— А, Паша, заходи! — Полный, румяный, молодой прокурор Николай Иванович Гордюшин призывно замахал обеими руками. Пафнутьев хотел было сесть на стуле у двери, но прокурор решительно указал ему на стул у приставного столика. — Не валяй дурака, Паша, — строго сказал он.
— Прошу прощения. — Пафнутьев несмело приблизился, папочку положил на край стола, даже удивительно было, что она не свалилась на пол, сам сел если и не на самый краешек стула, то достаточно далеко от спинки. — Худолей сказал мне, что вы…
— Да! Правильно сказал! Я… В общем, ты с ним общаешься больше, чем со мной, и потому я подумал, что он скорее тебя найдет… Как видишь, я не ошибся в своих предположениях.
— Извините, Николай Иванович.
— За что?
— Ну, вообще… Если что не так.
— Кончай, Паша. Скажи мне лучше вот что… Твоя работа тебе нравится?
— Я в детстве стихи писал.
— Книжку подаришь?
— До книжки дело не дошло. Все кончилось несчастной любовью. Я так понимаю, Николай Иванович… Любовь не бывает счастливой. Если это любовь, то она просто обязана быть несчастной. А если она счастливая, то это уже брак.
— В каком смысле? — рассмеялся Гордюшин.
— Во всех, — серьезно ответил Пафнутьев. — А что касается… Нравится, не нравится… Хотите уволить?
— Уволить? — Гордюшин задумался, словно ему самому такая мысль в голову не приходила, но сейчас, произнесенная Пафнутьевым, понравилась. — Ну, что ж, — наконец произнес он, — идея неплохая, но преждевременная. Есть нечто более насущное.
— Наверно, кого-нибудь убили?
— Убили? — Прокурор любил переспрашивать собеседника, словно смысл сказанного то ли доходил до него не сразу, то ли изумлял своей неожиданностью. — Убили. Веру убили.
— А любовь выжила? Надежда осталась?
— Надежда? Надежда, Паша, умирает последней. А ты должен позаботиться о том, чтобы она вовсе не испустила дух. И чтобы любовь тоже сохранилась.
— Я постараюсь, — кивнул Пафнутьев.
— Это хорошо. Усердие в подчиненных мне всегда нравилось. Все ты, Паша, шутишь, ерничаешь, придуриваешься.
— Каждый спасается по-своему.
— Да? — удивился Гордюшин. — А что, мысль неплохая. Но есть, Паша, вещи, которыми не шутят. Командировка тебе светит.
— В Париж?
— Ха! А знаешь, ты ведь в десятку попал.
— Есть вещи, которыми не шутят, Николай Иванович.
— А я и не собираюсь с тобой шутки шутить. Мне есть с кем шутки шутить, — с легкой обидой произнес Гордюшин.
— Красивая?
— Кто?
— Ну эта… С которой вы шутки шутите.
— А вот с ней, Паша, я шуток себе не позволяю. Знаешь почему? Потому что есть вещи, которыми не шутят. С ней у меня все очень серьезно.
— И до развода может дойти?
— К тому идет, к тому идет. — Прокурор горестно покачал головой. — Ладно, разберемся… А что касается Парижа, будет и Париж, все будет. А пока в Москву тебе, Паша, надо ехать. Тесно тебе здесь, развернуться негде. В Генеральной прокуратуре ждут тебя не дождутся.
— За что, Николай Иванович? Я вроде как бы того… Вел себя пристойно, взятки только в исключительных случаях, да и то по необходимости…
— Остановись, Паша… У тебя скоро будет хорошая возможность потрепаться на все эти темы. Слушай сюда… Позвонили из Генеральной, спросили… Нет ли, говорят, у вас хорошего следователя… Такой, чтоб весь из себя талантливый был, способный, бескорыстный… После таких слов я сразу о тебе и подумал. Особенно взятками интересовались.
— В каком смысле? — Пафнутьев невольно осел в кресле.
— В смысле иммунитета. Чтоб, говорят, алчностью не страдал. Алчных у них своих хватает, многовато алчных людей развелось в нашей с тобой столице. И все талантливые, способные.
— Значит, придурок им нужен?
— Можно и так сказать. Взяток тебе там будут совать… Тыщами, а может, и миллионами.
— В долларах?
— Конечно.
— Я согласен. И с вами поделюсь, Николай Иванович. Вам ведь расходы предстоят.
— Какие?
— Квартиру жене оставите, новое хозяйство заводить надо. Ведь вы ко всему серьезно относитесь.
— Они поставили одно условие, — невозмутимо продолжал Гордюшин. — Я должен записать этот наш разговор с тобой, Паша, и передать им. Чтобы они знали, с кем будут иметь дело.
— Ну вот видите, Николай Иванович, как все хорошо получается. Я могу идти? — Пафнутьев поднялся.
— Сядь, Паша. Значит, так… Ты сейчас выйдешь из кабинета и снова зайдешь ко мне. И мы с тобой этот разговор повторим. Только без взяток, любовниц, разрушенных семей и прочей ерунды. Серьезно, ответственно, с пониманием важности предстоящей работы.
— Тогда уж они точно пошлют меня подальше.
— А это уже их дело, — жестко сказал Гордюшин. — Как я понимаю, суть в следующем… У них там, в Москве, нет человека, которому могли бы довериться. На службе у этих новых богатеев не только газеты, журналы, телевизионные каналы, не только милицейские полковники и генералы… Да и оборотни, как их нынче называют, тоже не при одних лишь милицейских погонах, их достаточно и в прокурорских мундирах… Думаешь, самое страшное то, что мы продали нефть, газ, заводы? Нет, Паша, есть нечто пострашнее… Людей продали. Дали им право, законное, нравственное право продаваться.
— Это как? — спросил Пафнутьев.
— Если их на государственном уровне обобрали до нитки, если человеку назначили пенсию в несколько раз ниже прожиточного минимума! Мы можем его судить за пустяковую подпись, если ему за эту подпись дали сразу сто пенсий? Можно его судить?
— Осуждать не можем, а судить должны. И судим. И неплохо получается. — Пафнутьев передернул плечами, дескать, стоит ли говорить о таких пустяках.
Гордюшин помолчал, повертел ручку на полированной поверхности стола, поднял глаза на Пафнутьева.
— Паша, им не на кого положиться. Они все там проданы-запроданы. Пропадают документы, фотографии, свидетели отказываются от собственных показаний… А как не отказаться, если тебе предлагают десять тысяч долларов? Паша, речь идет об очень серьезном расследовании. Очень серьезном.
— Олигарх небось?
— Олигарх. Магнат. Миллиардер. Называй его как хочешь.
— Крутой?
— Круче не бывает.
— Я его знаю?
— Страна знает, мир знает.
— Неприкасаемый?
— Да, Паша, да! Именно так! Неприкасаемый.
— А мне, значит, будет позволено? — спросил Пафнутьев, рассматривая собственные ладони.
— Более того, ты будешь просто обязан к нему прикоснуться.
— Так он же небось еще и депутат?
— А тебе это по фигу и даже на фиг!
— До сих пор подобное не поощрялось.
— Времена меняются.
— Кто он?
Не отвечая, Гордюшин вынул из ящика стола большую фотографию и протянул Пафнутьеву. Тот осторожно взял, повернул снимок, поскольку он оказался у него вверх ногами, всмотрелся. Это был коллективный снимок, на нем было не меньше семи физиономий. Люди улыбались прямо в объектив, чувствовалось — только что были сказаны какие-то слова, которые всех их объединили, всех распотешили, и после этих кем-то произнесенных слов они стали еще ближе друг другу.
Все эти лица были Пафнутьеву хорошо знакомы.
В центре стоял президент, пониже других ростом, стройнее, моложе. И улыбка у него была если и не мальчишеская, то какая-то чуть сконфуженная, видимо, он и пошутил за несколько секунд до щелчка фотоаппарата и сам же смутился откровенности своей шутки. Но все остальные его словам обрадовались, какую-то тяжесть снял с них президент словами, которое прозвучали только что, в чем-то он их успокоил, заверил, в чем-то важном согласился с ними.
— Ни фига себе, — пробормотал Пафнутьев, совершенно не представляя, кем именно ему придется заниматься.
— Вот так, дорогой, вот так, — сокрушенно проговорил Гордюшин. Это тебе не наши местное разборки, это маленько покруче.
— Надеюсь… Мой клиент… Не президент? — Пафнутьев несмело поднял глаза на Гордюшина.
— Пока нет.
— А что… Есть надежда?
— Вот что касается предыдущего президента, то я бы охотно отдал тебе в руки. Уж ты бы его раскрутил, уж ты бы его поприжал.
— С удовольствием, — кивнул Пафнутьев.
— Чуть попозже, — произнес Гордюшин привычные пафнутьевские слова. — Чуть попозже, Паша.
— А сейчас?
— Вот этот. — Перегнувшись через стол, прокурор ткнул розовым пальцем в улыбающуюся щекастую физиономию.
— Ни фига себе! — охнул Пафнутьев. — Владелец заводов, газет, пароходов?
— То, что ты перечислил, — это сотая часть того, чем он владеет. Но главный твой враг — газеты. Бойся газет, Паша. Совсем скоро ты столько о себе прочитаешь, ты столько о себе узнаешь нового… Волосы дыбом. Понял? Волосы дыбом.
— Вывод?
— Не читай газет, Паша. Особенно по утрам. Кто-то советовал не читать газет по утрам.
— Помню, — кивнул Пафнутьев. — Но насколько мне известно, этот господин, — он кивнул на фотографию, — часто бывает на других берегах?
— Дотянешься.
Пафнутьев взял фотографию и снова всмотрелся в знакомые лица. Да, президент улыбался, но как-то конфузливо, вроде и пошутил, но не совсем удачно, как бывает, когда шутку можно понять по-разному. Однако у окружающих этой конфузливости не было, они президентскую шаловливость поняли по-своему, и понятый ими смысл полностью их устраивал. Рассматривая большой, сверкающий глянцем снимок, Пафнутьев, кажется, забыл, где находится и что ему нужно произнести.
— Кстати, этот снимок висит у него в кабинете, — сказал Гордюшин. — В золотой рамке. Под стеклом. Ты его увидишь. Ты его не один раз увидишь. Ты его увидишь в кабинетах всей этой компании. Каждый из этих проходимцев повесил его у себя. Как охранную грамоту. В золотой рамке. Под стеклом. Один из них даже додумался сделать эту фотографию размером в квадратный метр. Другой поместил ее на визитку. И так далее. От хорошей жизни так себя не ведут.
— А как себя ведут при хорошей жизни?
— При хорошей жизни, Паша, этот снимок можно поместить в семейный альбом. А если человек держит его в качестве брони… То к этому человеку надо присмотреться. Что тебе и предстоит сделать. — Гордюшин приподнялся со своего кресла, взял у Пафнутьева из рук фотографию и, достав из стола фломастер, обвел радостную физиономию на снимке красным кругом, а потом круг еще и пересек крестом. — Так он выглядит в оптический прицел. Кстати, он уже мелькал в оптическом прицеле, но…