое, давно забытое сверкнуло в его угасающем взоре, он кивнул, давая понять Халандовскому, что понял, понял. И выпил, выпил кьянти до дна. Халандовский, подхватив со стола салфетку, промокнул ему губы и похлопал по сухонькой стариковской спине своей мощной, широкой ладонью.
Пафнутьев уже давно заметил Андрея — тот прошел несколько раз мимо, но не останавливался и, только встретившись с Пафнутьевым взглядом, дал понять, что надо переговорить. Пафнутьев незаметно кивнул: понял, мол, но пока не могу, идет, как видишь, братание, которое так просто не прервешь, да и грех прерывать братание-то. Андрей тоже кивнул: понимаю, дескать, не тороплю.
Переговорить удалось через час, когда кончились все три оплетенные бутылки кьянти, когда вдруг неожиданно, словно вспомнив о чем-то, заторопился и исчез в средиземноморских сумерках Сысцов.
— Какой все-таки приятный человек этот Ваня! — воскликнул Халандовский, проводив Сысцова взглядом. — Напрасно ты его обижаешь, Паша, ох напрасно!
— Больше не буду.
— Ну, почему же так сразу? Если надо, значит, надо!
— Хорошо, — кивнул Пафнутьев. — Пойдем, Аркаша, где-то здесь нас ждет Андрей.
Андрея они нашли на затемненной скамейке. Свет фонарей сюда не достигал, людей тоже было немного, все невольно стремились на места освещенные, многолюдные.
— Прекрасная погода, не правда ли? — спросил Андрей, когда по обе стороны от него сели Пафнутьев и Халандовский.
— Отличная! — подхватил Халандовский, на которого кьянти подействовало почему-то гораздо сильнее, чем на Пафнутьева. Может быть, потому, что пил стаканами, каждый раз глухо постанывая от наслаждения. «Послевкусие, какое послевкусие! — мычал Халандовский, снова и снова наполняя стаканы. — Когда с одной стороны Средиземное море, с другой — прекрасный городок Аласио, а по обе стороны друзья, надежные и проверенные…»
— Меня поселили рядом с номером Пияшева, — сказал Андрей. — А гостиница старая.
— Значит, слышимость хорошая, — добавил Пафнутьев.
— Совершенно верно. Едва Пияшев вошел в номер, к нему явился Сысцов. Похоже, он тоже поселился в этой гостинице и с самого начала знал, в каком номере окажется Пияшев. Я думаю, что он постоянно живет в этом номере. Все-таки окна на море, вид на набережную…
— А у меня на гараж, — вставил Халандовский.
— А у меня на кухонный двор, — пожаловался Пафнутьев.
— Значит, не заслужили, — без улыбки сказал Андрей. — Заслужите, тоже будете жить в номерах с видом на восход солнца.
— Так что Сысцов?
— Кричал. Ругался. Матерился.
— А Пияшев?
— Молчал. Но знаете, Павел Николаевич, молчал он как-то по-особенному. Так молчит человек, который владеет чем-то… Предметом спора, скажем.
— Другими словами, Сысцов в руках у этого гомика Пияшева?
— Я тоже так подумал. Чем-то он его держит. И хорошо так держит за одно место. Слова прозвучали… Я не все разобрал, но смысл сводился к тому, что Сысцов прилетел только для того, чтобы встретиться с Пияшевым. И еще… Я вышел на балкон, а у них дверь была приоткрыта, поэтому многие слова были вполне различимы… Пияшев уверен, что ночных грабителей… Павел Николаевич, вы знаете, о каких грабителях я говорю?
— Знаю.
— Так вот, Пияшев уверен, что их подослал Сысцов. Он несколько раз ему повторил… Сначала, говорит, верните восемьдесят тысяч, а потом мы продолжим разговор.
— А тот?
— А тот в мат.
— Где Шаланда? — спросил Пафнутьев.
— Прогуливается со своей благоверной.
— Он нас видел?
— Видел, но подойти не посмел. Отыгрывает версию.
— Как ты оказался рядом с Пияшевым?
— Видимо, решили, что так наиболее безопасно. Девочки что-то знают, вы, Павел Николаевич, вообще… А я… Кто я? Какой-то пацан непонятно как приблудился к этой странной компании. Гостиница большая, но номеров, пригодных к проживанию, не так много. Они не могут каждого окружить пустыми номерами.
— Странная гостиница какая-то, — пробормотал Халандовский.
— Ничего странного, — заметил Пафнутьев. — То ли она продается и никак не продастся, то ли замерла в ожидании ремонта, то ли кому-то в наследство досталась, а у нового хозяина нет денег на ремонт. И тут появляется клиент, который говорит — меня все это устраивает. Вполне возможно, что цена за проживание в ней гораздо ниже, чем в соседних гостиницах. Мы с Аркашей были у них на кухне… Эту кухню наверняка несколько лет не запускали. Но меня они напрасно запихнули в номер с окном на мусорные ящики. Напра-а-а-сно, — протянул Пафнутьев не то обиженно, не то угрожающе.
— У Пияшева и Сысцова номера с видом на море, — сказал Андрей.
— Пусть полюбуются, — заметил Халандовский. — Но чем этот гомик может взять могущественного Сысцова?
— Есть мыслишка, — негромко сказал Пафнутьев.
— Поделись?
— Не могу. Не уверен. Больно фантастично. Чуть попозже.
— Паша, скажи, а как тебе понравился местный напиток кьянти?
— Вполне пристойное вино.
— Знаешь, а я ведь жажды своей неутолимой… не утолил.
— Я тоже. — Пафнутьев поднялся. — Нас там уже знают, поддельного не подсунут.
— Как знать, Паша, как знать, — наставительно проговорил Халандовский. — Меня, например, в моем магазине высокие гости никогда не смущали.
— И ты им подсовываешь всякую дрянь?!
— Остановись, Паша! Как ты можешь произносить подобное?! Я отовариваюсь только в своем магазине. У тебя есть замечания, нарекания, жалобы?
— Только благодарности. Андрей, мы уходим, встретимся в гостинице.
— Пока, Павел Николаевич.
— Нет, Паша, — протянул Халандовский, — ты на меня бочку не кати, я не заслужил. Кстати, о какой тайной мыслишке ты говорил недавно?
— Какие мысли, Аркаша! — безнадежно проговорил Пафнутьев. — Их и мыслями-то назвать язык не поворачивается. Одни подозрения. Разве можно подозрения назвать мыслями?
— Можно, — твердо сказал Халандовский. — Если подозреваешь человека плохого, но убедительно, достоверно, с неоспоримыми юридическими доказательствами… Такое подозрение вполне сойдет за мысль.
Пафнутьев пропустил группу женщин, похоже, попутчиц, хотя в неверном свете набережной узнать их сразу было трудно, да и изменились они после автобуса, приобрели вид не просто соблазнительный, а даже товарный.
— Мне кажется, Сысцов вляпался очень круто.
— Может, просто разорился? Андрей сказал, что Пияшев требует с него восемьдесят тысяч долларов… Это разорение, Паша, это и для меня было бы разорением.
— Пияшева ограбили. Взяли эти самые восемьдесят тысяч долларов.
— Ты, конечно, знаешь, кто совершил это благородное деяние?
— Разумеется. Но не Сысцов, не его люди. А Пияшев уверен, что именно Сысцов.
— Значит, Пияшев думает, что тот разорился и пошел на крайние меры. Ты же ведь поприжал Пияшева?
— Не успел.
— Но он мог подумать, что это возможно?
— Он был в этом уверен.
— Вот и слинял в Италию. А Сысцов рванул за ним следом.
— Зачем?
— Чтобы объясниться!
— Сысцов прилетел в Италию, чтобы объясниться с этим поганым гомиком? Что ты несешь? Кстати, Сысцов приехал на сутки раньше.
— Паша, послушай меня. Когда речь идет о восьмидесяти тысячах долларов, отношения между людьми резко меняются. Самый крутой банкир будет пластаться перед собственным вахтером, если сам нанимал этого вахтера и знает, на что тот способен, знает, что у того за пазухой пистолет с глушителем. Банкир помчится за своим вахтером не только в Италию, а на Огненную Землю, потому что земля у него под ногами горит. Именно так и поступил Сысцов.
— Может быть, — проговорил Пафнутьев, но не было уверенности в его голосе, не было озарения и открывшейся истины, как это иногда бывает. — Может быть, — повторил он и свернул к столику, за которым они сидели недавно.
И на этот раз их за столом оказалось трое, но третьим был уже не Сысцов, а тот самый старикашка, которого они угостили вином час назад. Увидев Халандовского и Пафнутьева, старикашка метнулся к прилавку и тут же вернулся с оплетенной бутылкой кьянти. Поставив бутылку на стол, он посмотрел вопросительно — как, дескать, не возражаете? В глазах у него была неуверенность, даже опаска — вдруг откажутся, не примут его угощение и положение возникнет неловкое, унизительное, он вынужден будет брать со стола свою бутылку и уходить с ней по освещенной набережной, не зная, что с ней делать, куда сунуть…
Старикашка зря опасался.
Подобного не допустил бы ни Пафнутьев, ни Халандовский. Есть все-таки, есть некое питейное достоинство, свод неписаных правил и законов, никем не произнесенных, но тем не менее соблюдаемых свято. Халандовский обнял старичка, приподнял его от земли, снова поставил, потом усадил на пластмассовое кресло, принес из бара три стакана. И столько было радости в каждом его движении, столько было дружеского азарта и нетерпения выпить по глоточку красного с этим прекрасным человеком, который прожил в своей Европе всю жизнь, но, несмотря на это, сохранил, все-таки сохранил в себе высокое мужское достоинство.
Халандовский легко, играючи вырвал из горлышка пробку и протянул бутылку старичку. Тот взял ее, стесняясь и оглядываясь куда-то в темноту, где, видимо, дожидалась его старушка, наблюдая за ним ревниво и настороженно, чтобы не осрамился он, не оплошал, чтобы не обидели его отношением грубым и пренебрежительным. Но нет, все обошлось. Да что там обошлось — он в жизни не пил вино так радостно, с таким несокрушимым единением и, самое главное, так обильно. Старичок опять смущенно оглянулся в темноту, разлил сверкающее рубиновыми искрами вино в стаканы и поднял свой.
— Мир и дружба! — провозгласил Халандовский. — За победу на всех фронтах!
Старичок молча потряс кулачком в воздухе и выпил до дна. После этого поклонился, показал куда-то в темноту, развел руками: извините, мол, меня ждут.